оворил  спокойно,  как  о  чем-то
постороннем и совершенно чужом для них,  но  все  равно  было  страшно.  В
разговорах они прошли далеко в глубь леса, забыв о грибах. Да грибов и  не
было. Встретилась женщина с полупустым ведром, где белели волнушки.  Стали
спрашивать:  неужто  такие  грибы  едят?  Женщина  объясняла  охотно,  как
вываривать, отвар сливать, а  еще  лучше  вымачивать  в  воде  с  уксусом.
Рассказавши, женщина исчезла. Забыли спросить, как идти в  сторону  шоссе.
Осины и березняк редели, пошел ельник, густой и тяжелый  от  влаги,  здесь
совсем ничего не находилось, и они торопились  продраться  сквозь  хвойную
чащу, потому что где-то впереди брезжила светлота, там мерещились прогалы,
поляны. Там начиналась другая жизнь. Сидели на пнях, он устал,  лицо  было
серое и дышал тяжело, потом  шли  дальше  -  сырость  в  бору  давила,  от
валежника, овражных низин тянуло гнилью, - местами залезали в черную топь,
шли и шли, разговаривая, светлота  манила,  облачный  день  яснел,  но  ни
просек,  ни  полян  не  открывалось  за  стволами.  Она  уже  знала,   что
заблудились. Вдруг возникла Иринка, шла  рядом,  Ольга  Васильевна  крепко
сжимала холодную ладошку. Иринка была маленькая, лет двенадцати. Надо было
непременно спросить у Сережи  что-то  мучающее,  что  касалось  только  их
двоих, Иринка мешала. Но потом она  отошла  куда-то,  и  Ольга  Васильевна
спросила про Дарью Мамедовну. Правда ли? Ее мучило  одно:  правда  ли?  Он
засмеялся и сказал, что  неправда.  Тогда  она  спросила:  "А  те  деньги,
которые ты брал в кассе взаимопомощи? Пришли после смерти и требуют деньги
назад. На что ты потратил их? Только говори честно, нас никто не  услышит,
мы в лесу". Он сказал: "Я не  потратил.  Просто  давал  людям,  а  они  не
возвращали". Это было так несуразно и  так  на  него  похоже!  Он  называл
имена. Какие-то незнакомые имена. Но все равно  она  мгновенно  и  глубоко
поверила его словам. Она подумала: как мне жить в этом  лесу  одной?  Надо
было скорей бежать, они опаздывали, автобус ждал на шоссе, но  неизвестно,
где шоссе и куда бежать. Однако бежали - прямиком,  через  овраги,  сквозь
ржавый еловый сухостой, обдирая  лицо  и  руки.  Наконец  появился  забор.
Глухой и высокий,  выкрашенный  темно-зеленой  краской,  они  увидели  его
внезапно, когда подошли вплотную. Что там, за забором? Ничего  не  слышно,
не видно. Растут такие же ели, как в лесу. Пошли вдоль забора по не  очень
ясной тропинке - хожено тут было мало -  и  чем  дальше  шли,  тем  меньше
оставалось надежды. Перед воротами на скамейке  сидели  четверо  мужчин  и
одна женщина. Среди мужчин был один громадный, рыхлый, с  большим  вздутым
лбом и свиными глазками, с тем выражением  добродушной  тупости  на  лице,
какое бывает у больных болезнью Дауна. Был еще  какой-то  старик,  который
все время качал головой, и  были  двое  средних  лет,  один  бородатый,  с
мрачным угольным взором, и другой, малорослый, с плоским несчастным лицом,
он болтал  короткими  ножками,  не  достававшими  до  земли.  Все  четверо
молчали,  а  женщина  в  сером  больничном  халате  читала  газету.  Ольга
Васильевна спросила, как пройти до шоссе. Эти  люди  не  знали.  Громадный
человек, больной болезнью Дауна, сказал, что здесь нет шоссе. Сережа  стал
сердиться и доказывать, что шоссе есть, они приехали на автобусе и автобус
ждет на шоссе. Нет, сказали они, автобус сюда не ходит и шоссе нет. Сережа
горячился. "Не спорьте с ними, - сказала женщина, отложив газету. - Они не
знают. Идемте, я вас провожу". Когда они отошли на некоторое расстояние от
мужчин, оставшихся сидеть на скамейке, женщина сказала: "Это больные.  Они
не знают, где шоссе".
   Женщина вела их лесом, без дороги. Наверное,  это  был  короткий  путь.
Ольга Васильевна сжимала руку Иринки. "Вы нас  извините,  -  говорила  она
женщине. - Мы опаздываем. Автобус ждет нас на  шоссе".  -  "Я  понимаю,  -
отвечала женщина. -  Поэтому  веду  вас  самым  коротким  путем".  Густели
сумерки. Стало темно. Незаметно истаял день. Надо было зачем-то спускаться
по крутому склону, поросшему елями, затем опять углубились в чащу. "Скоро,
скоро", - говорила женщина. Не было сил  идти.  Они  очень  устали.  Вдруг
женщина сказала: "Вот здесь".
   Они стояли перед маленьким лесным болотцем. "Что это?" - спросила Ольга
Васильевна. "Это шоссе, - сказала женщина. - Вон стоит ваш  автобус".  Она
протягивала руку, показывая на заросли осоки  на  противоположной  стороне
болотца. Ольга Васильевна почувствовала, как немеет, застывает, охваченная
мгновенной, как молния, ледяной истомой. И тут треск врубился в  сознание.
Через миг принеслась весть из другого мира: вставать...


   Будильник звонил в семь. Вырывал из вязкого, опустошающего  забытья.  И
так продолжалось много дней, похожих один на другой, хотя  временами  было
солнечно, а то шел дождь  или  снег,  но  однажды  она  проснулась  раньше
будильника и, босая, подошла к окну, откинула  занавеску  и  посмотрела  в
сторону парка: там над деревьями, над зубчатым, из  крыш  и  труб,  темным
окоемом выкатывался в  слабо  светящееся  небо  красный  шар  солнца.  Она
распахнула форточку. Ветер, летевший со стороны парка,  обнял  ее  усталую
кожу, и грудь напряглась от холода. Босыми ногами она  почувствовала,  как
дрожит пол от неясного подземного гула.


   Если  бывало  часа  три  свободного  времени,  они  уезжали  гулять   в
Спасское-Лыково: троллейбусом до конечной остановки, там немного пройти  и
затем полчаса речным трамвайчиком. Село стояло на высоких холмах, поросших
сосновым бором. Москва  давно  уже  подступила  со  всех  сторон  к  этому
древнему полудеревенскому-полудачному  уголку,  обтекла  его,  устремилась
дальше на запад, но почему-то не поглотила его совсем: сосны бора  стояли,
заливной луг зеленел, и высоко на  холме  над  рекою  поверх  сосен  плыла
стоймя  колокольня  старой  спасско-лыковской  церкви,   видная   издалека
отовсюду. Спустившись с дощатого причала на тропу,  которая  вилась  вдоль
берега,  они  шли  и  шли,  разговаривая,  дыша  речным  воздухом,  обходя
рыболовов и с неприязнью поглядывая на маленькие автомобильчики,  неведомо
как прорвавшиеся сюда, хотя проезжей дороги к берегу не было, и  стоявшие,
загораживая тропу, у самой воды. Тут находилось их убежище, их  берег,  их
трава. Все остальные, очутившиеся тут, были пришельцами, чужаками.
   В Москве места не было. Слишком много людей знали его и  ее.  Никто  из
этих людей, приятелей и знакомых, не мог ничего понять. И она не понимала,
и удивлялась, и стыдилась себя: так внезапно  и  быстро  наступила  другая
жизнь! Когда-то мечтали о другой жизни, мыкались  и  рвались  достичь.  Но
достичь невозможно, это приходит само.  У  него  были  слабые  легкие,  он
простужался, болел. И всегда  болел  тяжело,  маленькая  простуда  длилась
долго, потому что организм у него был особенный, не принимал антибиотиков,
он жил как в девятнадцатом веке - лечился малиной, чаем.  И  она  мучилась
оттого, что он болел вдали. Казалось, что люди, которые окружали  его,  не
могли помочь  ему,  как  нужно.  Шли  тропою  по  глинистому  склону,  она
рассказывала о новостях на работе, об  опытах,  термостатах,  рассказывала
про Иринку, которая собиралась замуж, и не  стеснялась  говорить  про  нее
сокровенное, а он тоже рассказывал обо всяких делах, неурядицах на службе,
о людях, которые ему подчинялись, советовался с нею,  но  о  доме  говорил
неохотно. И она понимала его.
   Однажды взобрались на колокольню спасско-лыковской  церкви.  Взбираться
было тяжело, он раза два останавливался на каменной лестнице,  отдыхал,  а
когда взошли на  самую  верхнюю  площадку,  под  колокол,  сильно  стучало
сердце, и они оба приняли  валидол.  Но  они  увидели:  Москва  уходила  в
сумрак, светились и  пропадали  башни,  исчезали  огни,  все  там  синело,
сливалось, как в памяти, но если  напрячь  зрение,  она  могла  разглядеть
высотную пластину Гидропроекта недалеко от своего дома, а он мог  отыскать
туманный колпак небоскреба на площади  Восстания,  рядом  с  которым  жил.
Наверху был ветер, вдруг ударило резким порывом. Она  потянулась  к  нему,
чтоб заслонить, спасти, он ее обнял. И она подумала, что вины ее нет. Вины
ее нет, потому что другая жизнь была вокруг, была неисчерпаема,  как  этот
холодный простор, как этот город без края, меркнущий в ожидании вечера.