Старик  изображал  что-то  руками.  -  Вам
следует отойти на несколько шагов и поискать  -  так?  -  какой-то  другой
путь, другой ход... Надо находиться в непрестанном движении, и тогда...
   - Вы совершенно  правы,  дорогой  мэтр.  И  ваше  творчество  прекрасно
подтверждает... (Ольга Васильевна вошла в комнату и,  услышав  эти  слова,
ахнула  про  себя:  поняла,  что  Сережа  находится  в  последней   стадии
раздражения,  ибо  перешел  к  язвительности.)  Но  вы,   пожалуйста,   не
волнуйтесь, Георгий Максимович. Все будет  в  порядке.  Я  вам  обещаю.  -
Увидев вошедшую Ольгу  Васильевну,  он  сказал  быстро:  -  Собирайся,  мы
засиделись. Надо ехать домой!
   Георгий Максимович воскликнул:
   - Возьмите! Вы что-то забыли! - Он  размахивал  пачкой,  держа  ее  над
головой, как флаг.
   Это "что-то" вызвало у Сережи новый приступ язвительности:
   - Не "что-то", а определенную  сумму  дензнаков,  которую  вы,  Георгий
Максимович, очень любезно и так далее... Я вам  горячо  благодарен,  но  -
спасибо, я обошелся. Большое спасибо!
   На улице после долгого молчания он сказал Ольге Васильевне,  чтобы  она
ни своим родителям, ни кому бы то ни было не рассказывала о  его  делах  с
диссертацией. И вообще о его делах. Присутствие Иринки сдерживало его,  но
Ольга Васильевна видела, что он клокочет. Он выбрасывал  короткие  шипящие
фразы, смысла  которых  Иринка,  конечно,  не  понимала,  но  видела,  что
родители ссорятся, отец нападает, и поэтому взяла Ольгу Васильевну за руку
и смотрела на отца сердито. Ей было тогда лет одиннадцать, и она уже вовсю
влезала в разговоры взрослых. Он говорил, что всякого  рода  сочувственные
расспросы, советы, рекомендации из собственного опыта  ему  не  только  не
нужны и бесполезны, но и - пошли  они  к  черту!  Ольга  Васильевна  долго
крепилась, видя, что он взвинчен сверх меры.  Но  когда  он  заявил  явную
ложь: "Я тебя не раз предупреждал, чтобы ты  никому  не  сообщала  о  моих
делах, а ты болтаешь, трепло!" - она  не  выдержала  и  сказала,  что  это
неправда, она не болтает и не надо свое раздражение изливать на нее.
   - Откуда же он знает подробности?
   - Да ты ему сам говорил!
   - А почему же ты не можешь написать диссертацию? - крикнула Иринка.
   - Тебя тут не хватает... - Он щелкнул дочь по макушке. - Цыц!
   Иринка отбежала вперед и, приплясывая, кричала:
   - Эх  ты!  Эх  ты!  Диссертацию  не  можешь  написать!..  Эх,  эх,  эх!
Диссертацию не можешь написать!
   Эта глупая Иринкина выходка подействовала  неожиданно:  он  прыснул  со
смеху, потом замолчал и до дома не проронил ни слова.
   Но что с ним происходило? Она не могла  понять.  Не  потому,  что  была
чересчур  занята  работой,  лабораторией,  сложными  отношениями,  которые
существовали в ее мире так же, как повсюду, - она, кстати, умеет ладить  с
людьми и не боится сложностей, - но потому, что его предмет  представлялся
ей странным слитком простоты и тайны. Что, казалось бы, могло  быть  проще
_того, что уже было?_ Всякая наука озабочена движением вперед, сооружением
нового, созданием  небывалого,  и  только  то,  чем  занимался  Сережа,  -
история, - пересооружает старое, пересоздает былое. История представлялась
Ольге Васильевне бесконечно громадной очередью, в которой стояли в затылок
друг  к  другу  эпохи,  государства,  великие  люди,  короли,  полководцы,
революционеры,  и  задачей  историка  было   нечто   похожее   на   задачу
милиционера, который в дни премьер приходит в кассу кинотеатра  "Прогресс"
и наблюдает за порядком, - следить за тем, чтобы эпохи  и  государства  не
путались и не менялись местами, чтобы великие люди не забегали вперед,  не
ссорились и не норовили получить билет в бессмертие без очереди...
   Однако Сережа очень мучился на этой простой  милицейской  должности.  И
тут-то заключалась тайна. Было недоступно ее уму. Почему  нельзя  посидеть
усердно в архивах месяц,  два,  три,  пять,  сколько  нужно,  вытащить  из
гигантской  _очереди_  все,  что  касается  московской  охранки   накануне
Февраля, и добросовестно это вытащенное обработать? Ведь не надо создавать
невиданного. Не  то  что  они  с  Андреем  Ивановичем  бьются  над  БСС  -
биологическим стимулятором совместимости. Пытаются сотворить нечто еще  не
существовавшее в мире, ни в Америке, ни в Японии, ни в Древней Греции,  ни
в Египте, нигде. Сережа  сидел  в  архивах  с  утра  до  вечера.  Заполнил
выписками тридцать шесть  толстых  общих  тетрадей.  Тридцать  шесть!  Она
недавно пересчитала.  И  все-таки  чего-то  ему  не  хватало  -  какого-то
последнего знания, последнего опыта - или, может быть, не хватало страсти,
охоты...
   С ним бывало:  вдруг  пропадал  интерес.  Вернее,  возникал  интерес  к
чему-то совсем другому.
   Так было с Францией - вдруг сказал, что исчезло всякое  желание  ехать:
"Мне сейчас не с  руки".  Позвонили  из  профкома,  сообщили,  что  группа
сократилась и он, к сожалению, не  поедет.  Выслушал  равнодушно  и  вялым
голосом - будто из  вежливости  -  пробормотал  несколько  слов:  "Что  вы
говорите? Как жаль..." - а там, наверное, думали, что он  здорово  владеет
собой, что на самом деле убит горем. Но она видела, что ему  действительно
плевать: пропал интерес.
   Сказал ей:
   - Чего я там не видел? То, что мне нужно, я могу найти только здесь...
   Сначала ему нужно было очень много. Не вполне представляя себе объем  и
суть работы, которую  он  задумал,  она  все  чаще  догадывалась,  что  он
замахнулся на нечто слишком большое, даже безграничное.  Она  приводила  в
пример диссертацию  -  докторскую!  -  Андрея  Ивановича  о  биологических
стимуляторах, написанную удивительно емко, сжато. Там не  было  ни  единой
лишней детали. Она  вся  будто  на  пружине,  простая  и  динамичная,  как
английский замок, а пружиною была мысль. Одна  гениальная  догадка  Андрея
Ивановича: о диффузионной структуре стимуляторов. И вот она добивалась:  а
какая мысль у тебя? Есть ли у тебя нечто всеохватное, плотящее воедино все
твои тетрадочки, выписки, факты, цитаты?
   Это говорилось из желания помочь, а не в укор. Но он не разговаривал  с
нею о своей работе всерьез, вернее - никогда не высказывался до конца, она
чувствовала, что  какие-то  мысли  он  оставляет  в  своем  подполье,  как
неприкосновенный запас. А может быть... Вдруг - никакого запаса и не было?
И все это блеф или, точнее сказать, _самоблеф_? Как  раз  на  это  намекал
Генка Климук, когда пришел однажды - еще в начале  своей  деятельности  на
высоком посту - доверительно поговорить о Сереже.
   Трудно было понять, чего он хотел. И тогда-то было неясно, а  теперь  и
подавно: подробности исчезли. Пришел внезапно в тот день, когда Сережа был
в Ленинграде. Вошел с мимозой, в красной рубашке, в  красных  носках,  как
молоденький, обнял Ольгу Васильевну и даже чмокнул в щеку по-свойски.  Она
ему сказала:
   -  Генитальич!  -  И  погрозила  пальцем:  -  Жен  приятелей  целуют  в
присутствии мужей...
   А он сказал, чтобы не называла этой собачьей  кличкой,  которая  только
дам отпугивает.
   В его  лице  старого  мальчика  на  миг  мелькнуло  лукавство.  Но  она
почувствовала - сердцем, как обычно, когда дело касалось Сережи, - что под
этим лукавством таится озлобление. Какова была цель? Что-то нудно толковал
о "ложном положении", о каких-то "обязательствах", о том, что Сережу взяли
на определенных условиях, но Сережа добился - с помощью  Феди  -  перемены
темы диссертации, и это почему-то было плохо. Не могла  понять  -  почему.
Нарушался план института или что-то в этом роде.
   - Мы пошли ему навстречу! - говорил он тоном все строже. - Мы  в  ущерб
себе согласились с его просьбой!
   Он говорил не как приятель, а как  доброжелательный  чиновник.  Ее  это
поразило.  В  первые  минуты  она  держалась  с  ним  фамильярно  и   чуть
пренебрежительно, потому что знала,  что  он  меняется  к  худшему,  и  ей
хотелось его проучить, но затем его речь и тон так ее  ошеломили,  что  от
растерянности и совершенно невольно она  стала  разговаривать  с  ним  как
подчиненная.
   - Хорошо, - говорила она, - я ему скажу. Я передам.
   Одно было ясно: они могут сделать так, что защита не состоится.
   Все преподносилось в форме заботы о нем: он себя губит,  пошел  куда-то
не туда, зарылся в дебри, потерял путеводную нить.
   - Сережка дико упрям, ты это знаешь, - произнес он  вдруг  человеческую
фразу. - И если вовремя не остановить, он себе голову расшибет.
   Она не знала: рассказать Сереже или, может быть, скрыть  на  время?  Он
вернулся из Ленинграда усталый, сердитый, все там  было  плохо  -  погода,
гостиница, знакомые недостаточно почтительны, не  проявляли  внимания,  и,
главное, не нашел в архивах того, что искал. Но она все-таки рассказала. К
удивлению, он принял рассказ спокойно и даже как-то свысока посмеялся:
   - Бедные дурачки, они все боятся, что я буду Защищать Бросова...
   Там был такой Толя Бросов, которого Климук сживал со света.
   Но дело было в другом. Бросов оказался ни при чем, и спустя  два  года,
когда разбиралось "дело" самого Сережи, Бросов и Климук выступали  дружно,
в одной упряжке. Им не нравился метод, с  которым  он  носился  и  который
называл полушутливо-полувсерьез "разрывание могил". На многих его тетрадях
написано на обложке "РМ", что означает "разрывание могил" и говорит о том,
что он относился к этой романтической метафоре более всерьез, чем шутливо.
Он искал нити, соединявшие  прошлое  с  еще  более  далеким  прошлым  и  с
будущим.
   Из того, что она уловила когда-то:  человек  есть  нить,  протянувшаяся
сквозь время, тончайший нерв истории, который можно отщепить и выделить  и
- по нему определить многое. Человек, говорил он, никогда не примирится со
смертью, потому что в нем  заложено  ощущение  бесконечности  нити,  часть
которой он сам. Не  бог  награждает  человека  бессмертием  и  не  религия
внушает ему идею, а вот это закодированное, передающееся с генами ощущение
причастности к бесконечному ряду... Она улыбалась, слыша такие его речи за
ужином  и  в  постели,  когда  на  него  вдруг  находил  стих   курить   и
философствовать. Надо ли было ей, биологу и материалисту, опровергать  эти
рассуждения? Господи, если бы она могла переделать себя! Хоть  на  минуту.
Но, к сожалению, это было ей недоступно. Знала твердо:  все  начинается  и
кончается  химией.  Ничего,  кроме  формул,  нет  во  вселенной  и  за  ее
пределами. Несколько раз он спрашивал у нее вполне серьезно:
   -  Нет,  ты  действительно  думаешь,  что  можешь  исчезнуть  из   мира
бесследно? Что я могу исчезнуть?
   А она отвечала ему с искренним изумлением:
   - А ты действительно думаешь, что не можешь?
   И он говорил, что  как  ни  тщится  умом,  как  ни  силит  воображение,
представить себе не может...
   И вот он исчез. Его нет нигде, он присоединился к бесконечности, о  чем
говорил когда-то легко, куря сигарету. Боже мой,  если  все  начинается  и
кончается химией - отчего же боль? Ведь  боль  не  химия?  И  _их  жизнь_,
померкшая внезапно, как перегоревшая лампа, разве была соединением формул?
Человек уходит, его уход из мира сопровождается эманацией  в  форме  боли,
затем боль будет гаснуть, и когда-нибудь - когда уйдут те, кто  испытывает
боль, - она исчезнет совсем. Совсем, совсем. Ничего, кроме химии...  Химия
и боль - вот и все, из чего состоит смерть и жизнь.
   У него это началось - то, что он  называл  "разрыванием  могил",  а  на
самом деле было прикосновением к нити, - с его собственной  жизни,  с  той
нити, частицей которой был он сам. Он начал с отца. Он очень любил  слабую
память о нем. Ему казалось, что его отец был  замечательный  человек,  что
было, наверное, преувеличением и  в  некотором  смысле  гордыней.  Это  во
многом шло от Александры Прокофьевны, которая мужа боготворила  и  числила
примерно так: Горький,  Луначарский,  Надежда  Константиновна  и  Афанасий
Дементьевич Троицкий. После гражданской войны  он  что-то  делал  на  ниве
просвещения. А в семнадцатом, после Февраля, будучи студентом  Московского
университета,  работал  в  комиссии,   разбиравшей   архивы   жандармского
управления.  Комиссия  выявляла  тайных  сотрудников   бывшего   охранного
отделения. Когда Сережа наткнулся на этот факт -  участие  отца  в  работе
такой комиссии, - он стал копаться, полез в архивы  и  увлекся  всей  этой
историей. А потом дальше - почему? откуда? - стал изучать  семью  отца,  и
деда, и даже прадеда, для чего ездил в Пензу.
   Она догадывалась, что он пошел куда-то чересчур вглубь.  Все  это  было
любопытно, занимательно, - но зачем? Как-то  сказали,  что  в  одном  доме
можно  познакомиться  с  правнуком  знаменитого  поэта,  он   с   радостью
ухватился:
   - Пойдем непременно!
   Повела одна женщина с работы Ольги Васильевны. Сказала, что у  правнука
поэта времени мало, он попьет чай, посидит  полчасика  и  уйдет  не  позже
пяти. Встреча происходила в блочной новостройке в Черемушках. Все  в  этой
комнатке, стандартной, с низким потолком, состояло  как  бы  из  обломков.
Вокруг стола, покрытого простой  скатертью  -  хозяйка  отмахнула  край  и
показала инкрустированную музейную поверхность, тщательно  отполированную,
-  стояли  рядом  с  обычными  мебельторговскими  стульями  два   скромных
произведения начала прошлого  века  с  золочеными  головками  сфинксов  на
высоких спинках, а чай пили из кузнецовских и гарднеровских чашек, бывших,
разумеется, тоже обломками каких-то рассыпавшихся сервизов.
   Правнук  поэта  был  средних  лет,  белесый,   морщинистый,   с   модно
подстриженными бачками. На нем был синий пиджак, украшенный  медальками  и
значками. Он звенел ложкой в стакане,  постукивал  пальцами  по  столу  и,
торопясь, очень многословно и  невнятно  рассказывал  какую-то  запутанную
историю жилищного обмена. При этом повторял то и дело: "В отношении того".
Ольга Васильевна смотрела на правнука во все глаза и  сначала  робела,  не
зная, о чем говорить с ним, Сережа тоже молчал и выглядел хмуро, но  затем
Ольга Васильевна стала разговаривать с правнуком насчет  обмена  и  давала
ему советы, так как сама недавно менялась.
   - В отношении того, - бубнил  правнук,  -  что  приближается  юбилейная
дата... Я составил в отношении того письма... Академик  Велегласов  обещал
подписать, артист Сонин подписал...
   Старушки говорили между собой по-французски. Вскоре правнук заторопился
уходить, одну из старушек он чмокнул в щеку,  другим  поцеловал  ручки  и,
взяв со стола бутерброд, завернув его в салфетку, сказал:
   - Там и буфета нет поблизости, гиблое место в отношении того.
   Одна из старушек спросила:
   - Куда вы сегодня, Alexis?
   - О, далеко, ma tante. - Правнук присвистнул.  -  Но  сообщение  отсюда
превосходное. На метро до Сокольников, а там автобусом пять минут...
   Когда он ушел,  старушки  рассказали,  что  по  воскресеньям  он  судит
футбольные матчи. Что делать? Он инженер, заработок невелик, жена больная,
двое детей...
   Шли темным бульваром. Сережа был мрачен.
   - Лучше бы не приходить... Одно из двух:  либо  в  этом  оболтусе  есть
нечто скрытое, неразгаданное, либо  в  знаменитом  поэте  было  что-то  "в
отношении того"...
   Ему казалось, что нить, соединяющая поколения,  должна  быть  наподобие
сосуда,  по  которому  переливаются  неисчезающие  элементы.  Это   больше
относилось к биологии, чем к истории. И  вот  когда  он  вплотную  занялся
изучением  охранки,  в  частности  московской  охранки  накануне  Февраля,
составил по документам списки секретных сотрудников с обозначением всех их
служебных "подвигов" и "заслуг" перед отечеством -  кропотливейшая  работа
отняла не меньше двух лет, а ведь это была лишь часть диссертации, -  его,
кроме прочего, интересовало то же, что  погнало  на  встречу  с  правнуком
поэта: отыскиванье нитей. Ему мерещилось,  что  тут  таится  необыкновенно
важное. Временами он работал  с  бешеным  энтузиазмом.  Когда  возвращался
домой из библиотеки или из архива, бывал землистого цвета,  едва  держался
на ногах и не мог сразу сесть за ужин: лежал несколько  минут,  успокаивал
сердце. Последние года два он  так  ослаб,  что  даже  перестал  выпивать.
Приглашали - отказывался. Так его поглотила работа.  Он  вкладывал  в  нее
гораздо больше, чем следовало, чем она могла вместить.
   Однажды пришел вечером, и вид был такой, будто выпил. Улыбался странно.
Она испугалась, потому что, если выпил, значит, что-то стряслось.
   - Ты выпил? - спросила она.
   - Ничего. Только что в буфете.
   Продолжал улыбаться странно. Она видела, что неспроста.
   Его мать тоже что-то почуяла и крутилась на кухне, где Ольга Васильевна
готовила ужин. Она знала,  что  он  не  всегда  готов  откровенничать  при
матери, и, пока та крутилась тут, не стала ничего спрашивать.  А  он,  как
посторонний, сидел нога на ногу, покачивал носком и смотрел  в  окно.  Как
только мать вышла, Ольга Васильевна сказала тихо:
   - Объясни, что случилось... Я же вижу.
   Он покачал головой и ничего не сказал.  Омлет  был  готов.  Он  потыкал
вилкой, отставил. Свекровь опять зашла на кухню, прислушивалась к  каждому
слову,  и  Ольга  Васильевна  стала  нарочно  рассказывать  ему   какую-то
чепуховую сплетню, услышанную на работе. Потом он выпил  крепкого  чая,  и
было видно, что ему стало лучше,  бледность  исчезла.  Они  пошли  в  свою
комнату - теперь, после обмена, у  всех  было  по  комнате,  у  Иринки,  у
свекрови и у них вдвоем, где протекала _их  жизнь_,  -  он  закрыл  плотно
дверь, взял Ольгу Васильевну за руку и сказал:
   - Ну что, меня гробанули. Было обсуждение на секторе. Накидали  столько
замечаний, что нужно сидеть еще два года,  если  не...  Только  матери  не
говори!
   Произнес все это померкшим голосом, но последнюю фразу: "Только  матери
не говори!" - высказал нервно и бойко, и в голосе слышался истинный испуг.
Как бы мать не узнала! Не могла понять,  что  тут:  забота  о  материнском
покое, чтобы та не расстраивалась, или же, что  было  ужасно,  его  вечная
зависимость от ее  мнения,  настроения,  его  обязанность  отчитываться  и
оправдываться перед нею.
   Новость,  конечно,  была  плохая.  Она  знала,  что  это  такое,  когда
предварительное обсуждение проваливается, с тревогой ждала этого  дня,  но
он скрыл, что сегодня обсуждение. Удивительные люди он  и  его  мать!  Все
время  подчеркивают:  мы  сами,  мы  одни,  мы  обойдемся.  Он  уходит  на
обсуждение, никого не предупредив,  а  она  едет  в  больницу  на  опасную
операцию - как было лет восемь назад, - и тоже никто  об  этом  не  знает.
"Бабушка ушла утром и сказала, что придет поздно",  -  сказала  Иринка.  А
бабушка звонит вечером и говорит, что находится в больнице, все уже позади
- да что позади, боже ты мой?! - и через  день  вернется  домой.  То,  что
рассказал Сережа, Ольгу Васильевну сразило. И еще  раздосадовали  фраза  и
истинный испуг в голосе: "Только матери не говори!" Она сказала,  что  это
глупая фраза и вообще не об этом надо теперь заботиться. Он спросил: о чем
же? Надо заботиться о деле, о том, чтобы выплыть, а не о  всякой  домашней
чепухе. Конечно, она выставила свою досаду совершенно напрасно. Ну  что  с
того, что он примерный сынок? Впрочем, он был вовсе  не  примерный  сынок,
она-то знала и потому еще сильней раздражалась, когда он  вдруг  настаивал
на том, что он примерный сынок. Все это нужно было  крикнуть  про  себя  и
прикусить язык до боли.
   Потому что - на него свалилась  гора.  Лежачего  не  бьют.  Однако  бес
толкал ее, подзуживал непобедимо, и она негромко  -  боясь,  что  свекровь
может постучаться, а то и без стука войти, - с неизвестно откуда взявшимся
гнуснейшим ядом сказала:
   - Вместо того чтобы оберегать мамочку, ты бы столь же бережно отнесся к
своей защите...
   Он поглядел загнанно и равнодушно, как человек,  готовый  ко  всему,  и
спросил:
   - Что ты имеешь в виду?
   - Надо было подготовить. Поговорить с