дал два
дня. Вызова не было. Ермолов,
     по-видимому, тоже ничего не знал.  Через два  дня он пошел в  собрание.
Александр ему сказал, что Похвиснев будет  сегодня  там.  Когда он  вошел, в
собрании шла обычная игра. Дым висел в  комнате. Лист стоял у окна  одиноко;
серый артиллерист не играл в  карты.  Похвиснев сидел у ломберного столика с
Воейковым  и двумя офицерами. Увидя  Вильгельма,  он побледнел  и передернул
плечами. Вильгельм прямыми шагами подошел к нему.
     -- Милостивый государь,  я прошу у вас объяснения, -- сказал он звонким
голосом и задохнулся.
     Похвиснев привстал, глаза его  забегали. Он был бледен и  не смотрел на
Вильгельма. В комнате стало тихо.
     -- Я прошу вас, -- сказал  Вильгельм неестественно тонко, --  повторить
при всех то, что вы изволили говорить обо мне два дня тому назад в собрании.
     -- Я ничего не говорил, -- пробормотал Похвиснев, отступая.
     -- Так я вам припомню, -- закричал Вильгельм, -- а те, при ком это было
сказано, верно, не откажутся подтвердить.  Вы сказали, что я своей простотой
в доверие к Алексею Петровичу влезаю.
     Их обступили.
     Тогда Вильгельм ударил наотмашь Похвиснева.
     -- Вот вам мой ответ. И ударил его еще раз.
     Их растащили. Похвиснев стучал зубами и кричал:
     -- Дурраак...
     Потом  он  заплакал  и  засмеялся.  Вильгельм  стоял,  тяжело  переводя
дыхание. Его глаза были красны и блуждали.
     Грибоедов, спокойный и деловитый, подошел к Листу:
     -- Василий Францевич,  вы  не  откажетесь, конечно, быть  секундантом у
Вильгельма Карловича.
     Лист грустно поклонился.

XII
     Похвиснев стоял со своим обычным  докладом у стола. Ермолов  был  не  в
духе. Он крепко сжимал в зубах чубук и пыхтел.
     Он едва просмотрел два дела.
     Потом искоса взглянул на Похвиснева:
     -- У вас больше ничего нет ко мне, Николай Николаевич?
     Похвиснев замялся:
     -- Я бы хотел вам жалобу принести, Алексей Петрович.
     -- На кого? -- невинным голосом спросил Ермолов.
     -- На господина Кюхельбекера, -- осмелел Похвиснев. --  Он меня  тяжело
оскорбил, Алексей Петрович, безо всяких с моей стороны поводов.
     -- Как же это он вас оскорбил, Николай Николаевич? -- удивился Ермолов.
-- Какую же причину он изъявил?
     Похвиснев пожал плечами:
     -- Вы сами знаете, Алексей Петрович, его нрав необузданный. Он причиной
изъявил, будто я о нем отозвался, что он простотою в доверие входит.
     -- А? --  важно спросил  Ермолов. --  Ну,  и  что же? Но  вы ведь этого
никому не говорили?
     Похвиснев переминался с ноги на ногу.
     -- А где же произошло оскорбление? -- с интересом осведомился Ермолов.
     -- В собрании, давеча, -- неохотно отвечал Похвиснев.
     -- Черт знает что такое! -- вдруг рассердился Ермолов  и насупил брови.
-- Я этого дела так  не оставлю. -- Он был действительно  сердит. -- Так, --
продолжал он веско,  обращаясь к  Похвисневу.  -- Ну,  и что  же вы, Николай
Николаевич, желаете предпринять?
     Похвиснев криво усмехнулся:
     --  Сперва,  Алексей Петрович,  я хотел непременно  драться;  но  после
рассудил, что  как  господин  Кюхельбекер подвержен припадкам,  что  и  вам,
Алексей Петрович, известно, и за человека  здорового почесться не может, то,
может быть, дело это лучше на рассмотрение суда представить.
     Ермолов равнодушно кивал головою.
     -- Хорошо, подите, друг мой, -- сказал он без всякого выражения.
     Когда Похвиснев  ушел,  Ермолов встал и прошелся по комнате. Потом сел,
затянулся из  чубука, пыхнул дымом и улыбнулся  невесело. Он сел  за  стол и
начал писать письмо:
     "Великолепный господин
     Николай Николаевич!
     Забыл  совсем  по  делу вам,  дружок,  напомнить,  что отношения, к нам
чинимые  гражданскими частями, особою нумерациею должны  быть обозначены как
входящие.   Писаря,   канальи,  путают  бесперечь,  что   сильно  отчетность
затрудняет. Вот и все дело, простите меня, что  беспокою. Насчет же тяжелого
оскорбления, учиненного вам г.  Кюхельбекером, полагаю, что для  сатисфакции
гражданской части мало будет, а непременно подраться вам придется. Прощайте.
     Ермолов".
     Он позвонил. Вошел  случайный писарь: дежурный отлучился. Ермолов велел
ему снести письмо к Похвисневу. На писаря он смотрел внимательно.
     -- М-да, -- проворчал он, когда остался  один, -- не токмо аудиторы, но
даже писаря мечтают, что они особенно сотворенные существа.

XIII
     Завтра  дуэль. Может  быть,  блеснет завтра  неверный свет дня  -- и он
будет уже  в могиле. Ну,  что же, холодная Лета --  приходит пора и для нее.
Промелькнуло  лицо матери,  Устиньки  --  Вильгельм закрыл лицо руками.  Они
перенесут. Он  мысленно поцеловал сухую  руку  матери.  Он вспомнил  Дуню  и
вздрогнул.  Да,  пусть  этот  случайный  негодяй  его  убьет  --  все  сразу
разрешится,  незачем  будет возиться с самим собой и  с ребяческим  сердцем,
которое задает загадки.
     Он начал писать письма. Одно коротенькое, немецкое -- матери. Другое --
Пушкину.
     Второй Александр  здесь, он все, что нужно, сообщит, вот  и все расчеты
бедные покончены. Так вот куда жизнь шла. Вдруг он  вспомнил  дядю Флери. --
Греция? Или... или  Петербург? Но что в Петербурге,  кроме  насмешек, тоски,
покровительства Александра Ивановича, воркотня Егора Антоновича?
     Он прислушался. В соседней комнате звук за звуком,  сначала неуверенно,
потом  увереннее, раздался  вальс.  Раньте  его  Вильгельм  не  слыхал.  Это
Александр сочиняет.
     Вдруг он  понял: если завтра он останется жив, -- он должен сгореть все
равно где, -- по  без  остатка,  сейчас же, скорей. Он должен погибнуть,  но
так,  чтобы жизнь стала после  в  тот же день другая,  чтобы  друзья его всю
жизнь поминали.

XIV
     Пять часов утра, солнце  уже показалось.  Зеленая Артачилахская долина,
на ней четыре человека. Один в сером военном сюртуке, аккуратный и грустный,
отмерил  десять  шагов,  наметил  барьер.  Другой,  коротенький,  возится  с
пистолетами.
     В  пятнадцати  шагах  от  Вильгельма  стоит  человек,  бледный,  гладко
причесанный, до которого Вильгельму нет никакого дела. Он опустил глаза и не
смотрит на Вильгельма.
     Рядом с  лицом Вильгельма зеленая ветка. Он жадно, со вниманием смотрит
на  нее.  Если  его  убьют  -- последнее воспоминание будет темная и  сочная
зелень на ветке.
     Серый артиллерист остановился перед дуэлянтами.
     -- Господа, предлагаю вам последний раз кончить миром.
     Молчание.
     Вильгельм отрицательно качает головой. Похвиснев машет рукой.
     Первый выстрел за оскорбленным.
     Бледный  и неуверенный, Похвиснев делает шаг вперед.  Перед Вильгельмом
маленькое дуло. Дуло, дрожа,  поднимается. Он стоит вполоборота. Ах, черт, в
лоб. Нет, видно, не хочет портить карьеры. Дуло ползет вниз. Целит в ногу.
     Курок щелкает -- осечка. Похвиснев смотрит растерянным взглядом.
     Выстрел за Вильгельмом.
     Вильгельм обводит глазами небо,  зеленые деревья, горы,  еле намеченные
солнцем, глубоко вздыхает,  видит перед собой бледного человека и стреляет в
воздух.

XV
     Ермолов курил чубук  и писал аттестат Кюхельбекеру. Он  написал  форму,
насупившись,  и  вдруг неожиданно для  самого  себя  прибавил:  "И  исполнял
делаемые ему поручения с усердием при похвальном поведении".
     Он  откачнулся  в  креслах и  подумал с минуту. Решительно отказывалась
рука  написать правду старой бабе  -- министру -- про этого  Хлебопекаря. Он
вспомнил,  насупившись, лицо  с  выкаченными  глазами  и  стучащими  зубами,
вспомнил  крик  Кюхельбекера,  его  Грецию, поморщился и вычеркнул последнюю
фразу. Он подумал еще секунду.
     Потом быстро  написал: "По краткости времени его здесь  пребывания мало
употребляем был в должности, и потому собственно по делам службы способности
его не изведаны".
     -- С рук долой, -- махнул он с досадой не то  на Кюхельбекера, не то на
аттестат.

XVI
     -- Александр,  -- сказал вдруг Грибову  Грибоедов,  глядя рассеянно  на
сборы  Вильгельма,  --  Александр,  складывай  вещи,  я тоже  с  Вильгельмом
Карловичем еду.
     Вильгельм быстро к нему обернулся:
     -- Саша, неужели? Грибов не двигался.
     -- Ты слышал, что я приказываю?
     Грибов спокойно ушел. Через три минуты он вернулся с охапкой шуб.
     -- Что ты шубы несешь? -- изумился Грибоедов.
     -- А может, в Расее еще холодно, -- равнодушно сказал Грибов.
     Грибоедов неожиданно содрогнулся.
     -- Нет,  нет, --  быстро  сказал  он  оторопевшему Вильгельму, -- бог с
тобой,  голубчик,  будь  здоров,  поезжай.  Не  могу  отважиться  в любезное
отечество, -- и махнул с ужасом на шубы.
     -- Трупы -- лисица,  чекалка, волк. Воздух запахом заражают. Непременно
надобно растерзать зверя  и окутаться  его  кожею,  чтобы черпать  роскошный
отечественный воздух.
     -- Саша, дорогой, а то едем, -- пристально посмотрел на него Вильгельм.
     Грибоедов вдруг поднял шубу и надел ее.
     --  Тяжелая, -- сказал  он с  растерянной улыбкой.  --  Плечи  к  земле
гнетет. -- Он сбросил ее с непонятным омерзением.
     -- Поезжай,  Вильгельм, поезжай, родной,  -- где мне,  не  могу  я,  --
сказал он Вильгельму и обнял его.
     -- Александр,  -- сказал он строго  Грибову  и указал на шубы, -- убери
это.
     За окном уныло прогудел колоколец: мул устал ждать и переминался с ноги
на ногу.

ДЕРЕВНЯ
I
     "Дорогой друг и  брат,  -- писала Устинька, --  прошу  тебя, ради всего
святого, оставь Петербург, который весьма вреден твоему здоровью, и приезжай
к  нам, в  Закуп.  И  Григорий тоже об этом  тебя неотступно просит. Дети от
нетерпения  тебя увидеть  сами не свои, --  тебе ne будет скучно  с нами, --
Митя, говорят,  напоминает тебя  сильно если не талантом, то душою. В Закупе
тебя ждет твоя любимая роща, в которую уже прилетели соловьи. Любезный брат,
не мешкай, приезжай  и поживи  у нас, да не день и не месяц, не то знаю, как
тебе быстро вез приедается. Как поживает Миша?"
     Дело было здесь не без хитрости. Тетка Брейткопф  долго размышляла, что
делать  с  Вильгельмом,  который,  вот уже  месяц,  решительно не мог  нигде
устроиться. Увы -- она уже  не расспрашивала Вильгельма  ни о  чем  -- ей по
секрету передавали, какие слухи  ходят о  Вильгельме. Вильгельм стал опасным
человеком.  Его  погубило  заграничное  путешествие   с  этими  злосчастными
лекциями. Кавказ тоже не пошел ему на пользу: сумасбродный Вилли там кого-то
бил  и с кем-то стрелялся --  тетка даже  знать об этом не хотела. И  теперь
Вилли, разумеется, нигде  не принят, и его карьера, так хорошо начинавшаяся,
прервана.
     Тетка догадывалась  о гибельном влиянии какой-то преступной страсти  --
без женщины такое дело не могло обойтись. И  она написала Устиньке, которая,
слава богу, мирно живет со своим  Глинкой в смоленском имении, что если  она
не  выпишет  к себе Вилли, то  тетка  более ни  за что не  ручается,  -- и у
бедного мальчика даже нет карманных денег.
     Как бы то ни было, у Вильгельма оказался неожиданно кров, почти родной.
Времени  теперь у него было  много. Через  три  дня  он был в Смоленске, а к
вечеру четвертого в селе Закупе, Духовщинского уезда.
     Устинька жила  тихо. Закуп было имение небольшое, но с хорошим заливным
лугом, с  рощей,  которую, как писала Устинька, любил Вильгельм, и с тысячею
десятин пахотной земли, не очень  плодородной, суглинистой.  Господский  дом
стоял   на  пригорке,  окруженный  столетними  березами.  Дом   был  старый,
деревянные  колонны на фасаде облупились  порядком; комнаты  были с  низкими
потолками. Зато они были просторны, летом прохладны, а зимою, когда докрасна
накаливали  камин, жарки.  Увешаны они  были  портретами  Глинок. Вильгельма
привлекал из  них  в  особенности один, времен  Анны Иоанновны,  толстый,  с
тяжелой челюстью, хищным носом и необычайно умными, неприятными  глазами. Он
находил в нем нечто демоническое. Вильгельму отвели комнату небольшую, очень
светлую и  чистую. На стенах  висели красочные гравюры  -- история Атала. На
одной из них был  изображен юноша, переносящий на руках томную девицу  через
ручей, на другой -- умирающая девица с большими глазами, несколько косящими,
из которых падали крупные, как бобы, слезы.
     Из окна открывался вид на веселую, извилистую, хоть и мелководную речку
и деревню с низкими домишками, окруженную садиками, в которых росла рябина.
     Вильгельма  встретили  все с  радостью. Григорий Андреевич  Глинка, муж
Устиньки, был человек во многом примечательный.  Карьера его была  несколько
необычна. В  молодости он был блестящим  пажом, потом  гвардейским офицером,
вел  широкую жизнь и быстро шел  вверх.  Потом  в  один прекрасный  день его
смутило, он заперся,  захандрил, подал в отставку и уединился. С  удивлением
друзья узнали, что этот веселый гвардеец сидит,  как школьник, за книгами, а
через  некоторое  время  услышали  странную  новость:  Григорий Глинка  стал
профессором русской  словесности в Дерптском  университете, должность  более
подходящая  для  подьячего,  чем  для настоящего  дворянина,  к  тому  же  и
гвардейца.
     Потом  Григория  Андреевича  пригласили к великим князьям воспитателем,
"кавалером", а теперь он жил на покое, был в меру молчалив, любил свой сад и
цветник и в особенности свою тихую жену.
     К   Вильгельму   он   приглядывался  с  некоторым   удивлением,  с  его
литературными мнениями,  вероятно,  не  соглашался, но в  споры вступать  не
любил. Покой ему был  дороже  всего;  энтузиазм  казался  ему всегда смешон.
Впрочем,  с той широтой, которая бывает  у людей,  испытавших в жизни крутой
перелом,  он  и  Вильгельма  любил  по-своему,  вернее,  любовался  им,  как
любовался детьми, женой, цветами и лесом.
     Из детей  обрадовался Вильгельму больше  всех Митя, робкий, застенчивый
мальчик с  восторженными глазами и  тонкой шеей,  который  благоговел  перед
дядей и  ни на шаг от него не отставал. Это даже  сердило  Устиньку, которая
боялась,   что  он   надоест  Вильгельму.  Но   Вильгельм   по  часам  читал
девятилетнему  Мите "Шахразаду",  которую сам любил  без памяти, и делал ему
великолепные луки.
     Еще один  человек  обрадовался Вильгельму почти так же, как Митя: Семен
за  время  странствий  Вильгельма  по Европе и  Кавказу жил  у Устиньки.  Он
по-прежнему  был  тот  же  веселый  и  беспечный  малый,  хотя его  дворовые
обязанности,  видимо,  ему  очень  приелись. Он в первый  же  вечер явился к
Вильгельму и стал его упрашивать взять с собою при отъезде.
     Дворня была у  Глинок  довольно  большая. Выделялась в  ней  и ростом и
значением ключница Аграфена, которой Вильгельм терпеть не мог.
     Из девичьей доносилось иногда пение.
     -- Девки! -- слышался ее голос, и пение обрывалось на полуслове, только
жужжали веретена.
     Вильгельм спросил раз с неудовольствием Устиньку: --  Отчего она мешает
несчастным девушкам петь? Устинька широко раскрыла глаза:
     -- Но, Вильгельм, они забывают о деле за песнями, и потом, они вовсе не
несчастные.
     Вильгельм промолчал и больше к этому не возвращался.
     Он завел один и тот же порядок: утром езда верхом, потом  работа, после
обеда чтение, вечером игры с Митей и гулянье по окрестностям.
     Ездил  он отлично,  но дороги были  ровные,  плоские,  совсем  лишенные
кавказского ужасного  романтизма.  Скоро,  однако, Вильгельм нашел  и  здесь
романтизм; тонкий как дым, утренний туман (он выезжал рано -- часов в семь),
сыроватые  листья берез,  с которых  падала еще  роса, облака,  застывшие на
небе, -- все это, ему казалось, имело свою цену.
     Изредка  по дороге  попадалась  старуха с кринкой  молока или  девка  с
лукошком и боязливо кланялись. Вильгельм страдал от этих поклонов, быстрых и
низких, точно людей стегнули кнутом по шее.  Он вежливо приподнимал шляпу  и
еще больше  пугал  старух  и девушек. К соседям  он не  ездил; раз  Устинька
предложила ему проехать за десять верст к  соседям, у которых  очень весело,
есть барышни, и которые будут ему душевно рады, -- но Вильгельм изобразил на
лице испуг и отвращение, и Устинька оставила его жить нелюдимом.
     Потом --  работа  и  чтение.  Работал Вильгельм  усердно  -- над  своей
трагедией. Трагедию  он правил, исчеркивал  и  опять  правил.  Его  трагедия
должна  была произвести  переворот  в  театре  российском,  если... если  ее
напечатают. В этом Вильгельм сомневался. Героем  его  трагедии был Тимолеон,
суровый республиканец, убийца собственного брата тирана.
     Рядом  со  слабым,  хоть и  великодушным тираном  он  поставил простого
Тимолеона.  Вождь  восстания,  простой, мудрый, не  останавливающийся  перед
убийством республиканец, -- когда  Вильгельм писал его, он вспоминал жесткие
глаза  Тургенева.  По  Тимолеону, сидя  за Плутархом  и Диодором,  Вильгельм
учился тому же, чему учился у Тургенева и  Рылеева.  Он сам удивлялся своему
герою;  он наконец  так  ясно увидел его перед собою,  что почувствовал даже
настоящую тоску, -- если бы Тимолеон был жив!
     И  Вильгельм читал  Митеньке,  который  сидел  неподвижно,  как статуя,
монологи Тимолеона:
Сколь гибелен безвременный мятеж!
И если вы, не проливая крови,
Воистину желаете отчизне
Свободу и законы возвратить, --
Умейте, юноши, внимать мужам,
Избравшим вас для подвига святого,
Они рекут в благую пору вам:
"Ударил час восстанья рокового!"
     Древних  героев Вильгельм  любил почти  как Пушкина  и Грибоедова.  Он,
задыхаясь  от волнения,  читал  письма  Брута  к Цицерону,  в  которых Брут,
решившийся действовать против Октавия, упрекал Цицерона в малодушии. И после
этого чтения Вильгельм садился на коня и мчался как бешеный.
     Слезы  душили его:  ему двадцать  шесть  лет --  что  совершил  он  для
отечества? И в Закупе, среди доброй семьи, становилось ему тяжело.
     Рабство, самое подлинное, унижающее человека, окружало его.
     Эта милая сестра,  этот ее  ученый муж были прекрасные люди,  и без них
Вильгельм был  бы  одинок как перст; они  не очень  притесняли дворовых и не
особенно отягощали  мужиков.  Но  раз  он увидел, как кучер  вел  на конюшню
старика  дворового.  Провинность  старика была  тяжелая:  он  выпил  лишнее,
попался навстречу  барам и нагрубил. Старик  шел,  опустив голову и нахмурив
брови; он не смотрел по  сторонам. Кучер был  плотный,  остриженный в скобку
мужик и вел его равнодушно.
     Он поклонился барынину брату. Вильгельм остановил их:
     -- Вы куда?
     Кучер неохотно отвечал:
     -- Да вот за  провинность  наказать  Лукича следует.  Вильгельм  сказал
твердо:
     -- Идите домой.
     Кучер почесал в затылке и пробормотал:
     -- Да уж не знаю, ваша милость, как тут быть. Велено.
     -- Кто велел? -- спросил Вильгельм, не глядя на кучера.
     -- Григорий Андреевич велели давеча.
     --  Домой  немедленно!  -- крикнул Вильгельм и  в бешенстве двинулся  к
кучеру.
     -- Старика отпустить! -- крикнул он опять тонким голосом.
     -- Это нам все едино, -- бормотал кучер, -- можно и отпустить.
     Дома Вильгельм к  обеду  не вышел. Григорий Андреевич, узнав обо  всем,
имел серьезное объяснение с Устиньей Карловной.
     -- Так нельзя. Вильгельм должен был ко мне  обратиться.  Это называется
подрывать в корне всякую власть дворянскую.
     Два дня отношения были натянуты, и за обедом молчали. Потом сгладилось.
     Через  неделю Вильгельм  призвал к  себе Семена. Семен  пришел  в своем
кургузом синем фраке. Вильгельм с отвращением оглядел его одежду.
     --  Семен,  у  меня  к  тебе  просьба.  Сделай  милость, позови  ко мне
деревенского  портного.  Он  сошьет  тебе и мне  русскую  одежду.  Ты  шутом
гороховым ходишь. Сапоги добудь мне.
     Через пять дней Вильгельм и Семен ходили в простых крестьянских рубахах
и портах. Они сшили себе и армяки.
     Григорий Андреевич пожимал плечами, но не говорил ничего.
     -- Барин чудачит, -- фыркала девичья.
     Вильгельм не смущался.
     Скоро  Вильгельм  стал  ходить