лосом.
     Стоявшие вблизи  стихли  и  стали было прислушиваться, но Николай читал
монотонно, манифест был длинный, площадь продолжала  гудеть, и  его никто не
слышал.
     Пьяный подьячий к нему протеснился и пытался лобызнуть  руку. Положение
становилось затруднительным.
     Так  прошло с четверть  часа. Николай стоял и смотрел на толпу, а толпа
смотрела на него. Она к  нему постепенно привыкала, и он начинал чувствовать
себя, как надоевший актер, который знает, что надоел. Бенкендорф склонился к
нему:
     -- Ваше величество,  прикажите разойтись. Николай пожал плечами. Издали
сквозь гудение толпы шел с Миллионной отрывистый  и броский шум марширующего
войска.
     Он посмотрел на толпу, потом на Бенкендорфа.
     -- Разойдитесь, -- сказал  он негромко, скорее в кучу придворных, чем в
толпу.
     Никто его не слушал. Пьяный подьячий, умиленно сложив руки, лепетал:
     -- Как же  можно?  Мы, слава богу,  ваше величество, понимаем...  Ручку
извольте...
     В  это  время Николай увидел --  по Большой Миллионной идет батальон, и
приосанился. Преображенцы подошли к дворцу и выстроились.
     -- Здорово, молодцы! --  сказал он не  очень уверенно  ("ответят или не
ответят?").
     -- Здравия желаем,  ваше величество, -- негромко ответили преображенцы,
и Николай заметил, что отвечают не все.
     Он приказал командиру:
     -- Левым плечом вперед.
     Подбежал Милорадович. Ворот шинели его был  наполовину  оторван, мундир
полурасстегнут, под глазами синяк, а горбатый нос распух.
     Милорадович  спокойно  завтракал  у своей  танцовщицы,  когда прибежали
доложить ему о восстании. Для генерал-губернатора столицы такое сообщение не
оказалось чрезмерно  поздним,  ибо он и совсем мог пропустить все восстание,
сидя  у хорошенькой  Телешовой.  Он  поскакал  на  Петровскую  площадь,  где
толпилась чернь, и грозно закричал:
     -- По домам!
     Его стащили с  лошади, избили,  а  двое  солдат  проволокли генерала за
ворот до  угла Главного штаба и там бросили.  Увидев Николая, он  подбежал к
нему.  Он скинул перед царем изорванную шинель и  остался в одном мундире, с
синей лентой через плечо. Он закричал Николаю:
     -- Нужно сейчас же стрелять!
     Поглядел  на  свой  полурасстегнутый  мундир,   торопливо,  трясущимися
по-стариковски пальцами застегнулся и пробормотал жалобно:
     -- Посмотрите, ваше величество, в какое состояние они меня привели.
     Николай, стиснув  зубы,  смотрел  на  него.  Вот  кто  хотел лишить его
престола.  Вот он как теперь  говорит, диктатор, у которого шестьдесят тысяч
солдат в кармане. Он шагнул к Милорадовичу:
     -- Вы,  как  генерал-губернатор  столицы, за  все  мне сполна ответите.
Идите на площадь.
     Милорадович опустил голову.
     -- Живо, -- сказал Николай, глядя с омерзением в разбитое лицо.
     Милорадович растерянно отдал честь и, пошатываясь, пошел прочь.
     Рота  двинулась,  тесня  медленно  расступающуюся  толпу,  солдаты  шли
нахмурясь.  Так  они  обогнули угол  Главного  штаба. У самого угла  Николай
заметил  странного человека  в мундире  Генерального штаба,  который стоял в
стороне  от  толпы, а  завидя  Николая, круто повернулся.  По  сутулой спине
Николай признал его.
     "Полковник Трубецкой... Странно".
     Встречный  адъютант, увидя  царя пешком, соскочил с  седла и подвел ему
лошадь. У Николая была  теперь рота преображенцев  и лошадь. А у  мятежников
Московский полк.
     Миновав Гороховую, он остановил роту  на углу  у  крыльца  Лобановского
дома, у  львов. Дальше идти рискованно -- по прямой диагонали через улицу  и
площадь  стоят московцы.  Кругом  кишит пестрая, непочтительная, едва  ли не
враждебная толпа. Он уловил косые  взгляды, притворно-равнодушные.  На лесах
Исаакиевской церкви тоже чернь, мастеровые там отдирают для  чего-то драницы
от  лесов  и  тащат  каменья. Значит,  и  чернь взбунтовалась.  Впереди,  на
площади, крики: -- Ура!
     -- Константин!
     Выстрел, другой, третий. Ему  внезапно становится холодно. Он замечает,
что на нем нет шинели.
     В это время подходит к нему очень высокий офицер, с  черной повязкой на
лбу,  неприятными  глазами, черноусый.  Руку он  держит  за бортом  сюртука.
Николай всматривается: по форме офицер -- Нижегородского драгунского полка.
     -- Что  вам угодно? -- Николай смотрит  выжидательно на изжелта-смуглое
лицо.
     -- Я был с  ними,  -- глухо говорит офицер, -- но,  услышав, что они за
Константина, бросил их и явился к вам.
     Николай протягивает ему руку:
     -- Спасибо, вы ваш долг знаете.
     Черные глаза на него неприятно действуют, и ему хочется задобрить этого
офицера.
     --  Государь,  предлагаю  вести переговоры  с Московским полком.  --  И
офицер снова закладывает руку за борт сюртука.
     Николай делает вежливое лицо:
     -- Буду благодарен. Пора действительно прекратить недоразумение.
     А рука за бортом сюртука дрожит. Николай, замечая это, слегка осаживает
лошадь.  И  Якубович  круто поворачивается  и исчезает. Какой подозрительный
человек, как все кругом  неверно! А к  ногам  лошади падает кирпич, и лошадь
встает  на  дыбы: молодой  каменщик стоит на  лесах,  еще подавшись корпусом
вперед.  Николай пригибается  к седлу, дергает сильно  за повод  и  скачет к
Адмиралтейской площади. Его догоняет адъютант:
     --  Ваше величество, генерал Милорадович убит.  Генерала Воинова  чернь
избила поленьями.
     Николай пожимает плечами и поворачивает коня. Он подзывает Адлерберга и
говорит ему тихо:
     -- Что делать, генерал, с дворцом? Дворец без прикрытия.
     --  Я приготовил, государь, загородные экипажи и в крайности препровожу
их величества под прикрытием кавалергардов в Царское Село.
     С площади опять доносится пальба. Подъезжает Толь, только что прибывший
из Неннааля. (Мишель обогнал его.) Толь держится в седле крепко и хмурится:
     --   Государь,  вторая   кавалерийская  атака  отбита.   Я  послал   за
артиллерией.
     Видя пустые глаза Николая, он с секунду думает и потом решается:
     -- Государь, дозвольте распорядиться артиллерией.
     Николай кивает, не вслушиваясь.
     Что с дворцом?
     Адлерберг подсказывает ему на ухо:
     -- Ваше величество, идите с ротою ко дворцу.
     И он  послушно командует. У  Главного штаба он слышит необычайный шум с
Разводной  площади. Тревожно приподымаясь в седле,  вглядывается:  к  самому
дворцу  от Миллионной  бежит густая, беспорядочная толпа  лейб-гренадеров  с
ружьями  наперевес.  Впереди  всех  молодой кривоногий  офицер с  обнаженной
шпагой.  Вот их пропускают  в дворцовый двор. Вот они  скрываются во  дворе.
Сердце у Николая бьется гулко под тонким  мундиром.  Заняли дворец, кончено.
Так  проходит несколько  минут.  Но  толпа  гренадеров опять  показывается в
воротах. Гренадеры  приближаются. Впереди всех кривоногий  маленький офицер.
Николай видит первые ряды,  различает седую щетину  на небритых щеках старых
солдат, расстегнутую амуницию, отчетливо  видит теперь красное, возбужденное
лицо маленького  офицера и ничего не  понимает.  Куда  они идут?  Почему они
бросили дворец?
     Гренадеры поравнялись с Николаем.
     -- Здорово! Молчание.
     -- Стой! Молчание.
     Молодой веселый офицер проходит мимо, не отдавая чести.
     -- Куда вы, поручик?
     -- Мы к московцам, -- отвечает весело поручик. Николай теряется и вдруг
с ужасом сам слышит, как механически говорит поручику:
     -- Тогда вам на Петровскую площадь, -- и машет рукой к Сенату.
     Поручик смеется:
     -- Мы туда и идем.
     (Позор,  позор, сейчас  же  врезаться в  гренадеров.) А гренадеров  уже
пропускают его солдаты. Несколько солдат  задевают, проходя мимо, его шпоры,
Николай  принимает  непроницаемый  вид  и командует  своим  сбитым  с  толку
солдатам:
     -- Пропустить.
     Четыре восставшие роты лейб-гренадеров идут на Петровскую площадь.

XI
     Медленно стягиваются войска Николая,  исподволь запирают они Петровскую
площадь.
     Прошла конная гвардия -- из казарм, что на Адмиралтейской площади.
     Мишель,  который,  подобно  Вильгельму,  трясся в  санях  по  скованным
гололедицей   улицам   от  артиллерийских  казарм  в  Таврическом  дворце  к
преображенцам и далее к  тем  же  московцам, --  привел  остальные три  роты
московцев,  и  их  построили против  Адмиралтейства.  Подходят семеновцы,  и
Мишеля  высылают  к  ним  навстречу.  Семеновцев  ставят  по  левую  сторону
Исаакиевской церкви, прямо против Гвардейского  экипажа, на  кучи мраморного
щебня.
     Второй батальон преображенцев и  три роты первого соединяются на правом
фланге с конными лейб-гвардейцами и стоят лицом к Сенату.
     Павловский полк занимает Галерную улицу.
     А московцы стреляют,  и стоит черным плотным каре Гвардейский экипаж. И
лейб-гренадеры  у бунтовщиков на правом фланге. Но кто понимает что-нибудь в
этом странном, колеблющемся стоянии площадей?
     Рылеев  -- он не мог вынести  шума, потому что за шумом услышал  тишину
весов, на которых стоят две чашки, и ушел с площади, опустив голову.
     Генерал Толь,  который послал за  артиллерией, --  он  не знает никаких
чашек и никаких  весов, а только хорошо понимает, что от  пушечных выстрелов
люди падают.
     Ничего верного в соотношении сил (это  отлично знает генерал  Толь). От
преображенцев  отделяются  солдаты  и быстро  замешиваются  в толпу. Николай
делает вид, что этого не замечает,  но и он знает, что  это парламентеры  от
солдат. И поэтому  он  предпочитает посылать  своих  парламентеров.  Воинова
приняли  в  поленья  --  может быть, митрополиту повезет. Он, кстати, дряхл,
беспомощен и вполне поэтому подходит к роли парламентера.

XII
     И  вот  к  Гвардейскому  экипажу  подъезжают  сани.   В  санях  дряхлый
митрополит в митре,  рядом тучный  и  бледный поп. С трудом, путаясь в рясе,
вылезает  митрополит  из  саней, поп его  поддерживает за  руку.  Митрополит
что-то  говорит  тонкими  старческими губами.  Вильгельм  видит,  как  Миша,
который  с  цепью стрелков  стоит  впереди  Экипажа,  что-то  бистро  шепчет
ближайшим  солдатам,  и  тотчас  несколько  молодых унтер-офицеров  окружают
митрополита. Митрополит говорит дребезжащим голосом:
     -- Его высочество Константин Павлович жив, слава богу.
     Вильгельм кричит:
     -- Тогда подавайте его нам сюда!
     Несколько солдат повторяют  за  ним:  "Подавайте  сюда Константина". Но
митрополит, как бы не слыша, продолжает:
     -- Его высочество жив, слава богу!
     Поп, стоящий рядом с митрополитом, начинает сладостным голосом:
     -- Братья любезные, вспомните завет господа нашего.
     Тогда Миша подходит мерным, солдатским шагом к попам. Он наклоняется  к
дряхлому митрополиту и кричит:
     -- Батюшка, убирайтесь, здесь вам не место!
     Митрополит  трясет  головой,  смотрит  белыми  старческими  глазами  на
молодого офицера и торопливо запахивает полы рясы.  Тучный поп усаживает его
в сани.
     Миша громко кричит оробевшему митрополиту:
     -- Пришлите для переговоров Михаила! Стрелять не будем.
     Просвистал выстрел.
     Митрополит вздрогнул,  вцепился  руками в  попа,  и извозчик  помчал их
обратно.
     Вильгельм с ужасом посмотрел на Мишу:
     -- Зачем ты позвал Михаила? Зачем ручался за безопасность? Кто тебе дал
приказ?
     Миша упрямо дергает головой и  улыбается недобро, Он знает, что делает,
и старший брат ему не указчик. Сзади раздается голос:
     -- Случай прекрасный, пренебрегать нельзя.
     Вильгельм оборачивается и видит тусклые глаза Каховского.
     Саша инстинктивно хватает за руку Вильгельма:
     -- Не волнуйся так.
     А Пущин говорит тихо и насмешливо:
     -- В добрый час, ваше высочество.
     Они стоят  в  середине живого  проулка --  между каре московцев и  каре
Экипажа. В руках  Вильгельма все тот же пистолет, отличный пистолет, который
дал ему сегодня утром Саша и который по милости извозчика пролежал в снегу у
Синего моста никак не менее двух минут. Такие пистолеты  прекрасно стреляют,
особенно если порох, насыпанный на полку, сух.

XIII
     Там,  где  стоит  Николай,  неладно:  мастеровые,  мещане  и  работники
швыряются камнями с лесов Исаакиевской церкви, пули  московцев тоже долетают
до Николая -- они знают, где он стоит. Надо перебираться в другое место, под
прикрытие к Мишелю; нагибая голову, Николай проезжает к семеновцам.
     Мишель  вполне  чувствует  свое  значение. Он ощущает  прилив  военного
самодовольства.
     --  Разреши,  я  с ними сам  переговорю.  Мне  передавали,  что офицеры
Экипажа хотят со мной переговорить.
     Николай косится на брата. Самодовольство Мишеля ему неприятно.
     -- Сколько уже парламентариев посылали, -- говорит он и машет рукой. --
Митрополит, и тот не помог.
     -- Да, но мне через митрополита передавали, -- возражает Мишель.
     Как в детстве, братья состязаются друг  с другом. Мишель никак не хочет
уступить Николаю.
     --  Делай как  знаешь,  -- сухо отвечает Николай.  Мишель  проезжает  к
Гвардейскому экипажу; рядом
     с  ним свитский генерал.  Черный  султан Мишеля прыгает;  он сдерживает
лошадь.  Уже  перед  самым фасом  каре  он  вдруг  понимает,  что  ехать  на
переговоры действительно  не  следовало. Передние ряды  притихли;  несколько
седых солдат  смотрят  на него исподлобья.  На  солдат, по-видимому, надежда
плохая, и нужно разговаривать с офицерами.
     Он любезно спрашивает у Миши:
     -- Можно мне говорить с войском? Миша дожимает плечами.
     --  Вот  что, братцы,  -- Мишель говорит  громко, от чего  слова теряют
всякую выразительность, -- брат  Константин отрекся  от престола. Вам теперь
нет никакой причины отказываться от присяги Николаю Павловичу.
     Мишель прикладывает руку к груди:
     -- Умоляю вас возвратиться в казармы.
     -- Подавайте его сюда, Константина!  -- крикнул приземистый матрос (это
был  Куроптев,   он   стоял  на  проулке,  вместе  с   Дорофеевым,  рядом  с
Вильгельмом).
     -- Подавайте его сюда! -- закричали в рядах.
     В самой  середине, в проулке, идет тихий разговор, там совершается тихо
какое-то движение. Мишель начинает следить украдкой за этими людьми.
     Худой и длинный человек скидывает с себя шинель  и роняет ее  на  снег,
как бы не замечая этого. Он в черном фраке, а в руках у него пистолет. Рядом
с ним  человек в бекеше, плотный, русый,  со спокойными, ясными  глазами,  с
румянцем во всю щеку.
     Мишель  пытается что-то  крикнуть  солдатам,  но  в это  время  солдаты
начинают кричать:
     -- Ура конституции!
     И покрывают его голос.
     И в это же время Пущин говорит несколько смущенно Вильгельму:
     -- Voulez vous faire descendre Michel? 1
     Он слегка потупил взгляд, не смотрит на Вильгельма, косит в сторону.
     И Вильгельм отвечает еле слышно!
     -- Oui, Jeannot 2.
     1 Хочешь ссадить Мишеля? (франц.),
     2 Да, Жанно (франц.).

     Он незаметно выдвигается вперед.
     Взгляд Мишеля  опять падает на худого, долговязого человека. Как  будто
он раньше где-то видел этого урода, лицо какое-то знакомое.
     Саша Одоевский говорит Вильгельму:
     -- Есть ли у тебя довольно пороху на полке?
     Он  смотрит на  свой длинный  пистолет, который крепко зажат в  длинных
пальцах Вильгельма.
     -- Есть довольно, -- отвечает беззвучно Вильгельм.
     ("Что за черт, длинный целится.  В  генерала рядом,  Ускакать, ускакать
сейчас же". -- Мишель делает знак генералу и с ужасом видит, как черное дуло
пистолета ползет вправо и смотрит ему в глаза.) В проулке тихий разговор:
     -- Я близорук. Который Мишель?
     -- С черным султаном, -- отвечает Александр Бестужев.
     Дорофеев, который стоит слева, трогает  осторожно за рукав Вильгельма и
качает головой:
     -- Пожалейте себя, барин.
     Вильгельм  улыбается Дорофееву, не  глядя на него, и  отвечает шепотом,
так что тот не слышит:
     -- Милый, всем умирать. И целится в черный султан.
     Курок спущен,  но  вместо выстрела -- какой-то  щелкающий звук.  Лошади
Мишеля и генерала танцуют на месте, поворачиваются,  скачут прочь. Вильгельм
растерянно  смотрит  на пистолет, потом  на  удаляющийся черный  султан.  Он
стреляет вниз.
     Щелканье.
     -- Что за проклятие?
     Он поднимает  глаза  на Пущина.  Он не  понимает. У  него чувство почти
физической боли, --  как будто он замахнулся камнем, а камень сорвался, упал
и руке больно от размаха.
     Кто-то накидывает на него  сзади шинель -- Дорофеев. Ему жарко, рыдания
душат его.  Он  скидывает  шинель.  Он  прикладывает  левую ледяную  руку  к
огневому  лбу. (В правой крепко зажат пистолет.) Пущин говорит  Дорофееву  и
Куроптеву с сожалением:
     -- Эх, ребята, скорее бы дело кончили.
     И туман, туман перед глазами. Он, качаясь,  смотрит в землю, достает из
кармана  платок  левой  рукой  (правая  как  неживая,   в  ней  пистолет)  и
прикладывает платок к голове. Эх, обвязать бы голову. И Вильгельм вскидывает
глаза. Перед фасом каре белый султан.
     Кругом голоса:
     -- Воинов, генерал Воинов.
     (Воинов пробрался-таки поговорить с Экипажем.)
     -- Который Воинов? -- с усилием спрашивает Вильгельм.
     -- В белом султане, -- отвечает ему чей-то странный  в тумане голос, --
в генеральском мундире.
     Другой спокойный голос рядом говорит:
     -- Давайте пистолет, порох насыпать нужно, у вас порох смок.
     Вильгельм видит, как Каховской  сыплет ему на  полку пистолета порох, и
говорит учтиво:
     -- Merci.
     С трудом сознавая себя, он  выходит  из рядов  и целит в  белый султан,
который отчетливее выступает в наступающих сумерках, чем черный Мишелев.
     Порох на полке вспыхивает, но выстрела нет. Осечка.
     С  ужасом -- судьба! судьба! --  он стреляет, не  чувствуя пальцев, еще
раз.
     Осечка.
     Он шатается; его берут под руки -- он не видит кто. На него набрасывают
шинель и  выводят  из  рядов Экипажа.  Шинель тяжелая,  и он сбрасывает  ее;
становится на минуту  холодно. И опять кто-то  набрасывает на него шинель. И
опять он роняет ее на снег.
     Он оборачивается.
     Сзади стоят Пущин, Саша, Каховской.
     -- Эх, -- говорит Пущин брезгливо, -- три раза осекся.
     Саша  смотрит на Вильгельма  с сожалением, и Вильгельм улыбается на миг
бледной улыбкой. Все, все решительно на него смотрят с укоризной.
     "Ну что ж, пусть". -- Вильгельм проходит несколько шагов.
     А перед Вильгельмом странная фигура. Якубович вытянулся,  высоко подняв
обнаженную шпагу.  На шпаге болтается привязанный  носовой  платок. Якубович
застыл со своей шпагой перед Вильгельмом.  Потом быстро, как бы опомнившись,
он опускает шпагу, срывает носовой платок и густо краснеет.
     -- Это маскарад, -- бормочет он. -- Я вызвался быть парламентером.
     Вильгельм смотрит на него почти спокойно.
     -- Держитесь, -- говорит хрипло Якубович  и сдвигает значительно брови.
-- Вас жестоко боятся.
     И он уходит прямыми шагами с площади, держа в руке обнаженную шпагу.
     Медленно проходит наваждение. В горле сухо. Он берет левой рукой горсть
снега и жадно ест его. Как приятно и как холодно. Он снова ест снег. И туман
проясняется  немного. Он оглядывается.  Он видит,  как мчится  от  московцев
какой-то генерал, свист  и крик летят генералу вдогонку.  На  скаку  генерал
вынимает из  шляпы свой султан и машет  им для чего-то в  воздухе. Вильгельм
протирает глаза. Все  опять  ясно,  ноги  опять  легкие, каждый мускул снова
часть целого, центр которого вне Вильгельма. И  первое, что он снова  ясно и
отчетливо видит: правительственные полки, стоящие напротив, расступились  на
две  стороны и между ними  с разверстыми  зевами  орудий,  тускло освещаемых
сумерками, стоит батарея.
     И наступает на миг тишина, серая, прозрачная.

XIV
     Батарею  гвардейской артиллерийской бригады привел  на  площадь генерал
Сухозанет. Ее поставили поперек Адмиралтейской площади; правый фланг батареи
дулами обращен к  Сенату, левый  -- к Невскому --