му  предложили  жить в мезонине,
для того,  чтобы там, на  месте, воспитывать  Мишу  Глинку и  Леву  Пушкина,
младшего брата Александра. Семен перебрался вместе с ним.

II
     Александра Вильгельм  видел  редко. Пушкин завертелся бешено. Днем  его
видели скачущим на дрожках с какими-то сомнительными красавицами, вечером он
бывал непременно в театрах,  где простаивал  в  первых  креслах, шутя и язвя
направо  и налево; или же дулся  в  карты до утра с гусарами.  Эпиграммы его
ходили по всему городу. Наконец от веселой жизни он слег и начал доканчивать
"Руслана и  Людмилу"  -- вещь, которая,  по  мнению  Вильгельма, должна была
произвести переворот в русской словесности. Кюхля и не думал осуждать друга.
Он  относился  к нему,  как  влюбленный  к девушке, которая  шалит и  вместе
дичится  -- и  наконец закружилась в  вальсе, которого не остановишь.  Когда
Пушкин был  болен, он каждый день ходил к нему. Пушкин,  обритый, бледный  и
безобразный, кусал перо и читал Вильгельму стихи. Вильгельм слушал, приложив
ладонь к уху (слух у  него портился, что страшно беспокоило тетку Брейткопф,
а самого  его  тревожило мало).  Он  наконец  не выдерживал, вскакивал и лез
целоваться к Пушкину. Тот смеялся не без удовольствия.
     Как только Пушкин выздоровел, они поссорились.
     Виноват был, собственно, Жуковский.
     Кюхля  привык  уважать  Жуковского.  Он знал наизусть его  "Светлану" и
нередко меланхолически повторял из "Алины и Альсима":
Зачем, зачем вы разорвали
Союз сердец?
Вам розно быть! вы им сказали --
Всему конец.
     Жуковскому  Кюхля в эту пору посвящал свои стихи и одобрения Жуковского
жадно ждал. Поэтому он ходил к нему очень часто, приносил кипу своих  стихов
и зачитывал ими Жуковского.
     Жуковский жил в уютной холостой квартире, ходил в халате, курил длинный
чубук. С  ним  жил только  слуга Яков, спокойный  и опрятный, неопределенных
лет, с серыми  мышиными глазками, который неслышно  похаживал по комнатам  в
мягких туфлях.  Жуковский был еще не стар, но уже располнел бледной полнотой
от  сидячей жизни.  Небольшие  глаза его,  кофейного цвета,  заплыли. Он был
ленив, мягок в движениях, лукаво вежлив со всеми и,  когда ходил по комнате,
напоминал сытого кота.
     Одобрение  свое давал  не сразу, а подумав. Кюхля его чем-то безотчетно
тревожил, а  Жуковский не  любил,  когда его  кто-нибудь  тревожил.  Поэтому
принимал он Кюхлю не очень охотно.
     Раз Пушкин спросил у Жуковского:
     -- Василий  Андреевич,  отчего вы вчера  на вечере не  были? Вас ждали,
было весело.
     Жуковский лениво отвечал:
     --  Я еще накануне расстроил себе желудок. -- Он подумал и прибавил: --
К  тому же пришел Кюхельбекер,  вот я и  остался дома. Притом Яков еще дверь
запер по оплошности и ушел.
     Слово "Кюхельбекер" он при этом произнес особенно выразительно.
     Пушкин  захохотал.  Он несколько раз  повторил: -- Расстроил желудок...
Кюххельбеккерр...
     Вечером на балу он встретил Кюхлю и лукаво сказал ему:
     -- Хочешь, Виля, новые стихи? Кюхельбекер жадно приложил ладонь к уху.
     Тогда Пушкин сказал ему на ухо, не торопясь и скандируя:
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно.
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно.
     Кюхля  отшатнулся  и побледнел.  Удивительное дело.  Никто так не  умел
смеяться над ним, как друзья, и ни на кого он так не бесился, как на друзей!
     --  За подлое искажение моей  фамилии, -- просипел он, выкатив глаза на
Пушкина, -- вызываю тебя. На пистолетах. Стреляться завтра.
     -- Подлое? -- побледнел в свою очередь Пушкин. -- Хорошо. Мой секундант
Пущин.
     -- А мой -- Дельвиг.
     Они тотчас  разыскали  Пущина  и Дельвига. Пущин и слушать  не хотел  о
дуэли.
     -- Кюхля сошел  с ума, вспомнил  старые штуки, не достает только, чтобы
он теперь в пруд полез топиться. Да и ты хорош, -- сказал он Пушкину, но тут
же проговорил: -- И кюхельбекерно и тошно, -- и захохотал.
     А  Вильгельм с ужасом слышал в это  время,  как  один молодой  человек,
проходя мимо него и его не заметив, сказал другому:
     -- Что-то мне сегодня кюхельбекерно... Стреляться! Стреляться!
     Назавтра они стрелялись.  Поехали на  санях за город,  на Волково поле,
вылезли из саней. Стали в позицию. Пущин сказал в последний раз:
     --  Пушкин! Вильгельм! Бросьте  беситься!  Пушкин,  ты  виноват,  проси
извинения -- вы с ума сошли!
     -- Я  готов, -- сказал Пушкин, позевывая. -- Ей-богу,  не понимаю, чего
Вилинька рассвирепел.
     -- Стреляться! Стреляться! -- крикнул Кюхля. Пушкин усмехнулся, тряхнул
головой и скинул шинель. Скинул шинель и Вильгельм.
     Дельвиг  дал им по пистолету, и они стали тянуть  жребий, кому стрелять
первому.
     Первый выстрел достался Кюхле.
     Он  поднял  пистолет и прицелился.  Пушкин  стоял равнодушно,  вздернув
брови и смотря на него ясными глазами.
     Кюхля вспомнил "кюхельбекерно", и кровь опять ударила ему в голову.  Он
стал целить Пушкину в  лоб. Потом  увидел его быстрые глаза,  и рука  начала
оседать.  Вдруг  решительным  движением  он  взял  прицел  куда-то  влево  и
выстрелил.
     Пушкин захохотал, кинул пистолет  в воздух и  бросился к Вильгельму. Он
затормошил его и хотел обнять.
     Вильгельм опять взбесился.
     -- Стреляй! -- крикнул он. -- Стреляй!
     --  Виля,  -- сказал  ему решительно  Пушкин, -- я в  тебя стрелять  не
стану.
     -- Это почему? -- заорал Вильгельм.
     -- А  хотя бы потому, что пистолет теперь  негоден все равно -- в ствол
снег набился.
     Он побежал быстрыми, мелкими шажками к  пистолету, достал  его и  нажал
собачку -- выстрела не было.
     -- Тогда отложить, -- мрачно сказал Вильгельм. --  Выстрел все равно за
тобой.
     -- Ладно,  -- Пушкин  подбежал к нему, --  а пока поедем вместе, выпьем
бутылку аи.
     Он  подхватил  упирающегося  Вильгельма  под  руку,  с  другой  стороны
подхватил  Вильгельма Пущин; Дельвиг  стал подталкивать сзади --  и  наконец
Вильгельм рассмеялся:
     -- Что вы меня тащите, как барана?
     В  два часа ночи Пушкин отвез к себе охмелевшего Вильгельма и долго ему
доказывал, что Вильгельм  должен послать к черту все благородные пансионы  и
заниматься только литературою.
     Вильгельм соглашался и  говорил,  что Александр один в состоянии понять
его.

III
     И в самом деле, учительство  начинало надоедать Вильгельму.  Дети вдруг
ему опостылели, он все чаще запирался в кабинете, облачался в халат и  сидел
у  стола,  ничего  не делая,  бессмысленно глядя  в  окна.  Это  стало  даже
беспокоить  Семена,  который  собирался написать Устинье Яковлевне  письмо с
предостережением, "как бы чего с Вильгельмом Карловичем не вышло".
     В один  из  таких вечеров он вспомнил, что сегодня четверг,  и поехал к
Гречу. Он  бывал  на четвергах  у Греча. Греч, плотный,  небольшой человек в
роговых очках, был приветливым  хозяином. На  своих четвергах  он угощал всю
петербургскую литературу, и  как-то незаметно так случилось,  что один гость
отдавал  Николаю  Ивановичу  стихи  (подешевле),   другой   прозу  (тоже  не
дорожась). Два центра были в гостиной Греча -- одним был сам Греч, все время
зорко посматривавший на  слуг  (когда слуга ловил  такой Гречев  взгляд,  он
сразу же мчался с оршадом  либо шампанским именно к тому литератору, который
Николаю  Ивановичу  был  нужен),  другим  же  центром  был Булгарин.  Он был
круглый, плотный, на нем  как бы лопалось платье,  сшитое в  обтяжку. Пухлые
руки у него потели, он их  беспрестанно потирал и, посмеиваясь, перебегал от
одного  гостя  к другому. Когда Вильгельм  приехал, у Греча было  уже  много
народа.
     С Булгариным разговаривали двое каких-то незнакомых. Один был прекрасно
одет,  строен,  черные  волосы   были  тщательно   приглажены,  узкое   лицо
изжелта-бледно, и  небольшие глаза за очками были черны,  как уголь. Говорил
он тихо и медленно. Другой, некрасивый, неладно сложенный, с  пышно взбитыми
на висках темными волосами, с задорным коком над лбом, с небрежно повязанным
галстуком, был быстр, порывист и говорил громко.
     Греч подвел к ним Кюхлю.
     -- Кондратий Федорович, -- сказал  он человеку с коком, --  рекомендую,
тот самый Вильгельм, о котором вы давеча спрашивали.  (Кюхля подписывал свои
стихи "Вильгельм".)
     Кондратий  Федорович? Тот,  который  написал и  напечатал  послание  "К
Временщику",  где  печатно  самому  Аракчееву  сказал: "Твоим  вниманием  не
дорожу, подлец!"
     Кюхля боком рванулся вперед и судорожно пожал руки Рылееву.
     Тотчас  второй, в очках, с  недоумением  и  испугом  откинулся назад  в
креслах.
     -- Александр Сергеевич Грибоедов, -- отрекомендовал хозяин.
     Грибоедов с опаской пожал руку Вильгельму и шепнул на ушко Гречу совсем
тихо:
     -- Послушайте, это не сумасшедший? Греч рассмеялся:
     --  Если хотите  -- да, но  в  благородном  смысле. Грибоедов посмотрел
поверх очков на Кюхельбекера.
     --  И  сколько  времени будет это продолжаться,  -- говорил  Рылеев,  и
ноздри его раздувались, -- этот вой похоронный  в литературе? Жеманство это?
Плач по протекшей юности безостановочный? Вы посмотрите, Вильгельм Карлович,
--  он схватил за руки Кюхлю, который даже  не  знал, в  чем  дело, -- что в
литературе  творится.  Элегии, элегии без конца,  мадригалы какие-то, рондо,
чтоб их дьявол побрал, игрушки, безделки -- и все это тогда, когда деспотизм
крепчает, крестьяне рабы, а Аракчеев и Меттерних шпицрутенами Европу хлещут.
     -- Да, -- потирал потные руки Булгарин, -- вы все правду, бесценный мой
друг, говорите, ни одного словечка фальши, но скажите мне, мой дорогой друг,
-- Булгарин прижал обе руки к груди и склонил голову набок,  -- скажите, где
лекарство? Да, да, да, где лекарство от этого?
     Он посмотрел на Рылеева ясными выпуклыми глазами; глаза были веселые, с
неуловимой наглецой.
     --   Лекарство  есть,  --  медленно  сказал  Грибоедов,  --  надобно  в
литературе  произвести  переворот.  Надобно  сбросить   Жуковского   с   его
романтизмом дворцовым, с его  вздохами  паркетными. Простонародность  -- вот
оплот.  Язык должен быть груб и  неприхотлив,  как  сама жизнь, только тогда
литература обретет силу. А не то она вечно в постели валяться будет.
     Вильгельм  насторожился. Новые  для него слова раздались.  Он  вскочил,
что-то хотел сказать, раскрыл рот, потом посмотрел на Рылеева и Грибоедова.
     -- Разрешите мне у  вас побывать, -- сказал он  в  волнении, --  у вас,
Кондратий Федорович, и у  вас, Александр Сергеевич.  Мне обо многом  с  вами
поговорить надобно.
     И, не  дожидаясь  ответа,  раскланялся  неловко и отошел.  Рылеев пожал
плечами и улыбнулся. Но Грибоедов, наклонив вперед голову, задумчиво смотрел
из-за очков на забившегося в угол Вильгельма.
     После этого  вечера  Вильгельм  часто езжал к Рылееву и  Грибоедову.  В
особенности к последнему, потому что  Грибоедов должен  был  скоро  уехать в
Персию. В два месяца они подружились.
     Они были однолетки,  но Вильгельм чувствовал себя гораздо моложе. Сухой
голос  и  невеселая улыбка  Грибоедова  были  почти старческие.  Но  иногда,
особенно после  какой-нибудь слишком желчной фразы, он  улыбался  Вильгельму
почти  по-детски.  Вильгельм  влюбленными  глазами   глядел,  как  Грибоедов
неторопливо  двигается  по  комнате.  У Грибоедова была эта  привычка --  он
беспрестанно ходил во время  разговора по комнате, как бы  нащупывая твердое
место, куда бы можно стать безопаснее. Движения его были изящные и легкие.
     -- Александр, -- спросил  однажды Вильгельм о том, что давно уже было у
него на душе, -- отчего ты с  Булгариным так дружен? Он,  конечно, журналист
опытный. Но он ведь шут, фальстаф, существо низменное.
     -- За то и люблю, -- отвечал, улыбаясь, Грибоедов. -- Я людей,  дорогой
друг,  не очень уважаю. А Фаддей весь  тут, как  на  ладони.  Калибан, и вся
недолга. Почему бы мне с ним и не дружить?
     Вильгельм покачал головой.
     А с Рылеевым было совсем по-иному. Рылеев взрывался ежеминутно. Словами
он  сыпал, как пулями,  и,  нервно  наклонясь вперед,  спрашивал  блестящими
глазами собеседника, согласен ли он,  вызывал на спор. Он не  любил, когда с
ним соглашались быстро и охотно. Он  оживал только в споре, но спорить долго
с ним было невозможно. Самые звуки его голоса убеждали противника.
     Были имена,  при которых  его лицо  подергивалось,  --  так  не  мог он
слышать имени  Аракчеева.  Так же  оно  подергивалось, когда  он  говорил  с
Вильгельмом о  крестьянах, которых  изнуряют  барщиной, и солдатах,  которых
засекают насмерть.
     Тихая  злость  Грибоедова  действовала  на  Кюхлю  почти  успокаивающе,
вспышки Рылеева волновали его. Он от Рылеева уходил, теряя голову.
     Однажды у Рылеева Кюхля  застал Пущина.  Пущин о чем-то  неторопливо  и
внушительно говорил Рылееву вполголоса. Тот, не  отрываясь, молча, смотрел в
глаза  Пущину. Завидя  Кюхлю, Пущин  сразу  замолчал,  а  Рылеев,  встряхнув
головой, заговорил о том, что  и "Сын отечества"  и "Невский зритель" просто
никуда  не годятся  и  что  надо основывать  собственный  журнал. Вильгельму
показалось, что от него что-то скрывают.

IV
     С некоторых пор тетка Брейткопф, когда Вильгельм к ней приезжал, не так
уж  радовалась,  как прежде.  И  хотя  сливок  она  ему  накладывала в  кофе
по-прежнему в обилии, вид Вильгельма ее начинал смущать. Вильгельм изменился
-- это было ясно для тетки Брейткопф.  Он что-то  опять затевал, чем-то  был
встревожен.  Тетка  Брейткопф, положа  руки  на  стол и смотря  величаво  на
Вильгельма, ломала голову, что с ним такое творится. Вильгельм рассеянно пил
ее кофе, рассеянно уничтожал печенье и отвечал тетке невпопад. Наконец тетка
решила: Вильгельм влюблен, и нужно ожидать глупостей.
     Тетка  была  права: Вильгельм  был  действительно  влюблен, и  от  него
действительно можно было ожидать глупостей.
     Влюбился он сразу, в один вечер, и, как ему показалось, навсегда.
     Однажды его зазвал Дельвиг в салон к Софье Дмитриевне Пономаревой.
     Вильгельм  слышал уже про  этот веселый салон и  про  красивую хозяйку.
Салон  оказался небольшой  уютной гостиной;  за круглым  столом,  заваленным
книгами, тетрадями  и  листами,  в  матовом свете  лампы сидели собеседники.
Кюхля  сразу  заметил  большое  лицо  Крылова  с  нависшими  бровями,  такое
неподвижное, будто он отроду слова  не  вымолвил; здесь же  сидел и  Греч, в
своих роговых  очках  имевший вид  не  то  канцеляриста, не  то  профессора;
маленький человек с  розовым лицом и маслеными глазками -- Владимир  Панаев,
идиллий которого  терпеть не  мог  Кюхля; одноглазый Гнедич и белобрысый,  с
широким веснушчатым  лицом,  баснописец  Измайлов. На  Кюхлю  и Дельвига они
обратили мало внимания.  Вообще в гостиной была простота отношений: входили,
уходили, кто  с  кем хотел, тот с тем и  разговаривал.  Да и обстановка была
простая, и  мало  ее было -- для  свободы движения. Кюхля сразу почувствовал
себя легко, весело  и спокойно. Дельвиг подвел его к хозяйке. Софи сидела на
большом  диване,  рядом  с  ней  человек пять  литераторов, которые  за  ней
безбожно  ухаживали. Ей было всего  лет двадцать, она  была  очень хороша --
ямки на щеках, небольшие  темные  глаза  с  косым разрезом -- китайские -- и
родинка над верхней губой. Она говорила быстро, весело и много смеялась.  На
Кюхлю она сразу же произвела необыкновенное  впечатление. Он не заметил, как
наступил на лапу большого пса, который сидел в  ногах у  Софи.  Пес зарычал,
оскалил зубы и бросился на Вильгельма. Услышав его  рычание, из другого угла
комнаты бросилась на Вильгельма вторая собака. Произошла суматоха.
     -- Гектор, Мальвина! -- кричали кругом.
     Софи  от  смеха не  могла  выговорить ни  слова.  Наконец  она  кое-как
извинилась перед Кюхлей.  Дельвиг сел  подле хозяйки, он, видимо, был  своим
человеком. Сел он  очень близко к  Софи и, как Вильгельм заметил, прижался к
ней довольно нескромно. Вильгельму это показалось немного странно,  но Софи,
по-видимому,  считала  это   совершенно   натуральным.  К  большому   своему
неудовольствию,  Кюхля увидел  Олосиньку  Илличевского, который в  это время
входил в гостиную и которого  хозяйка встретила радостно. Алексей Дамианович
за три года  успел приобрести вид человека основательного, отращивал брюшко,
и  лицо  его  уже  было зеленовато-бледное,  как  по  большей  части  у всех
петербургских чиновников.
     Софи  затормошила  Кюхлю певучими  быстрыми  вопросами, на  которые  он
отвечал принужденно и робко.
     К  концу вечера Кюхля сидел унылый, мало  говорил  и мрачно  смотрел на
Дельвига и Илличевского, весьма нескромно ухаживавших за  Софи. На остальных
он совсем не обращал внимания и забыл даже заинтересоваться Крыловым. Уходил
он  вместе  с  Измайловым.  Дельвиг  и  Илличевский  засиделись.  Толстый  и
неуклюжий  Измайлов в  синем долгополом  сюртуке рядом  с  высоким и  тонким
Кюхлей в черном фраке, удаляющиеся  рядком из гостиной,  были  забавны. Софи
засмеялась  им  вслед. Кюхля  услышал  этот  смех  и  болезненно поморщился.
Измайлов взглянул на него сквозь серебряные очки и лукаво подмигнул.
     В  сенях  они наткнулись  на странную  картину: двое слуг не впускали в
гостиную  мертвецки  пьяного  человека.  Одежда пьяного  была в  беспорядке:
галстук развязан, ворот рубахи расстегнут и залит вином. Пьяный посмотрел на
Измайлова и Вильгельма мутными глазами.
     -- А, щелкоперы, -- сказал он, -- насиделись?
     И потом, как бы сообразив что-то, забормотал вдруг учтиво:
     -- Милости прошу, милости прошу.
     Вильгельм разинул рот, но Измайлов увлек его на улицу.
     -- Софьи Дмитриевны супруг, -- сказал он, улыбаясь. -- Она его в черном
теле держит, вот он и попивает, бедняга,
     Вильгельм пожал плечами. Все в этом доме было необычайно.
     Он провел бессонную  ночь, а назавтра послал Софи цветы. На третий день
он к ней  поехал. Софи  сидела одна.  Кюхлю  она тотчас  приняла, пошла  ему
навстречу, взяла  за руку и усадила  рядом с собой  на диван. Потом сбоку на
него посмотрела:
     -- Вильгельм Карлович, я вам рада. Вильгельм сидел не шевелясь.
     --  Отчего  вы  так  всех  дичитесь?  Говорят, вы  нелюдим и  мизантроп
ужасный? Альсест?
     -- О нет, -- пробормотал Кюхля.
     --  Про  вас  говорят  тысячу ужасных  вещей -- вы дуэлист,  вы опасный
человек. Право, вы, кажется, страшный человек.
     Кюхля  смотрел  в  ее темные глаза  и молчал, потом  он взял ее руку  и
поцеловал.
     Софи быстро  на  него посмотрела,  улыбнулась,  поднялась и  потащила к
столу. Там она развернула альбом и сказала:
     -- Читайте и пишите, Вильгельм Карлович, а я на вас буду смотреть.
     Не сознавая, что он делает, Вильгельм вдруг обнял ее.
     -- О,  --  сказала удивленно Софи, -- но вы,  кажется, совсем не  такой
мизантроп, как мне говорили.
     Она рассмеялась, и рука Вильгельма упала.
     -- Вы меня заставляете испытывать страдания... -- бормотал Вильгельм.
     -- Мне о  вас Дельвиг намедни,  -- быстро меняя разговор, сказала Софи,
-- целый вечер рассказывал.
     -- Что же он обо мне говорил?
     --  Он  говорил,   что  вы  человек  необыкновенный.   Что   вы  будете
когда-нибудь знамениты... и несчастливы, -- добавила Софи потише.
     -- Не знаю, буду ли я знаменит, -- сказал Вильгельм угрюмо, -- но я уже
сейчас несчастлив.
     -- Пишите же, Вильгельм Карлович, в альбом: вы несчастливы, а в будущем
знамениты -- это для альбома очень интересно.
     Вильгельм  с досадой  начал перелистывать альбом.  На  первой  странице
аккуратным почерком Греча было написано:

IV. СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
НОВЫЕ КНИГИ
1818
     София  Дмитриевна Пономарева,  комической, но и чувствительной  роман с
маленьким  прибавлением. Санкт-Петербург,  с малую  осьмушку,  в  типографии
мадам Блюмер, 19 страниц.
     (Начав  читать сию  книжку,  я  потерял  было  терпение:  мысли  автора
разбегаются во все с