Поселенец мнется.
     -- Да и финаг, ваша милость, хотел у вас занять.
     -- Нету, -- говорит Миша спокойно. -- Ни копейки нету.
     Вильгельм достает кошелек и подает поселенцу ассигнацию.
     Тот удивленно хватает ее, благодарит, бормочет что-то и убегает.
     Миша укоряет брата:
     -- Что же ты приучаешь их, начнут к тебе каждый день бегать.

III
     Весной Вильгельм начинает складывать из бревен избу. И что-то  странное
начинает твориться  с  ним.  Он думал,  что  увидит брата и  Пущина и к нему
приедет Дуня. Это  представлялось  самым главным  в будущей жизни. А  в этой
жизни оказывается самым главным  другое:  мелочная  лавка, которая перестает
отпускать в долг, танцевальные вечера у почтмейстера, картеж  по небольшой и
вонькие омули. Он больше не думает о Дуне. С ужасом он убеждается, что здесь
какой-то провал, и не может объяснить, в чем дело. В крепости образ Дуни был
отчетлив и ясен, в Сибири он тает. Почему? Вильгельм не понимает и теряется.
     Жизнь идет -- баргузинская, дешевая. На вечерах у почтмейстера Артенова
бывают важные люди: лавочник Малых, купец Лишкин, лекарь. С женами. Весело с
седыми  волосами  прыгать  польку  под  разбитый   звук  клавесина  прошлого
столетия,  неизвестно  как попавшего в Баргузин. Весело  вертеться с  дочкой
почтмейстера, толстенькой  Дронюшкой. У нее  калмыцкий  профиль,  она пищит,
веселая и румяная, Вильгельму с ней смешно.

ПИСЬМО ДУНИ
     Дорогой мой друг.
     Поговорим спокойно и, простите меня, немного грустно обо  всем, что нам
с  вами  сейчас важно. Ваши последние письма  меня чем-то  поразили,  милый,
бедный  Вилли.  Вы  меня простите от  души  -- я  в них  не  вижу  вас. Ваши
крепостные письма  были  совсем другие. Я догадываюсь:  не нужно скрывать от
себя, вы отвыкли от меня, от  мысли  обо мне. Что делать, молодость  прошла,
ваша  теперешняя жизнь и мелочные заботы, верно, не  легче для  вас, дорогой
друг,  чем  жизнь  в  крепости. Я  не  сетую  на  вас. Решаюсь  сказать  вам
откровенно, мой  милый  и  бедный, --  я  решилась  не ехать  к вам.  Сердце
стареет. Целую ваши старые  письма, люблю память о вас и ваш портрет, где вы
молоды и улыбаетесь. Нам ведь уже сорок стукнуло. Я целую вас последний раз,
дорогой друг, долго, долго. Я больше не буду писать к вам.
     Вильгельм становится странно рассеян, забывчив, легко увлекается.
     И  в январе 1837 года у  почтмейстера  Артенова веселье, бал, кавалеры,
потные и  красные,  вполпьяна,  танцуют, гремят каблуками,  сам  почтмейстер
надел новый мундир и нафабрил усы. Дронюшка нашла себе жениха, выходит замуж
за   Вильгельма   Карловича  Кюхельбекера.  Вильгельм   весел,   пьян.   Его
поздравляют,  а  два  канцеляриста  пытаются  качать.  В  углу  поблескивает
металлическими очками Миша. Вильгельм  подходит к брату и с минуту  молча на
него смотрит.
     -- Ну что, Миша, брат? -- Ничего, как-нибудь проживем.
     Через  месяц после свадьбы Вильгельм узнает, что какой-то гвардеец убил
на дуэли Пушкина.
     Нет  друзей. В могиле  Рылеев,  в  могиле Грибоедов,  в могиле Дельвиг,
Пушкин.
     Время, которое  радостно  шагало  по  Петровской  площади  и  стояло  в
крепости, бежит маленькими шажками.

IV
     Вильгельм заметался.
     Та  самая тоска,  которая гнала  Грибоедова в Персию, а его  кружила по
Европе и Кавказу, завертела теперь его по Сибири.
     Он  стал просить  о переводе в  Акшу.  Акша --  маленькая  крепостца на
границе Китая.  Живут  там китайцы, русские  промышленники,  живут  бедно, в
фанзах, домишках. Климат там суровый, Нерчинский край.
     У Вильгельма  была  уже семья, крикливая, шумная,  чужая. Жена ходила в
затрапезе, дети росли.
     В Акше недолго прожили.
     Раз  Дросида  Ивановна,  смотря  со злобой на бледное лицо  Вильгельма,
сказала:
     -- Ни полушки нет. Хоть бы  удавиться, господи.  С  китайцами жить -- в
обносках ходить. Проси, чтобы перевели куда. Нет здесь житья.
     И Вильгельм запросил  перевода в  Курган, Тобольской  губернии. В самый
Курган его жить не пустили, а разрешили поселиться в  Смоленской слободе, за
городом.  Проезжая  Ялуторовск, заехал он к Пущину.  У Jeannot были  висячие
усы, мохнатые  нависшие брови.  При  встрече они поплакали  и посмеялись, но
через день заметили, что  отвыкли друг от друга. Пробыл он у Пущина три дня.
После  его отъезда  Пущин  писал  Егору  Антоновичу  Энгельгардту,  дряхлому
старику, переживавшему одного за другим всех своих питомцев:
     "21-го  марта. Три дня прогостил у меня Вильгельм. Проехал на  житье  в
Курган  со своей  Дросидой Ивановной, двумя  крикливыми детьми  и  с  ящиком
литературных  произведений.  Обнял  я его с прежним  лицейским чувством. Это
свидание напомнило мне живо  старину: он тот же  оригинал, только с проседью
на голове. Зачитал меня стихами донельзя; по правилу гостеприимства я должен
был слушать и вместо критики молчать, щадя постоянно развивающееся авторское
самолюбие.  Не могу сказать вам, чтоб его семейный  быт убеждал в приятности
супружества. По-моему,  это  новая  задача  провидения --  устроить  счастье
существ, соединившихся без всяких данных на это земное благо. Признаюсь вам,
я  не  раз  задумывался,  глядя  на  эту  картину,  слушая  стихи,  возгласы
мужиковатой Дронюшки,  как  ее называет муженек, и беспрестанный визг детей.
Выбор супружницы  доказывает вкус  и ловкость нашего чудака:  и  в Баргузине
можно  было найти  что-нибудь хоть  для глаз  лучшее.  Нрав ее необыкновенно
тяжел,  и  симпатии между ними никакой. Странно  то, что он  в толстой своей
бабе  видит  расстроенное  здоровье  и даже нервические  припадки, боится ей
противоречить  и  беспрестанно  просит  посредничества;  а  между  тем  баба
беснуется на просторе; он  же говорит: "Ты видишь, как она  раздражительна".
Все  это в порядке вещей:  жаль,  да помочь  нечем.  Спасибо  Вильгельму  за
постоянное его чувство, он,  точно, привязан  ко  мне; но из этого ничего не
выходит. Как-то странно  смотрит на самые простые вещи, все просит  совета и
делает совершенно противное. Если б вам рассказать все проделки Вильгельма в
день происшествия и в  день объявления сентенции, то вы просто погибли бы от
смеху, несмотря, что он  тогда был на сцепе довольно трагической и  довольно
важной. Может быть, некоторые анекдоты до вас дошли стороной. Он хотел к вам
писать с нового места  жительства. Прочел я ему несколько ваших листков. Это
его восхитило: он,  бедный,  не  избалован дружбой и вниманием. Тяжелые годы
имел в крепостях и в Сибири. Не знаю, каково будет теперь в Кургане".

V
     Годы в Кургане.
     Ну что ж? Наступил конец.
     Правый глаз  его наполовину покрылся бельмом, он  видел  смутно, издали
различал  только  цвета,  левое веко все  тяжелело  и опускалось. Вильгельм,
когда  хотел пристально  всмотреться  во  что-ннбудь,  должен  был  пальцами
приподымать веко. Из Петербурга никто не писал. Мать умерла. Его забыли.
     Дело было  ясное -- жизнь  кончилась. Он уже только  для приличия перед
самим собой ходил на огород, который стоил  ему столько трудов, -- и правда,
ему все  труднее стало нагибаться --  болела спина, и плечи  гнули  к земле.
Потом он махнул рукой и на огород. Дросида Ивановна возилась, покрикивала на
ребятишек, судачила с соседками. Он и на это махнул рукой. Все было ясно: ни
к чему  была женитьба, ни к чему эта чужая женщина, которая ходит в капотах,
зевает под вечер и крестит рот рукой; ни к чему земля, огород, с которым  он
не мог справиться. Оставались его  стихи, его  драма, которая могла бы честь
составить и  европейскому театру, его переводы из Шекспира  и Гете, которого
он первым четверть века назад ввел в литературу русскую. Что же -- читать их
дьячкову  сыну,  робкому юноше, который  благоговел  перед Вильгельмом,  но,
кажется,  мало понимал?  --  играть по  маленькой с Щепиным-Ростовским,  тем
самым,  что когда-то  вел московцев на Петровскую площадь, а  теперь обрюзг,
опустился и попивает?
     Нет, довольно.
     А  однажды  Вильгельм,  приподнимая  левое  веко,  перечитывал,  вернее
вглядывался и наизусть читал  рукописи из своего сундука, он сотый раз читал
драму, которая  ставила его  в ряд с писателями европейскими  -- Байроном  и
Гете.  И вдруг  что-то  новое кольнуло его: драма  ему показалась неуклюжей,
стих  вялым до крайности,  сравнения  были натянуты.  Он  вскочил  в  ужасе.
Последнее рушилось.  Или он впрямь был Тредиаковским нового времени, недаром
смеялись над ним до упаду все литературные наездники?
     С этого дня начались настоящие  мучения Вильгельма.  Крадучись подходил
он с утра  к сундуку,  рылся, разбирая тетради, листы, и вглядывался, читал.
Кончал  он свое  чтение,  когда  перед глазами  плыла вместо листов  рябь  с
крапинками.  Потом он сидел подолгу, ни о чем  не  думая. Дросида Ивановна к
нему приставала:
     -- Что это ты, батюшка, извести себя захотел?
     Она  заботилась  о  нем, но  голос  у  нее  был крикливый,  и Вильгельм
отмахивался рукой.
     -- Ты ручкой-то не  махай, -- тянула  Дросида Ивановна, не то обиженно,
не то угрожая.
     Тогда Вильгельм молча уходил  -- к  Щепину  или, может быть, просто  за
околицу.
     Дросида Ивановна отступилась.
     А потом он как-то сразу бросил свои рукописи. Закрыл сундук и больше не
глядел на него.
     Раз Вильгельм  засиделся  у Щепина.  Они  вспоминали  молодость,  Щепин
говорил  о Саше,  об  Александре  и  Мише  Бестужевых,  Вильгельм  вспоминал
Пушкина. Они  говорили  долго,  бессвязно,  пили  вино  в память  товарищей,
обнимались. Когда Вильгельм возвращался домой, его прохватило свежим ветром.
Тотчас он почувствовал, как ноги его заныли, а сердце застучало.
     -- Дедушко, -- окликнул его мальчик, который проезжал мимо на телеге.
     Вильгельм посмотрел на него и ничего не ответил.
     --  Садись, дедушко, --  сказал  мальчик,  -- довезу  тебя  до  дому. Я
панфиловский.
     Панфилов  был крестьянин-сосед.  Вильгельм  сел.  Он  закрыл глаза. Его
трясла лихорадка. "Дедушко",  -- подумал он и улыбнулся. Мальчик подвез  его
до  дому.  И  дома  Вильгельм почувствовал,  что  приходит  конец.  Высокий,
сгорбленный, с острой седой бородой, он шагал по своей комнате, как зверь по
логову.  Что-то еще нужно  было  решить, с чем-то расчесться -- может  быть,
устроить детей? Он сам хорошенько не знал. Надо было кончить какие-то счеты.
Он  соображал  и делал жесты  руками. Потом  он  остановился и прислонился к
железной  печке. Ноги  его не держали. Ах да, письма. Нужно написать письма,
сейчас  же.  Он  сел писать письмо  Устиньке; с  трудом,  припадая  головой,
разбрызгивая чернила и скрипя пером, он написал  ей, что  благословляет  ее.
Больше не хотелось. Он подписался. Потом почувствовал, что писем ему  писать
вовсе не хочется, и с удивлением отметил, что не к кому.
     Назавтра он  хотел  подняться  с  постели и  не смог.  Дросида Ивановна
встревоженно на него посмотрела и побежала к Щепину.
     Щепин  пришел, красный, обрюзгший, накричал  на  Вильгельма, что тот не
хлопочет  о  переводе  в Тобольск,  сказал,  что на  днях  приедет в  Курган
губернатор, и сел писать прошение. Вильгельм равнодушно его подписал.
     И  правда, дня  через  два  губернатор  приехал.  Докладную  записку  о
поселенце    Кюхельбекере   губернатор    представил    генерал-губернатору.
Генерал-губернатор  написал,  что  не  встречает  со  своей стороны  никаких
препятствий  для  перевода больного в Тобольск, и  представил записку  графу
Орлову.   Граф    Орлов   не    нашел    возможным    без   предварительного
освидетельствования  разрешить  поселенцу  пребывание в Тобольске,  а потому
просил генерал-губернатора,  по  медицинском  освидетельствовании  больного,
уведомить его о своем заключении.
     Вильгельм  относился  к ходу прошения  довольно раз-подушно. Он лежал в
постели,  беседовал с  друзьями. Часто он звал к  себе детей, разговаривал с
ними, гладил их по головам. Он заметно слабел.
     13  марта  1846  года он получил  разрешение  ехать  в  Тобольск,  а на
следующий  день  приехал в Курган Пущин.  Увидев Вильгельма,  он  сморщился,
нахмурил брови, быстро моргнул глазом и сурово сказал прыгающими губами:
     -- Старина, старина,  что с тобой, братец? Вильгельм приподнял пальцами
левое веко, вгляделся с минуту, что-то уловил в лице Пущина и улыбнулся:
     -- Ты постарел, Жанно. Вечером ко мне приходи. Поговорить надо.
     Вечером Вильгельм  выслал  Дросиду Ивановну из комнаты, услал  детей  и
попросил Пущина запереть дверь. Он продиктовал свое завещание: что печатать,
в каком виде,  полностью или  в  отрывках. Пущин перебрал все  его рукописи,
каждую обернул, как в саван, в чистый лист и, на каждой четко написав нумер,
сложил в  сундук.  Вильгельм диктовал спокойно, ровным голосом. Потом сказал
Пущину:
     -- Подойди.
     Старик наклонился над другим стариком.
     -- Детей не оставь, -- сказал Вильгельм сурово.
     --  Что  ты,  брат,  --  сказал  Пущин  хмурясь.  --  В Тобольске  живо
вылечишься.
     Вильгельм спросил спокойно:
     -- Поклон передать?
     -- Кому? -- удивился Пущин. Вильгельм не отвечал.
     "Ослабел от диктовки, -- подумал  Пущин, -- как в  Тобольск  его такого
везти?"
     Но Вильгельм сказал через две минуты твердо:
     -- Рылееву, Дельвигу, Саше.

VI
     Дорогу Вильгельм перенес  бодро. Он как будто  даже  поздоровел.  Когда
встречались нищие, упрямо останавливал повозку, развязывал  кисет и, к ужасу
Дросиды Ивановны, давал им несколько медяков. У самого Тобольска попалась им
толпа  нищих. Впереди  всех  кубарем  вертелся какой-то  пьяный,  оборванный
человек. Он выделывал ногами выкрутасы и кричал хриплым голосом:
     -- Шурьян-комрад, сам прокурат, трах-тарарах-тара-рах!
     Завидев  повозку,  он  подбежал, стащил  скомканный  картуз с головы  и
прохрипел:
     -- Подайте на пропитание мещанину  князю  Сергею Оболенскому. Пострадал
за истину от холуев и тиранов.
     Вильгельм дал ему  медяк. Потом, отъехав верст пять,  он задумался.  Он
вспомнил розовое лицо, гусарские усики и растревожился.
     --  Поворачивай  назад,  --  сказал   он  ямщику.  Дросида  Ивановна  с
изумлением на него поглядела.
     --  Да  что  ты,  батюшка,  рехнулся?  Поезжай, поезжай,  --  торопливо
крикнула она ямщику, -- чего там.
     И в первый раз за время болезни Вильгельм заплакал.
     В Тобольске он оправился.  Стало легче  груди,  даже  зрение  как будто
начало  возвращаться.  Вскоре  он  получил  от  Устиньки  радостное  письмо:
Устинька  хлопотала о разрешении приехать к Вильгельму. Осенью надеялась она
выехать.
     Вильгельм не поправился. Летом ему стало хуже.

VII
     Раз  пошел  он пройтись и вернулся  домой  усталый, неживой.  Он лег на
лавку и закрыл глаза. Слабость и тайное довольство охватили его. Делать было
больше нечего, все, по-видимому, уже было сделано. Оставалось лежать. Лежать
было хорошо. Мешало  только сердце, которое все куда-то падало вниз. Дросида
Ивановна храпела в соседней боковушке.
     Потом ему приснился сон.
     Грибоедов  сидел  в  зеленом архалуке, накинутом на  тонкое белье,  и в
упор, исподлобья  смотрел на  Вильгельма  пронзительным взглядом.  Грибоедов
сказал ему что-то  такое, кажется,  незначащее.  Потом слезы брызнули у него
из-под очков,  и он, стесняясь, повернув голову вбок, стал  снимать  очки  и
вытирать платком слезы.
     "Ну,  что  ты,  брат,  --  сказал ему  покровительственно  Вильгельм  и
почувствовал радость. -- Зачем, Александр, милый?"
     Потом ему стало больно, он проснулся,  тело  было пустое,  сердце  жала
холодная рука и  медленно,  палец за пальцем, его  высвобождала.  Отсюда шла
боль. Он застонал, но как-то неуверенно. Дросида Ивановна  спала крепко и не
слыхала его.
     ...Русый,  курчавый извозчик  вывалил его у  самого  моста в снег. Надо
было  посмотреть,  не набился  ли  снег  в  пистолет, но  рука почему-то  не
двигалась,  снег  набился  в  рот и  дышать  трудно...  "Разговаривать вслух
запрещается,  --  сказал полковник  с висячими  усами,  --  и  плакать  тоже
нельзя". -- "Ну? -- покорно удивился Вильгельм. -- Значит, и плакать нельзя?
Ну что же, и не буду".
     И он впал в забытье.
     Так он  пролежал ночь и утро до полудня. Уже  давно хлопотал около него
доктор,  за  которым  помчалась  с  утра Дросида Ивановна,  и давно  сидел у
постели, кусая усы, Пущин.
     Вильгельм открыл глаза. Он посмотрел плохим взглядом на Пущина, доктора
и спросил:
     -- Какое сегодня число?
     --  Одиннадцатое, -- быстро сказала  Дросида  Ивановна.  --  Полегчало,
батюшка, немного?
     Она  была  заплаканная,  в  новом платье. Вильгельм пошевелил губами  и
снова  закрыл глаза.  Доктор влил ему в рот камфору, и секунду у  Вильгельма
оставалось  неприятное  чувство  во рту,  он  сразу же  опять  погрузился  в
забытье. Потом он раз проснулся от ощущения холода: положили на лоб холодный
компресс. Наконец он очнулся. Осмотрелся кругом. Окно было медное от заката.
Он посмотрел на свою руку. Над самой  ладонью горел тонкий синий  огонек. Он
выронил огонек и понял: свечка.
     В  ногах  стояли  дети  и  смотрели  на  него  с  любопытством,  широко
раскрытыми  глазами.  Вильгельм  их  не видел.  Дросида  Ивановна  торопливо
сморкнулась, отерла глаза и наклонилась к нему.
     --  Дронюшка,  -- сказал Вильгельм с трудом и понял, что  нужно  скорее
говорить, не то не успеет, -- поезжай в  Петербург,  -- он пошевелил губами,
показал  пальцем  на  угол,  где  стоял  сундук  с рукописями,  и  беззвучно
досказал: -- это издадут... там помогут... детей определить надо.
     Дросида Ивановна торопливо качала головой.  Вильгельм  пальцем подозвал
детей и положил громадную руку им на головы. Больше он ничего не говорил.
     Он слушал  какой-то звук, соловья или, может быть, ручей. Звук тек, как
вода.  Он  лежал  у самого ручья, под  веткою. Прямо над ним  была  курчавая
голова. Она смеялась,  скалила зубы и, шутя, щекотала рыжеватыми кудрями его
глаза. Кудри были тонкие, холодные.
     -- Надо торопиться, -- сказал Пушкин быстро.
     -- Я  стараюсь,  -- отвечал  Вильгельм  виновато, --  видишь.  Пора.  Я
собираюсь. Все некогда.
     Сквозь разговор он услышал как бы женским плач.
     -- Кто это? Да, -- вспомнил он, -- Дуня.
     Пушкин поцеловал его в губы. Легкий запах камфоры почудился ему.
     -- Брат, -- сказал он Пушкину с радостью, -- брат, я стараюсь.
     Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми.
     Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно пожелтело, голова откинулась.
     Он лежал  прямой, со вздернутой седой  бородой,  острым носом, поднятым
кверху, и закатившимися глазами.

Примечания

     Впервые -- отдельное издание, изд-во "Кубуч", Л. 1925, с подзаголовком:
"Повесть о декабристе".
     Ю. Н.  Тынянов  (1894--1943) начал  свою  литературную деятельность как
ученый-филолог еще в студенческие годы (окончил Петроградский университет  в
1918 г.).  Тынянова-ученого  привлекали к себе разнообразные явления русской
литературы XVIII, XIX и XX вв. Он писал  о Ломоносове и Державине, Гоголе  и
Достоевском,  Хлебникове,  Маяковском и  Пастернаке.  Но  главной темой  его
творчества --  и научного  и художественного -- были первые три  десятилетия
XIX в., общественное и литературное движение пушкинской поры.
     В начале двадцатых  годов  ряд  исследований  -- "Достоевский и Гоголь"
(1921), "Ода  как  ораторский  жанр" (1922) и  другие, отличавшиеся глубиной
истолкования  фактов  и  новизной  их  теоретического  осмысления,  принесли
Тынянову известность как историку и теоретику литературы. Особенное значение
для  нашей науки  имели  и сохраняют по  сей день две его работы 1924 г.  --
"Архаисты и Пушкин", "Проблема стихотворного языка".
     Тынянов  был не только  выдающимся знатоком литературной и общественной
жизни  первых  десятилетий   XIX  в.  Он   к  тому  же  обладал  незаурядным
художественным даром. Однак