смирная  и крепкая, вторая,  серая,  поленивей. Семен
нахлестывал серую.  Утром  6 января, одуревшие  от дороги,  они добрались до
городского шлагбаума, за которым начинались уже окрестности Минска.
     Вильгельм, съежившись, вошел в сторожевой домик и тотчас сбросил с себя
шубу. Сторожевой  солдат  с трудом читал  за столом затрепанные бумаги, водя
пальцем. Рядом сидел еще один человек, невысокого роста, в форменной шинели,
с маленьким сухим  ртом  и желчными глазами, не то жандармский унтер-офицер,
не то городской  пристав. Вильгельм бросил на  стол свой паспорт и отпускную
Семена и сел на  лавку.  Он вытянул ноги  и стал  ждать. Во всем  теле  была
усталость, плечи  ныли.  Хотелось  спать, и было почти  безразлично, что вот
сейчас солдат будет читать  паспорт, спрашивать его  и придется опять что-то
говорить  несуразное,  называть  какое-то  чужое имя. "Семен  все  с лошадью
возится, -- подумал он, -- наверное, голоден".
     Он внезапно  открыл  глаза  и увидел, что невысокий  военный  стоит  за
плечами  сторожевого  солдата и внимательно,  с  усилием вглядываясь, читает
паспорт, шевеля губами. Солдат записывал в книгу для проезжающих Вильгельмов
паспорт и бормотал под нос каждое слово.
     --  Служивший  в  Кексгольмском мушкатерском  полку  рядовым...  Матвей
Прокофьев сын  Закревский... Белорусской губернии... из дворян,  -- бормотал
солдат.
     --  Закревский, --  прошептал,  шевеля губами, военный и быстро оглядел
Вильгельма. Вильгельм почувствовал, что он так глядел на  него  не  в первый
раз. Сердце  вдруг  заколотилось у него так,  что он испугался, как  бы этот
стук не выдал его. Он опустил веки в  ту самую  минуту, когда военный должен
был  встретиться с его  глазами, и  сразу же убедился: все мелочи его лица и
одежды ощупаны, проверены, учтены.
     -- Сколько  лет?  --  тихо  спросил  военный  у  солдата. Солдат  начал
перелистывать паспорт.
     -- "Пашпорт сей дан в Санкт-Петербурге ноября 4-го дня  1812 года... от
роду ему 26 лет".
     -- Двадцать  шесть  лет,  -- пробормотал военный, -- в тысяча восемьсот
двенадцатом году. -- Он подумал немного. -- Тридцать девять лет,  --  сказал
он и взглянул  искоса  на  Вильгельма. Вильгельм закрыл глаза и притворился,
что дремлет. За годы  он не беспокоился, в  двадцать восемь лет  его  голова
седела.
     Солдат  записал наконец  имя и звание  бывшего рядового  Кексгольмского
мушкатерского  полка,  который  в походах,  отпусках и штрафах  не  бывал, и
сказал Вильгельму:
     -- Готово.
     Вильгельм  сунул  паспорт  за пазуху и встал. Маленький  военный  писал
что-то  у  стола, заглядывая  время от времени  в окно, где  Семен  возился,
подправляя чеку в возке. Вильгельм вышел и,  согнувшись, все еще чувствуя на
себе шарящие глаза, влез в повозку. Сторожевой солдат поднял шлагбаум.
     --  Гони, -- сказал тихо  Вильгельм Семену. Сторожевой солдат посмотрел
им вслед и пошел к дому. На пороге ждал его маленький военный.
     --  Подавай лошадь! -- закричал  он  и бешено взмахнул маленькой желтой
рукой.  -- Подавай  сейчас  же!  --  крикнул он,  полез в  боковой карман  и
пробежал глазами исписанную со всех сторон бумагу.
     Через пять  минут военный гнал к  городу. Он вез бумагу, в которой были
записаны приметы проезжающего.

IX
     В тот же день к вечеру Вильгельма, дремавшего тяжелой дремотой в возке,
разбудил Семен громким шепотом:
     -- Вильгельм Карлович, проснитесь, дело неладно, верховые за нами.
     Вильгельм не сразу проснулся. Ему  снились какие-то обрывки,  несвязные
движения,  лица,  маленький   черный   человек   с  хищным  носом,  ротмистр
Раутенфельд или  Розенберг,  говорил  о  чем-то человеку  с белым  плюмажем.
Вильгельм понял, что это они о нем говорят.
     -- Верховые, -- говорил ротмистр, -- проснитесь! Повозка подпрыгнула на
ухабе, Вильгельм привскочил и проснулся.
     -- Где? -- спросил он, все еще не сознавая хорошенько, в чем дело.
     Семен  указал кнутом назад  влево. Вильгельм высунул голову из возка  и
очнулся  окончательно.  На  повороте, вдали летели  по дороге трое  каких-то
всадников. Они были еще далеко, лица и одежда их были не видны.
     -- Гони, -- сказал Вильгельм тихо, -- вовсю.
     Семен закричал, загикал, хлестнул по лошадям, и повозка, подпрыгивая на
ухабах, понеслась.  Мелькнула опушка леса, какая-то придорожная изба. Лошади
мчались.
     Осенью 1825 года начали чинить Минский тракт. Старая дорога от Минска к
Вильно давно уже  не годилась:  грунт был подмыт и по самой середине  дороги
образовалось болото. Дорогу временно  отвели сажен на сто  в сторону. Но тут
подошла зима, работы были брошены. В этом месте  Минский тракт раздваивался,
дорога  шла в  двух  направлениях.  Одна дорога была  непроезжая  --  вела в
болото.
     Вильгельм высунулся из возка:
     -- Что же ты стал, гони, Семен!
     -- Куда  гнать-то,  -- сказал  Семен, не  оборачиваясь,  --  налево или
направо?
     Вильгельм оглянулся:  верховых не было видно,  они исчезли за поворотом
дороги. "Налево? Направо? Как тут узнать, куда свернет погоня?"
     -- Налево! -- прокричал он.
     Повозка покатилась налево. Впереди было болото.
     Не прошло и десяти минут, как трое  верховых добрались до  того  места,
где Минский тракт расходился в разные стороны.
     -- Куда же теперь ехать? -- спросил один, плотный, в полицейской форме,
неловко державшийся в седле. -- Да, впрочем,  не может  быть того, чтобы они
на старую дорогу поехали.
     --  Как знать,  --  сухо отвечал  маленький  военный  с тонким  ртом  и
желчными глазами. Он подумал немного. -- Зыкин! --  закричал он, придерживая
горячившуюся лошадь. Молодой солдат вытянулся перед ним на лошади. -- Зыкин,
поезжай налево, оружие есть?
     -- Слушаю, ваше благородие, -- весело ответил солдат и повернул лошадь.

X
     Дорога  кончилась.  Впереди  было  непроезжее,  покрытое  тонким  льдом
болото. Лошади, загнанные, тяжело храпели, шли шагом и только вздрагивали от
кнута. -- Хоть бы за деревья загнать, -- сказал Семен сурово.
     -- Какие деревья?  -- спросил Вильгельм,  повернул  голову и  увидел: в
стороне,  по  правую руку  от  пути,  которым  ехала  повозка,  стояли двумя
шпалерами черные, голые деревья.
     Он выскочил из повозки. Семен слез с облучка, повел лошадей  на поводу,
а  Вильгельм подталкивал  повозку  сзади.  Кое-как  добрались  до  деревьев,
выбрали место погуще,  повалили повозку и стали  ждать. Деревья были шагах в
двухстах от того места, где исчезали всякие признаки дороги.
     Через  минут  десять послышался топот, и  показался молодой  солдат  на
коне. Он со вниманием посмотрел  на следы повозки и спешился. Вильгельм ясно
видел  его лицо, худощавое, с голубыми глазами. Солдат  остановился, вытащил
из кармана кисет с  табаком и стал закуривать. Закурив, он еще раз посмотрел
вдаль,  на порушенный снег, как  будто  недоумевал,  что ему  с этим делать.
Вильгельм  лежал, притаившись за повозкой. Он  слышал  рядом с собой громкое
дыхание Семена.
     "Господи,  хоть  бы  лошади  не заржали", -- подумал он. Лошади  стояли
смирно. Семен смотрел поверх возка на солдата.
     Солдат  все еще стоял на том  же месте,  не  решаясь ни идти  дальше по
неизвестной дороге, ни поворотить назад.
     Наконец  он  оглянулся  вокруг  себя,  лениво  махнул  рукой,  выплюнул
докуренную цигарку,  затоптал  в снег и  сплюнул. Потом сел на коня и  шагом
поплелся обратно.

XI
     От Литовского Военного Губернатора,
     Генерала от инфантерии Римского-Корсакова.
     К Его Высокопревосходительству
     Господину Военному министру.
     Вследствие  отношения  ко  мне Вашего  Высокопревосходительства от 4-го
сего генваря,  No 78, по Высочайшему Его Императорского Величества повелению
последовавшего,   я   предписал  12-го   числа   сего  месяца  Виленскому  и
Гродненскому  гражданским губернаторам о  учинении  по  губернии строжайшего
розыскания к отысканию и поимке по приложенным  при том отношении  описаниям
примет   скрывшегося    мятежника   коллежского    асессора    Кюхельбекера,
участвовавшего в происшествии, случившемся в С.-Петербурге в 14 день декабря
1825  года,  и сделать  повсеместное  объявление,  что,  если  где  окажется
кто-либо  его скрывающий, с  тем поступлено будет  по всей строгости законов
против скрывающих государственных преступников. Вчерашнего же 16  генваря, в
6 часов вечера, я получил с нарочным от Минского г. гражданского губернатора
отношение от 15 генваря, No 466, в  котором  прописывает:  что два человека,
весьма  по близким  сходствам  примет  Кюхельбекера,  проехали недавно  мимо
Минска по Виленскому  тракту, -- и по сему он, губернатор, отправил в погонь
за  ними  минского  частного  пристава  Бобровича  к  Вильне  и  далее,  где
надобность востребует;  а  ко  мне,  препровождая описание тех двух  человек
насчет  одежды,  обуви, лошадей и повозки, просит  моего распоряжения --  об
оказании  тому  чиновнику  пособия. Упомянутый частный пристав  Бобрович, по
прибытии в Вильно, подал мне рапорт, что он не мог почерпнуть никакого следа
направления  тех людей по тракту  из Минска в Вильно.  Почему от  Виленского
гражданского  губернатора  предписано  16   генваря   с   нарочным   земским
исправником по всем  от Вильны к границе трактам -- о поимке тех двух людей,
--  если бы они где-либо оказались  или были  настигнуты; о чем сообщено  от
него  начальнику Ковенского Таможенного Округа, а от меня, того же 16 числа,
послано  по  эстафете  Гродненскому  гражданскому  губернатору  описание  их
повозки,  пары  лошадей,   одежды   и  обуви  (сообщенное  мне  от  Минского
губернатора)  и  предписано,  дабы тотчас  с  нарочным  велел  всем  земским
исправникам, в особенности пограничных  уездов, и к Брестскому  городничему,
дабы  в  случае появления  где-либо в  уезде  или на  границе  в Гродненской
губернии  сказанных  двух  человек  по  описанным  проясним и новым приметам
тотчас  были они схвачены и взяты  под стражу окованные;  если же  получится
сведение  о  направлении  их  в  Волынскую  губернию,  то  в  ту  же  минуту
отправиться  исправнику за ними в погонь и, захватив их, содержать окованных
под стражей. А о равномерном  по сему  действии на  границе и по  таможенной
части  сделаны  начальником  Ковенского  и Гродненского  таможенных  округов
отзывы.  Сего  же  числа  Виленский  полицеймейстер подал ко мне  записку, в
подлиннике  при  сем  прилагаемую,  по  которой  ныне же послан  в  местечко
Поланген полицейский  чиновник, а по возвращении его буду  иметь  честь Ваше
Высокопревосходительство о последствиях уведомить.
Генерал от инфантерии Римский-Корсаков.
     Вильно
     17 генваря 1826 г. No 146.

     По  сведениям  о   сыскивающемся  по  Высочайшему  повелению  мятежнике
коллежском  асессоре Кюхельбекере известно, что сестра его в замужестве есть
за смоленским помещиком Глинкою, у которого он, Кюхельбекер, был и, взяв там
пару  лошадей  и  одного человека, отправился  к  Минску;  6  или  7 генваря
проезжал  станцию Юхновку,  по тракту  от Смоленска  к Минску; а 10-го числа
подобных примет два человека замечены были проезжающими в город Минск; и тут
уже  потерян  их  след. Но как  полагать должно,  что преступник  сей  имеет
намерение пробраться  за  границу, то весьма быть может,  что  он  взял свое
направление на Поланген,  где  может иметь  удобность  проехать границу,  по
начальству  над оною  родственника сестры своей  Глинки. Приметы,  под коими
скрывается сей преступник, есть  следующие: лошади две крестьянские, одна из
них рыже-чалая,  с лысиной на лбу, другая -- серая. В возке, обитом лубом, с
одним  отбоем, а с другой стороны без оного; люди:  1-й (который должен быть
Кюхельбекер) --  росту большого, худощав, глаза навыкате, волоса коричневые,
рот при  разговоре  кривится, бакенбарды не  растут, борода мало  зарастает,
сутуловат  и ходит немного искривившись; говорит протяжно,  от  роду ему  30
лет,  в одежде под низом -- простая крестьянская короткая  шуба, наверх оной
надевает тулуп,  покрытый  рипсом или  чем другим  -- цвету  желто-зеленого,
обвязывается  платком  большим  желтого цвета;  шапка  крестьянская,  черной
овчины,  круглая, с верхом черным; 2-й --  росту  среднего, одежда  на  нем:
шубенка  худая  под  низом,  наверх  надевает  шинель  синего  сукна;  шапка
светло-серая с козырьком. Оба они ходят иногда в сапогах, а иногда в лаптях.
Виленский полицеймейстер Шлыков.

XII
     Из Минска в Слоним, из Слонима в Венгров, из Венгрова в Ливо, из Ливо в
Окунев,  мимо шумных городишек, еврейских местечек, литовских  сел  тряслась
обитая лубом  повозка,  запряженная парой  лошадей:  одной  чалой,  с  белой
лысиной на лбу, другой -- серой.
     Серая   в   пути   притомилась,   в   Ружанах   Вильгельм   ее   продал
цыгану-барышнику. У Цехановиц ночевали в деревне, на постоялом дворе. Только
что легли спать, раздался осторожный стук в окно. Вильгельм вскочил и сел на
лавку.
     -- Стучат, -- тихо сказал он Семену. Мимо прошел хозяин.
     -- Не лякайтесь, не лякайтесь, панове, -- сказал он спокойно.
     В  горницу  вошли  три молодых еврея. За ними шел еврей  постарше.  Они
расположились на лавке и тихо заговорили между  собой. Вильгельм  понимал их
разговор.  К удивлению  его,  они говорили  певуче  на  диалекте,  близком к
старому верхненемецкому  языку. Это были контрабандисты. Вильгельм осторожно
подошел  к ним  и сказал по-немецки, стараясь произносить как можно ближе  к
диалекту, ими употребляемому:
     -- Не можете ли вы меня переправить за границу?
     Контрабандисты внимательно на него взглянули, посмотрели друг на друга,
и старший сказал:
     -- Будет стоить две тысячи злотых.
     Вильгельм  отошел  и сел  на  лавку. У него было только двести  рублей,
которые дала ему Устинька. Они дождались утра и поехали дальше.
     Опять корчма.  Сидя в  корчме,  Вильгельм  призадумался.  Дальше  ехать
вдвоем с Семеном в лубяном возке нельзя было. Нужно было пробираться одному.
Вильгельм посмотрел на Семена и сказал ему:
     -- Ну, будет, Семен, поездили.
     Он страшно  устал за  этот  день, и Семен подумал, что  Вильгельм хочет
заночевать в корчме.
     -- Все равно, можно и подождать. До ночи недалеко, -- сказал он.
     -- Нет,  не то, -- сказал  Вильгельм. -- А поезжай домой. Будет тебе со
мной возиться. Дальше вдвоем никак невозможно.
     Вильгельм спросил у хозяина бумаги, чернил, сел  за стол и начал писать
Устиньке письмо. Он  прощался с нею,  просил молиться за него и дать вольную
другу его Семену Балашеву. Семен сидел и исподлобья на него поглядывал.
     --  Как  же  так,  все  вместе,  а теперь врозь? -- спросил  он вдруг у
Вильгельма, как бы осердившись
     Вильгельм засмеялся невесело.
     -- Да так и  все,  любезный, -- сказал он Семену. --  Сначала вместе, а
потом врозь. Вот что, -- вспомнил он, -- бумага-то твоя при тебе?
     Семен пошарил за пазухой.
     -- Нету, -- сказал он растерянно, -- нету бумаги, никак обронил где-то?
     Вильгельм всплеснул руками:
     -- Как же ты теперь домой поедешь?
     Он подумал, потом вытащил свой паспорт и протянул его Семену.
     -- Бери мой паспорт. Все  равно, как-нибудь дойду. Семен взял  паспорт,
начал его с мрачным видом перелистывать и потом сказал нерешительно:
     --  Здесь по пашпорту  тридцать  девять годов, а  мне  по виду  барышни
только что двадцать дают. Вам пашпорт самим нужен.
     Семену было двадцать пять лет, но он был моложав.
     --  Тогда  брось  его, --  сказал Вильгельм  равнодушно. --  Пожалуй, и
впрямь  не годится паспорт: его у  нас все равно  тогда списали в  точности,
теперь, наверное, все знают. Ну, с богом, собирайся, -- сказал он Семену. --
Дома поклон всем передай, письмо не оброни. Устинье Карловне отдашь.
     Он  проводил  Семена на  двор. Семен сел  в  возок,  потом,  всхлипнув,
выскочил, обнял крепко Вильгельма и хлестнул чалку.

XIII
     Семен  доехал до  Ружан.  В Ружанах была  ярмарка.  Он пошел бродить по
ярмарке. Денег у него не было, и он решил продать чалку с возком. Два цыгана
остановились перед ним. Они долго торговались, смотрели коню в зубы, хлопали
по  ногам,  щупали  повозку.  Наконец  сошлись  и  вручили  Семену  двадцать
карбованцев. Но  когда Семен  хотел расплатиться на постоялом дворе,  хозяин
попробовал карбованец на зуб и сказал равнодушно:
     -- Фальшивый, не возьму.
     Семен  свету не взвидел. Он  бросился назад на ярмарку, отыскал цыган и
начал  кричать,  чтобы  они либо  отдали  ему лошадь с  повозкой, либо  дали
настоящие деньги. Молодой цыган закричал пронзительно:
     -- Фальшивые деньги дает!
     Семен ударил его в  висок. Три цыгана обхватили его за руки, и началась
драка, потом драка  утихла, цыгане бросили его. Семен протер глаза  и увидел
перед собой двух жандармов.

XIV
     19  января  Вильгельм  вошел в Варшаву.  Он прошел по окраине Пражского
предместья и стал искать  харчевни. Перед одной харчевней  толпился народ --
читал какое-то объявление.
     --  "По-че-му  по-ста-вля-ет-ся, --  тянул по слогам толстый человек  в
синей  поддевке,  по-видимому  лавочник,  --  ...ставляется", --  дальше  оп
прочесть не мог. -- "В непременную", -- прочел он наконец сразу и крякнул  с
удовлетворением.
     -- Что ж, читать не умеешь? -- сказал ему мещанин с острой бородкой. --
"В непременную обязанность всем хозяевам".
     Лабазник угрюмо покосился на мещанина.
     -- Тоже грамотей, -- сказал он и отошел. Мещанин складно и торжественно
прочел объявление:
     -- "Декабря  30 дня  1825 года. Санкт-петербургский обер-полициймейстер
Шульгин первый", -- закончил он, любуясь порядком официального языка.
     Вильгельм издали видел их.  Втянув  голову в  плечи, он  зашел за  угол
харчевни и подождал,  пока все разойдутся. Тогда он подошел  к столбу и стал
читать:
Объявление
     По   распоряжению   Полиции   отыскивается   здесь  Коллежский  Асессор
Кюхельбекер,  который приметами:  росту  высокаго,  сухощав, глаза навыкате,
волосы коричневые, рот при разговоре кривится,  бакенбарды не растут; борода
мало заростает, сутуловат и ходит немного искривившись; говорит протяжно, от
роду ему около  30-ти  лет. -- Почему поставляется в непременную обязанность
всем  хозяевам домов и управляющим оными, что естьли  таких примет человек у
кого  окажется  проживающим  или  явится  к  кому-либо  на  ночлег, тот  час
представить  его в  Полицию; в  противном случае с  укрывателями  поступлено
будет по всей строгости законов. Декабря 30 дня 1825 года.
С.-Петербургский Обер-Полициймейстер
     Шулъгин 1-й.
     Вильгельм  смотрел на  афишу. Его имя,  напечатанное четко на сероватой
бумаге,  показалось ему чужим,  и только по стуку сердца он  понял, что его,
его, Вильгельма, разыскивают, ловят сейчас.
     И он пошел по предместью.
     Он знал, что  ему нужно делать, -- нужно  было  пойти  сейчас  отыскать
Есакова, его лицейского друга, или барона Моренгейма, о котором говорила ему
Устинька. Сделать  это было не так  трудно.  Но  странное  чувство  охватило
Вильгельма. Все  представилось ему необычайно сложным. Он проделал с Семеном
тысячи  верст, и вот теперь,  когда оставалось  всего  пятнадцать,  он начал
колебаться.  Он не  боялся  того,  что  о нем  висит объявление  и его могут
арестовать, -- подъезжая  к  любой деревушке или постоялому двору, он каждый
раз был заранее готов, что вот-вот его схватят, -- дело было не в этом, а он
робел  своей  мысли  о том, что через два-три часа  он может  быть  свободен
навсегда.  Когда его преследовали,  -- он убегал и  прятался.  Сейчас погоня
расплылась, она была в самом воздухе, вот в этих объявлениях, расклеенных на
столбах.  Он не знал,  что ему делать  с  этим,  как шахматный игрок,  перед
которым вдруг открылось слишком широкое поле.
     И опять -- на стене дома -- объявление.
     Дом мирный, окна в занавесках. В  одном  окне  мальчик играет с ленивым
котом,  щекоч