в  сказках и пословицах удивительно
веселым и остроумным. Кто слышит и знает  простонародную  сказку, тот бывает
поражен  радушием,  мягкосердием,  остроумием и  непамятозлобием  безыменных
авторов. Удальство витязей русских необыкновенно.  Но песни, старинные песни
русские, самые напевы их и самое стихосложение -- заунывны.
     --  Почему?  -- спросил  поэт. Он  стоял  бледный,  выпуклые глаза  его
сверкали. Голос его вдруг охрип.
     -- Не дурной ли это знак, что, начиная с древней  истории русской, есть
у народа  что-то, что мешает ему  стать великим, благодатным явлением в мире
нравственном, среди всех других народов? -- сказал он задыхаясь.
     --  Рабство,  --  сказал  он  глухо, -- рабство, которым  пахнет  хлеб,
посеянный рабом, рабство, в коем поется песня. О, какая ненавистная картина,
как распространяется рабством развращение! Что может сравниться с ежедневным
рабством народа, создавшего веселые  сказки и  создающего грустные песни,  и
каково думать, что  все  это подавляется, все это вянет,  что  все это, быть
может, опадет, не принесши никакого плода в нравственном мире? Да не будет!
     И,  задыхаясь,   не  владея  собою  больше,  он  пошатнулся   и,  желая
удержаться, задел графин с водой и стакан.
     Графин полетел вниз и разбился вдребезги.
     В изнеможении Вильгельм упал в кресло, и голова его откинулась.
     Зала ревела от восторга.
     И тогда  Флери  понял: эта  откинутая голова была похожа на голову  его
друга, Анахарсиса Клоотца, оратора человеческого рода, -- дядя Флери помнил,
как палач поднял ее за волосы.
     Вокруг Вильгельма толпились. Он уже  оправился и, бледный,  отвечал  на
рукопожатия.  Констан  взволнованно   и  почтительно   говорил  ему  что-то.
Вильгельм с трудом слушал.
     Дядя Флери протеснился к оратору. Он пожал ему руку и сказал, строго на
него глядя:
     -- Молодой человек, берегите себя, вы нужны своему отечеству.
     Когда Вильгельм выходил одним из последних из зала Атенея, два человека
шли  вместе с  ним: дядя Флери и  маленький  белокурый человек с водянистыми
глазами. Человек сразу же за дверью метнулся в сторону и исчез.
     Дядя Флери взял Вильгельма за руку:
     --  Мой  молодой друг, если мы пройдем с вами в  одну небольшую кофейню
Латинского квартала, где мне необходимо будет вам сказать несколько слов, от
которых многое для меня зависит, -- я буду счастлив.
     Вильгельм  поклонился с  любопытством  и  готовностью.  Голова  его еще
горела, и идти домой он все равно не мог.
     Через час дядя  Флери проводил Вильгельма до дому. Он долго смотрел ему
вслед. Потом он пробормотал с сожалением:
     --  Нет,  это  не то.  Это  еще не  голова.  Он  подумал  и прибавил  с
удивлением:
     -- Но это уже сердце.

XI
     Едва Вильгельм оделся, в дверь постучали: Александр Львович звал к себе
немедля.
     Вильгельм застал его в  большом волнении: он ходил по  комнате  мелкими
шагами. На поклон Вильгельма ответил сухо.
     --  Прошу  садиться,  --  сказал  он, нахмурясь и  продолжая  бегать по
комнате. --  Весьма  сожалею,  но  нахожусь  принужденным откровенно  с вами
объясниться. Вы, государь  мой,  ведете  себя неосторожно и подвергаете себя
всем  опасностям, с  этим  сопряженным.  Сейчас  я  получил  приглашение  из
консульства  сегодня же  посетить консула, дабы  иметь объяснение  по вашему
поводу. И догадываюсь -- имею основание догадываться, -- что  причиною всему
ваши лекции, что  вы вчерась в Атенее публично читали. И, видимо, о вас  уже
парижский префект в известность поставлен.
     Вильгельм выпрямился в креслах.
     Александр  Львович  бегал  по  комнате  и  не  смотрел  на  Вильгельма.
Изъяснялся он на сей раз в высокой степени официально.
     --  Само  собою  разумеется,  государь  мой, что я  в  мыслях  не держу
как-либо  осудить ваше поведение, но вы сами довольно знаете,  что, состоя у
меня  на  службе,  вы тем самым подвергаете неприятностям и даже  опасностям
людей, нимало в том не виновных.
     Вильгельм, бледный, улыбаясь, посмотрел на Александра Львовича:
     --  Итак, расстанемся,  Александр  Львович. Александр Львович продолжал
бегать, ничего не говоря. Вдруг он остановился перед Вильгельмом.
     -- Что  же это вы  натворили,  друг  мой? -- сказал он,  с  тоской  и с
испугом глядя на него. Официальность с него разом соскочила.
     -- Я был, вероятно, неосторожен в выборе выражений. Итак, разрешите мне
поблагодарить вас. Я сейчас же съезжаю с отеля.
     -- Ну, вот видите, друг мой, -- сказал с  видимым облегчением Александр
Львович, -- ах, до чего вас неосторожность доводит.
     Он подошел к Вильгельму, рассеянно потряс его и обнял.
     -- Бог с вами, я к вам привык, жалко, друг мой, расставаться, -- сказал
он скороговоркой.
     Съезжать с отеля Вильгельму пришлось даже скорее, чем он думал.
     В его комнате сидело двое людей с унылыми лицами.
     Один из них протянул ему пакет.
     Префект  парижской полиции извещал  коллежского  асессора Кюхельбекера,
что,  по распоряжению  его,  парижского  префекта,  он,  Кюхельбекер, должен
покинуть  Париж в  срок, не превышающий двадцать  четыре часа, и  о маршруте
своем поставить префектуру в известность.
     Другой молча вручил  ему вторую бумагу, где было указано, что настоящим
предписывается  произвести  осмотр  вещей  и  бумаг   коллежского   асессора
Кюхельбекера, а будет нужно -- и выемку.
     Они стали рыться в его бумагах.
     Один из них вытащил портрет Занда.
     -- Кто это? -- спросил он подозрительно.
     -- Мой покойный брат, -- отвечал Вильгельм.
     Через  час,  перерыв вещи  Вильгельма,  оба  раскланялись  и  попросили
записать  маршрут,  коим г.  Кюхельбекер  намеревается  следовать. Вильгельм
записал: Париж -- Дижон -- Вилла-Франка -- Ницца -- Варшава.
     Он  хотел  написать  "Неаполь",  но  написал:  "Варшава".  Должно  было
соблюдать осторожность.
     -- Мы еще явимся засвидетельствовать  ваш отъезд, -- проговорил один из
префектовых послов.
     На следующее же утро Вильгельм сел в  дилижанс. Людей в дилижансе ехало
немного: англичане, двое французских купцов да маленький неопрятный  человек
с бледно-голубыми глазками.
     Где  он видел эти глаза, этого человека? На  лекции? На улице? Забавно,
это, вероятно, случайность, но маленький человек все время попадался  ему на
пути.
     Англичанин  сошел   в  Дижоне.  Маленькому  человеку  было  по  пути  с
Вильгельмом до самой Вилла-Франки.

XII
     Вилла-Франка был белый городок, прижавшийся  к утесам. Большая пристань
была  неприступна для  бурь, крепость Монт  Альбано так тонко  врезывалась в
голубой воздух.
     Вокруг белых домиков были сады  агрумиев,  смоковниц, маслин,  плакучих
ветел и миндальных  дерев. Дряхлый камень  был  покрыт  плющом, желтые скалы
обросли тмином, дикими анемонами, лилиями, гиацинтами.
     Вильгельм то и дело натыкался на цветы алоэ, росшие среди расселин.
     Поодаль рыбаки тянули сети, пыхтя  короткими трубочками и перекидываясь
словами. Дальше виднелись верфи, оттуда несся шум.
     Вильгельм   спустился  к  бухте  и   зашел  позавтракать  в  прибрежную
тратторию. Вместе с ним  зашел и его спутник, тот самый  маленький, и уселся
за столик, поодаль от Вильгельма. Он был скромен, но  смотрел выжидательно и
тревожно.
     Что-то удержало  Вильгельма от того, чтобы кивнуть человечку, попросить
его присесть к своему столику.
     Вильгельму дали бутылку местного вина, молодого и крепкого, и устриц.
     Ночь, как всегда на  юге, упала сразу, без предупреждения, без сумерек.
Зажгли  фонарь. За  столиками сидело  несколько  гондольеров, среди них один
красивый, с черными глазами. Вильгельм подозвал его и начал сторговываться в
Ниццу.
     Гондольер выглянул в окно, посмотрел на небо и лениво сказал:
     -- No, signore. Будет буря.
     Вильгельмов спутник  посмотрел на гондольера  и  медленно закрыл правый
глаз. Гондольер подумал.
     --  Хорошо,   --  он  вдруг  согласился,  но  заломил  цену.  Вильгельм
ужаснулся.  Спутник  Вильгельма  опять  подмигнул гондольеру,  и  гондольер,
подумав, равнодушно сбавил.
     Вильгельм распростился с ними и вышел.
     Только огненные точки фонариков на гондолах колебались  вверх и вниз по
воде, шары фонарей так и оставались светлыми шарами и не освещали тьмы. Было
очень темно. Гондольер немного задержался в траттории. Он вышел, не глядя на
Вильгельма, и, надвинув на голову свой колпак, пошел к берегу.
     -- Луиджи, -- окликнул он негромко.
     -- Ао, -- отозвался детский голос.
     Мальчик причалил к берегу,  выпрыгнул и  живо заговорил, указывая рукой
на небо. Гондольер махнул рукой.
     Согнувшись  под  тесной  крышей гондолы,  Вильгельм  задыхался. Гондола
лезла с волны на волну.
     Гондольер молчал. Началась гроза. Они уже не скользили по волнам, а шли
вверх и вниз, лил дождь, в гондоле было душно, как в земле.
     --  Гребите к  берегу,  --  сказал Вильгельм гондольеру,  --  гребите к
берегу, черт возьми! Нет ли у вас второго весла?
     -- No, signore.
     Гондола неслась у берега, каждую минуту ее относило.
     Так прошло с четверть часа. Наконец гроза прекратилась.
     Духота  сразу  прошла.  Гондольер тяжело  дышал,  он  положил  весло  и
отдыхал.
     Далеко  впереди  замаячил  огонь,   другой  --  верно,  рыбачьи  лодки.
Гондольер шагнул к кабинке, в которой сидел Вильгельм, и сел рядом с ним. Он
молчал. Его молчание и осторожные движения встревожили Вильгельма.
     Вдруг гондольер схватил Вильгельма за горло и повалил на дно. Вильгельм
своими громадными руками  обхватил  шею  гондольера.  Оба они  лежали на дне
гондолы. Вильгельм задыхался. Он  почувствовал, что слабеет, и  в  последний
раз  сдавил  гондольеру горло. Тотчас стало свободнее дышать.  Он высвободил
голову, привстал и  придавил  коленом  грудь гондольера. Тот  тяжело дышал и
смотрел  на Вильгельма выкатившимися глазами. Вильгельм обшарил  его и нашел
за поясом стилет. Стилет  он бросил в воду. Он был в бешенстве. Ему хотелось
убить гондольера  и бросить его с размаху в  море. Но он только хрипел ему в
лицо:
     -- Греби сейчас же.
     Вдруг  незаметным движением ноги  гондольер  бросил Вильгельма  на  дно
гондолы. Вильгельм крикнул и  ударился о борт головой. Потом ему показалось,
что  лодку сильно  качнуло.  Он  очнулся и  увидел:  рыбаки  держали  крепко
гондольера, бледного и растерянного, и вопросительно смотрели на них обоих.
     -- Почему ты хотел меня убить? -- спросил Вильгельм.
     Гондольер махнул рукой по направлению к Вилла-Франке.
     -- Деньги, -- пробормотал он.
     Какие  деньги?  Вильгельм ничего не понимал. Вдруг он  вспомнил о своем
спутнике с водянистыми глазами, который мельтешил у него перед глазами еще в
Париже. Он с любопытством посмотрел на гондольера.
     -- Этот маленький -- шпион? -- спросил он у гондольера.
     Гондольер не  отвечал. Рыбаки  крепко  держали его за  руки.  Вильгельм
пожал плечами.
     -- Отпустите его, -- сказал он рыбакам, -- и помогите  мне добраться до
Ниццы.
     Только добравшись  до Ниццы,  Вильгельм обнаружил, что  из  трех  пачек
ассигнаций,  которые  ему всунул  Александр  Львович при  прощании, осталась
одна, самая жиденькая. Две, вероятно, вывалились при свалке в гондоле или их
успел-таки вытащить гондольер.
     Нечего было и думать о Неаполе, Броглио и Греции.

XIII
     Везде  носились  слухи.  На улицах  шептались.  В Пьемонте  карбонарии,
друзья вольности,  восстали против  иезуитов, судей, против  короля.  Король
призвал ненавистных австрийцев. Австрийские войска, по слухам, приближались,
чтобы  раздавить  вольность  народную. Австрийцы, тудески 1, были
всем ненавистны.
     1 Тудески -- немцы, австрийцы.

     Вильгельм ненавидел их вместе со всеми и, проходя по улицам, чувствовал
себя пьемонтцем.

XIV
     ...Я   оставил  Италию   в   грустном  расположении   духа.   ...Слухи,
распространившиеся в  последние  дни  моей  бытности  в  Ницце, о  движениях
Пиэмонтских Карбонариев, бунт Александрии и ропот армии, предчувствие  войны
и разрушения удвоили мое уныние... Гром завоет; зарев блески  Ослепят унылый
взор;  Ненавистные тудески Ниспадут  с ужасных гор: Смерть  из  тысяч  ружей
грянет, В  тысяче штыках сверкнет;  Не родясь, весна  увянет, Вольность,  не
родясь, умрет!
     ...Здесь я видел обещанье Светлых, беззаботных дней: Но и здесь не спит
страданье, Муз пугает звук цепей!

XV
     И вот опять Петербург.
     В Петербурге Вильгельм заметался.
     Прежде  всего, у него  не  было  ни гроша денег. Устинья Яковлевна сама
перебивалась бог  знает  чем, из  каких-то пенсионных  крох.  Между  тем  --
Вильгельм ясно чувствовал -- все его  сторонились. Двое-трое постарались его
и вовсе  не  заметить при встрече. Модест Корф еле  кивнул  ему. Зато Рылеев
обнял его и крепко поцеловал.
     -- Слыхал,  все о тебе слыхал,  о  тебе чудеса рассказывают. Расскажи о
Германии, о  Франции. Лекция твоя где? Записана? О Греции, о  Греции что там
слышно?
     Вильгельм рассказывал  охотно.  Конспект  его  парижских  лекций  брали
нарасхват  и  Вяземский,  и  Александр  Иванович  Тургенев,  и  даже  болтун
Булгаков. А голод смотрел ему в глаза.
     Он пробовал сунуться по-прежнему в Университетский пансион, но  там его
приняли холодно  и сказали, что нужно подождать. Он начал подумывать  --  не
издавать ли журнал, но для этого нужны были деньги.
     Наконец  Вяземский  и Александр  Иванович Тургенев  взялись хлопотать о
нем.
     Пока о нем  хлопотали, Вильгельм уныло ездил к тетке Брейткопф. Там уже
не бывало Дуни, она в этот год жила с матерью в Москве. К Софи он не  ходил.
Раз  он  встретил  ее на  улице  --  она ехала с кем-то в фаэтоне  и  громко
смеялась; Вильгельм быстро, с бьющимся сердцем, свернул в переулок. Эту ночь
он плохо спал. Он получил письмо от Софи, веселое, душистое. Как ни в чем не
бывало  Софи выговаривала ему,  что  он  приехал  и  носа  не  кажет. Или он
возгордился?  Теперь о нем так  много говорят... Вильгельма покоробило. Софи
нынче к нему относилась как к занятной фигуре, теперь его можно показывать в
салоне. Он порвал письмо, уткнулся в подушку, заплакал, но к Софи не пошел.
     Зато часто бывал он у  брата Миши. Брат  Миша все больше привлекал его.
Сухощавый,  со строгим лицом, угрюмым видом, неразговорчивый,  он  и теперь,
как в детстве, был полной противоположностью Вильгельма -- отцовская натура,
кровь  старого немца  Карла  Кюхельбекера. Брата  он  любил нежно, но  ничем
старался  этого  не  обнаружить.  Жил он  в Гвардейском  морском экипаже,  в
офицерских казармах, ел и пил, как простой матрос, и уже начал дичиться всех
окружающих. Он  слегка  прихрамывал: сломал  себе  ногу  во  время  учебного
плаванья. Матросы его любили, и часто Вильгельм заставал брата в  разговорах
с ними,  когда они приходили за  распоряжениями. Вильгельм и  сам вступал  с
ними в  разговоры. Матрос  Дорофеев, рыжий  веселый  человек  со  вздернутым
носом,  полюбил  с ним  разговаривать  -- общих тем было много: путешествия.
Дорофеев ходил в кругосветное плавание, бывал и в Марселе и Гамбурге.
     С каждым разом Вильгельм  все  больше  убеждался, что прав  был в любви
своей  к  простонародности.  Этот  матрос  с  умными  глазами,  его  товарищ
Куроптев, приземистый, мрачный, знали  уйму вещей и, вертя цигарки  в руках,
неторопливо обдумывали ответы. Это были истинно серьезные  люди.  Серьезнее,
чем Модя Корф.
     Миша,  как и  Вильгельм,  чуждался  света.  Свет был  закрыт  для обоих
братьев  --  для одного  по  причине характера,  для  другого по причине его
скромной карьеры.  И,  отторженные  от  света, в  заботах о  куске хлеба  на
завтрашний  день,  с  трясиной  вместо  почвы  под  ногами, --  потому что и
деятельность  одного, и служба другого  зависели каждый  день, каждый час от
каприза какого-нибудь генерала или полицейского, -- братья могли уйти только
либо в себя,  либо в какое-нибудь дело, которое  бы их поглотило  целиком. И
это их сближало.
     Александр Иванович Тургенев хлопотал. Он намекнул о Кюхельбекере своему
патрону князю Голицыну. Князь  Голицын, против  всякого  ожидания, отнесся к
имени  Кюхельбекера внимательно  и прямо-таки  удивил  Тургенева готовностью
устроить  молодого   человека.  Через   неделю  он   сказал  Тургеневу,  что
единственный  выход  для Кюхельбекера -- это  поступить на службу к генералу
Ермолову, который как раз теперь в Петербурге, только что прибыл с конгресса
и скоро едет в Грузию.
     Тургенев сказал об этом Вильгельму.
     -- Ах,  ведь в Грузии  теперь  Грибоедов.  Конечно, согласен.  Хоть сию
минуту.
     И он внезапно спросил Тургенева:
     -- А скажите, Александр Иванович, ведь Ермолов должен был идти помогать
Греции?
     -- Не вышло, -- сказал Тургенев, -- Меттерних угомонил царя.
     Вильгельм задумался и повторил:
     -- Согласен и благодарен.
     Новый план созрел у него в голове.
     Ермолов  был единственный генерал,  который  пользовался "народностью",
популярностью среди молодежи. Он был "генералом молодежи". Правительство его
подозревало  в "честолюбивых  замыслах" -- попросту царь боялся, что Ермолов
столкнет его как-нибудь с престола,  и, пока что, отдал ему Кавказ  -- благо
подальше.  От Кавказа до Греции -- естественный путь. Что, если... Что, если
Ермолов решится и сам пойдет в Грецию? Вся молодая Россия встанет за него.
     Голова у Вильгельма закружилась.
     Вот это значило идти в Грецию  не  с пустыми  руками.  Это уже  было не
"biribi" Александра Львовича.
     Он  крепко  потряс  руку  слегка  озадаченному  Александру Ивановичу  и
выбежал от него.
     -- Как обрадовался, бедняга, -- пробормотал Тургенев.
     Голицын заинтересовался Кюхельбекером недаром. Он слышал это имя и имел
основания полагать, что  этим именем интересуется и еще кое-кто, чьим именем
князь  Голицын  дорожил в  тайниках души  более,  чем именем бога,  которому
молился не менее трех раз в день.
     И  имя Ермолова выплыло недаром. Князь Голицын  заговорил о  Вильгельме
при встрече  с министром  иностранных  дел  Нессельроде. Нессельроде,  сухой
маленький немец, насторожился.
     Назавтра он доложил царю:
     -- Ваше величество, коллежский асессор Кюхельбекер прибыл из-за границы
и просит определиться на службу.
     Царь вопросительно посмотрел на министра:
     -- А разве он не в Греции?
     -- Никак нет -- пока еще нет.
     -- Я полагал по докладам, что он в Греции.
     -- Ваше величество, вследствие  некоторых причин, которые вам известны,
его, по моему  крайнему  мнению,  следовало бы,  подобно его другу  Пушкину,
подержать некоторое время подале.
     Царь слушал с удовольствием.
     -- Как раз на днях князь Голицын передавал мне,  что у него  просили за
Кюхельбекера. Я бы осмелился предложить следующее: здесь  в  настоящее время
находится  генерал  Ермолов.  Как  ваше  величество  отнеслись  бы  к  мысли
направить  этого  беспокойного  молодого  человека  в  столь  же беспокойную
страну?
     Министр смотрел ясными глазами в ясные глаза царя.
     Царь склонил сияющую лысину.
     --  Да, только в  Грузию  --  и  никуда более. Подержать в Грузии и  не
выпускать. Переговорите, будьте добры, с Алексеем Петровичем.
     19 сентября 1821 года коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер
был официально зачислен  на службу при канцелярии наместника кавказского, но
еще 31 августа, не дожидаясь утверждения, он выехал с Ермоловым на Кавказ.

КАВКАЗ
I
     Вильгельм в  Владикавказе отстал  от Ермолова. Он заболел  и провалялся
несколько недель на жестком тюфяке в плохой гостинице. В Тифлис он приехал в
октябре 1821 года.
     Встреча  с Грибоедовым  была  радостная. Целую ночь друзья  не спали  и
говорили  обо всем сразу  -- о Европе, царе, Ермолове, карбонариях, Пушкине.
Сидя в тонком  архалуке, накинутом на белье, с  рукой на перевязи (она  была
прострелена ранее на дуэли, а по дороге