и даже на кривого Гнедича.
     Журнал Тургенева не клеился, служба в Коллегии иностранных дел, уроки в
Университетском  благородном  пансионе,  возня  с  детьми  начали   утомлять
Вильгельма.  Даже вид на Калинкин мост, который  открывался из его  мезонина
(он  жил  в  доме  Благородного  пансиона,   в  крохотном  мезонинчике)  его
раздражал.  Миша Глинка  целыми  днями  играл на  рояле,  и  это  развлекало
Вильгельма. У  этого встрепанного маленького мальчика  с сонными глазами все
пьесы,  которые  уже  когда-либо слышал Вильгельм, выходили  по-новому. Лева
Пушкин,  белозубый курчавый  мальчик,  отчаянный  драчун  и  повеса, вызывал
неизменно  нежность Вильгельма.  Но  он  был  такой  проказник,  подстраивал
Вильгельму  столько  неприятностей,  так неугомонно хохотал, что  Вильгельма
брала оторопь. Он уже и не рад был, что переехал в пансион.
     Однажды Вильгельм встретил у тетки Брейткопф Дуню Пушкину.  Она  только
что кончила Екатерининский институт, ей было всего пятнадцать  лет. Она была
дальней   родственницей  Александра,  а  Вильгельм  любил  теперь  все,  что
напоминало  ссыльного  друга.  Дуня была  весела, движения ее  были  легки и
свободны.  Он стал бывать  у тетки -- и  Дуня  бывала там часто.  Раз, когда
Вильгельм был особенно мрачен, она дотронулась до его руки и сказала робко:
     -- Зачем же так грустить?
     Когда  Вильгельм  вернулся домой и на цыпочках  прошел к себе в комнату
(мальчики в соседней  комнате  давно  уже  спали), он  долго стоял  у  окна,
смотрел на спящую Неву и вспоминал:
     "Зачем же так грустить?"

VIII
     Вильгельм засиделся у Рылеева. За окном была осень,  очень ясная  ночь.
Рылеев был сегодня тише  и  пасмурнее, чем всегда, --  у него были  какие-то
домашние неприятности. Но Вильгельму не хотелось уходить.
     Вдруг под окном раздался несколько необычный шум голосов. Рылеев быстро
взглянул  в окно  и схватил за руку Вильгельма:  кучки  взволнованных  людей
бежали по улице. Потом шаги марширующих солдат, громыхание пушек и снарядных
ящиков,  конский  топот.  Проскакал  верхом  на  лошади  какой-то  офицер  с
взволнованным лицом.
     -- Пойдем посмотрим, что случилось.
     Они торопливо  вышли  и присоединились  к  бежавшим. Они  спрашивали на
ходу:
     -- Что случилось?
     Никто хорошенько не знал. Один молодой офицер ответил нехотя:
     -- В Семеновском полку замешательство.
     Рылеев остановился и перевел дух. Он побледнел, а глаза его заблестели.
     --  Бежим,  --  сказал  он  глухо  Вильгельму.  Так   они  добежали  до
Семеновского плаца.
     Перед госпиталем стояла черная масса солдат в полном боевом снаряжении.
Перед  ними  метались растерянные, перепуганные ротные командиры,  о  чем-то
просили,  размахивая  руками, перебегали от одного  фланга к другому  --  их
никто не слушал.
     Было темно.
     Вильгельму  казалось,  что  в  темноте   стояла  тишина,   а  в  тишине
непрерывное жужжание  и  крики.  Крик  начинался  в одном  месте, одинокий и
несильный,  потом  перебегал,  усиливаясь,  по  двум-трем  рядам  и  наконец
становился ревом:
     -- Роту!
     -- Роту назад!
     -- Шварца сюда!
     В Семеновском полку давно  было неладно. Полковой  командир  Шварц  был
выученик  аракчеевской  школы.  Он  был  любимцем  великого  князя   Михаила
Павловича.  Великий  князь любил строгих  начальников.  У него  самого  была
крепкая  рука. Для солдат Шварц  создал небывалую  каторгу -- с утра до ночи
фрунт бесконечный,  репетиции парадов чуть  не каждую  неделю.  Он  перестал
пускать солдат  на  работу, говоря, что  они,  поработав, теряют  солдатскую
стойку,  но денег у солдат не было,  а  аракчеевский ученик требовал чистоты
необыкновенной. В два месяца первая  рота  истратила  свои артельные деньги,
определенные  на  говядину,  --  на щетки,  мел и  краги. Вид у  солдат  был
изнуренный. В довершение всего начались Шварцевы десятки. Он приказал, чтобы
каждый день роты по очереди присылали к нему по десяти дежурных. Он их учил,
для  развлечения  от дневных своих  трудов, в  зале.  Их  раздевали  донага,
заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, дергали
за усы и  плевали в глаза за ошибки, а  полковник командовал, лежа на полу и
стуча руками и ногами в землю. На полу  было  удобно следить линию вытянутых
носков.
     Донимало  в  особенности  то,  что  Шварц  был  зверь  не  простой:  он
издевался, кривлялся, передразнивал  солдат и офицеров; его били судороги, и
он  кричал  тонким голосом в  лицо  бессмысленную ругань. Он  был не простой
зверь, а зверь-актер. Может быть, он кривлялся, подражая Суворову.
     С 1  мая  по  3 октября  1820  года Шварцем было наказано  сорок четыре
человека. Им  было  дано от ста  до  пятисот  розог. В  общей  сложности это
составляло  четырнадцать тысяч двести пятьдесят ударов -- по триста двадцать
четыре удара на раз.
     Первая  рота  потеряла  терпение. Она принесла  петицию. В ней поднялся
ропот.
     Тогда командующий корпусом Васильчиков сделал инспекторский смотр роте.
     Он кричал бешеным голосом, осаживая коня перед ротой, что  каждого, кто
осмелится рот разинуть, он прогонит сквозь строй.
     Он потребовал от командира списки жалобщиков.
     Он спрятал  батальон  павловских гренадеров  с  заряженными  ружьями  в
экзерциргаузе. Потом послал в  полк приказ привести роту в  полуформе  и без
офицеров в экзерциргауз для справки амуниции.
     При входе в манеж Васильчиков встретил роту.
     -- Ну что, все еще  недовольны Шварцем? -- закричал  он, почти  наезжая
белым храпящим жеребцом на солдат.
     Рота ответила, как на параде:
     -- Точно так, ваше превосходительство!
     -- Мерзавцы! -- крикнул Васильчиков. -- Шагом марш в крепость!
     И рота пошла в крепость. Это  было в  десять часов  утра. Полк не знал,
что роту отвели в крепость. О ней ничего не было известно.
     Наступил  полдень --  роты  не  было.  Офицеры  не  приходили.  Офицеры
предпочитали отсиживаться  дома.  Ропот шел  из  казармы  в  казарму.  Всюду
собирались кучками солдаты, кучки росли, потом таяли, потом опять возникали.
     Наступила ночь, и полк заволновался.
     Всю ночь солдаты не спали. Они разбрасывали вещи, разнесли нары, выбили
стекла, разрушили казармы.
     Они  вышли  на  площадь  в  полном  составе.  Чувство,  ими никогда  не
испытанное, охватило их -- чувство свободы.  Они поздравляли друг друга, они
целовались. Наступал праздник -- бунт. Они требовали роты и выдачи Шварца.
     -- Роту!
     -- Шварца!
     -- Смерть Шварцу!
     Они  отрядили  сто тридцать  человек казнить  Шварца.  Солдаты  прошли,
маршируя,  к нему в дом. Шварца  не  было. Они ничего не  тронули.  На стене
висел  семеновский мундир  Шварца; один солдат сорвал с него воротник: Шварц
был  недостоин мундира. Сын Шварца,  подросток,  попался  им на  дворе.  Они
арестовали его. По дороге они бросили его в воду. Один унтер-офицер, кряхтя,
разделся и вытащил его на глазах у роты.
     -- Вырастет да в отца пойдет, тогда успеем сладить. Рота не сердилась.
     Рылеев   и   Вильгельм   протискивались   в   толпу,   когда  посланные
возвращались.
     -- Главное дело, как в воду канул, -- говорил молодой гвардеец, разводя
руками.  -- В  сенях искали, в чулане искали, в шкап залезли --  как  сквозь
землю провалился.
     -- Эх, вы бы в хлеву  поискали, -- сказал старый гвардеец со  шрамом на
лице, -- беспременно он в хлеву, в навоз закопавшись, сидит.
     Кругом засмеялись. (А  солдат  был прав:  Шварц,  как потом  оказалось,
действительно спрятался в хлеву, в навозе.)
     Вильгельм и  Рылеев  жадно расспрашивали у солдат,  как  все произошло.
Солдаты их осматривали без особого доверия, но отвечать -- отвечали.
     Появился молодой генерал  на  коне,  с высоким белым султаном.  За  ним
ехали ординарцы. Он поднял руку в белой перчатке и сказал звонким голосом:
     -- Мне стыдно на вас смотреть!
     Тогда тот  самый солдат,  который говорил о Шварце,  что он спрятался в
хлеву, подошел к генералу и спокойно сказал ему:
     -- А нам ни на кого смотреть не стыдно.
     Генерал что-то хотел возразить, но из задних рядов крикнули ему:
     -- Проваливай!
     Он  повернул  лошадь  и  ускакал.  Вдогонку  раздался хохот.  Подъехали
Милорадович и великий князь Михаил Павлович. Милорадович был мрачен.
     --  Что  вы,  ребята, задумали бунтовать? -- Он говорил громко, хриплой
армейской скороговоркой, видимо стараясь взять солдатский тон.
     -- Шварца, ваше  превосходительство, убить  хотим, -- весело  сказал из
глубины молодой голос.
     -- Довольно мучениев! -- крикнул кто-то пронзительно.
     Михаил  начал  говорить громко  и  отрывисто, выкрикивая слова.  Он был
приземистый молодой человек с толстым затылком и широким круглым лицом.
     Солдаты молчали.
     Вильгельм вдруг почувствовал бешенство.
     -- Аракчеев le petit 1, -- сказал он.
     1 Маленький, младший (франц.).

     Михаил  вдруг  заметил  их. Он  что-то  сказал Милорадовичу.  Тот пожал
плечами.
     Потоптавшись  на месте, Михаил  начал о чем-то просить  солдат  и  даже
приложил  руку к груди. Слов  не было слышно. Солдаты  молчали.  Потом сзади
надорванный голос крикнул:
     -- Мучители! Пропасти на вас нет!
     Милорадович  что-то тихо  сказал  Михаилу, тот побледнел. Они повернули
лошадей и уехали.
     Показался адъютант, держа над головой бумагу. Он прокричал:
     --  Полковник  Шварц отрешается  от командования,  назначается  генерал
Бистром.
     С минуту молчание, потом перекличка отдельных голосов, потом грохот:
     -- Выдать Шварца!
     -- Роту!
     Подъехал седой Бистром и отдал честь полку. Он сказал просительно:
     -- Пойдемте в караул, ребята. Выступил старый гвардеец:
     -- В караул идти не можем, роты одной не  хватает. Пока не скажете, где
рота, ничего не будет.
     Бистром опустил голову. Потом посмотрел на солдат:
     -- Она в крепости.
     --  Ну  вот,  --  сказал  спокойно  старик, --  нам  без  нее  в караул
невозможно. И мы в крепость пойдем: где голова, там и хвост.
     Ротные командиры  стали собирать  роты.  Батальонные командиры стали во
главе батальонов. Команда и батальоны пошли.
     -- Куда они идут? -- шептал Вильгельм в лицо Рылееву.
     Тот отвечал нетерпеливо:
     -- Разве вы не слышите -- в крепость.
     Они  пошли  за  полком.  Неподалеку  от  крепости  Рылеев  остановился.
Вильгельм посмотрел на него задумчиво и сказал:
     -- Только первый шаг труден. Рылеев молчал.
     Вильгельм вернулся домой под утро. Заспанный Семен сказал ему:
     -- К вам тут один господин давеча приходил.
     -- Кто такой?
     -- Не сказался. Много о вас выспрашивал. С кем водитесь, где бываете.
     -- Зачем? -- недоумевал Вильгельм.
     --  Вот какое дело,  Вильгельм  Карлович,  -- сказал  вдруг  решительно
Семен,  -- видно,  нам  с вами  приходится уезжать. Господин  этот мне  даже
довольно большие деньги сулил, чтобы  я каждый день  ему о вас докладывал. А
кто он, так не иначе, как сыщик. Черненький из себя.
     --  Болтовня,   --  сказал,   подумав,   Вильгельм.  --   Просто  чудак
какой-нибудь, ложись спать.
     Сам он не  ложился. Он  развернул тетрадь  и  стал  писать в ней быстро
крупными крючками. Марал, переписывал, вздыхал.

IX
     Раз  Семен   протянул  Вильгельму  молча  письмо.  Вильгельм   взглянул
рассеянно на конверт и побледнел: конверт был траурный, с черной каймой.
     -- Кто приносил? -- спросил он.
     --  Человек  чей-то;  чей --  не сказывался, -- отвечал  Семен, пожимая
плечами.
     На  листе английской  траурной бумаги  было написано  топким почерком с
завитушками (где-то Вильгельм уже видал его):
     "Иоаким  Иванович  Пономарев  с  глубочайшим  прискорбием  имеет  честь
уведомить  вас, Милостивый Государь,  о скоропостижной  кончине супруги  его
Софии  Дмитриевны,  последовавшей волей божиею 1-го сего ноября. Заупокойное
служение имеет состояться  сего  1-го дня ноября. Погребение совершено  быть
имеет 4-го сего ноября".
     Вильгельм заломил руки.  Вот что ему судьба готовила!  Слезы брызнули у
него  из  глаз,  и  лицо  перекосилось,  стало  сразу  смешным  и  страшным,
безобразным. Он судорожно  скинул халат, надел черное новое платье, руки его
не хотели влезать в рукава.
     Он  вспомнил китайские  глаза Софи, ее розовые руки  и вскрикнул. Сразу
выскочили  из  головы и пьяный  муж, и Илличевский,  и  Измайлов.  Он  хотел
сказать  Семену, который смотрел на него почтительно  и боязливо, чтобы  тот
его  не ждал, но вместо этого постучал перед ним челюстями, что окончательно
испугало Семена. Вильгельм не мог вымолвить ни слова.
     Вошел он к  Пономаревым запинаясь,  ничего по сторонам не видя. В сенях
никого  не  было. Девушка,  пискнувшая при  его  появлении  и  шмыгнувшая  в
какую-то  дверь,  не остановила  его  внимания.  Он  вошел  в  комнаты.  Там
толпились  люди, но из-за набежавших слез Вильгельм  не приметил лиц,  кроме
розового   Панаева,  который   почему-то  держал   платок   наготове.  Увидя
Вильгельма,  окружающие  как  по команде подняли  платки  к  глазам и громко
зарыдали. Вильгельм вздрогнул: ему почудилось, что среди общего плача кто-то
рассмеялся.
     Он смотрел на гроб.
     Гроб,  нарядный, черный, стоял на  возвышении. Белая  плоская подушка в
кружевах  выделялась  на  нем ослепительно.  Сквозь  слезы, застилавшие все,
Вильгельм смотрел на подушку.
     Лицо  Софи  было  совсем  живое,  точно она сейчас заснула. На нем  был
легкий румянец; черные ресницы как будто еще вздрагивали.
     С громким плачем, не обращая внимания на окружающих, Вильгельм бросился
к гробу.  Он вгляделся в лицо Софи, потом прикоснулся губами  ко лбу и руке.
Вдруг сердце его остановилось:  когда он целовал руку,  показалось ему,  что
покойница дала  ему  легкого щелчка в губы.  Он хотел подняться с колен,  но
покойница обвила его шею руками. Вильгельму стало дурно. Тогда Софи вскочила
из гроба и стала его тормошить. Он смотрел на нее помутившимися глазами.
     -- Это я друзей  испытываю, --  говорила, хохоча, Софи, --  искренно ли
они меня любят.
     В зале стоял  хохот.  Особенно  надсаживался розовый  Панаев.  Он  даже
присел на корточки и носом  издавал свист. Вильгельм стоял посреди комнаты и
чувствовал, как пол колеблется под ногами.
     Потом он шагнул к Панаеву, схватил его  за ворот, приподнял и прохрипел
ему в лицо:
     -- Если бы вы не были так мне мерзки, я бы вас пристрелил, как зайца.
     Софи, испуганная, дергала его за руку:
     -- Вильгельм  Карлович, дорогой, это я  виновата, я хотела, чтобы вышло
весело, -- не сердитесь же.
     Вильгельм наклонился к ней, посмотрел в ее лицо  бессмысленным взглядом
и пошел вон.
     --  Monsieur,  qui  prend  la   mouche  1,  --  презрительно
пробормотал оправившийся Панаев.
     1 Господин, который сердится из-за пустяков (франц.).

X
     А Семен  был прав. Действительно,  пришла пора уезжать.  Жизнь выметала
Вильгельма,  выталкивала  его  со всех мест.  Он  очень  легко  и  незаметно
перестал посещать службу в коллегии, потом подумал и отказался от журнальной
работы.  Как-то  само  собою  вышло,  что стал  запускать уроки в  пансионе,
перестал  обращать внимание  на  Мишу и  Леву -- и  вскоре  снова  съехал  с
мезонина вместе со своим Семеном. Началась суетливая и странная жизнь. То он
пропадал из дому целыми днями, а то ходил, не вылезая из халата, по комнате.
Семена он совершенно перестал замечать.
     Мать писала  ему  нежные  письма. Вильгельм  с  трудом  заставлял  себя
отвечать на них. Здоровье расшаталось: ныла  грудь  и стало заметно глохнуть
правое  ухо.  Раз он заехал к тетке Брейткопф.  Тетка поставила торжественно
перед ним кофе и долго на него смотрела. Потом сказала:
     -- Вилли, ты должен  отсюда  уехать. Мы с  Justine все уже обдумали. Ты
должен  быть  профессором.  Уезжай  в  Дерпт. Дерпт хороший  город.  Там  ты
отдохнешь. Господин Жуковский, несомненно, знает тебя с самой лучшей стороны
и сможет тебя устроить.
     Вильгельм прислушался.
     -- В самом деле, может быть, в Дерпт?
     Профессура  в  Дерпте,  зеленый  садик,  жалюзи  на окнах  и  лекции  о
литературе.  Пусть проходят годы, которых не жалко. Осесть. Осесть навсегда.
Он вскочил с места и поблагодарил тетку.
     Послушно пошел к Жуковскому,  разузнал все, что надо. Дело складывалось
блестяще: дерптский профессор Перевощиков, который преподавал русский язык в
университете, собирался в отставку.
     Жуковский переговорил с графом Ливеном, а Кюхля написал немецкое письмо
к его Magnifizenz 1 ректору. И стал собираться к отъезду.
     1 Превосходительству (нем.).

     На вечере у Софи  он написал  в  альбом прощальную, очень грустную,  но
холодную заметку:
     Человек этот  всегда  был  недоволен настоящим  положением,  всегда  он
жертвовал  будущему  и в  будущем предвидел одни  неприятности;  его  многие
почитали человеком необыкновенным и  ошибались; другие... Верьте, что он был
лучше и хуже молвы и суждений о нем людей, знавших только его наружность.
     В. К.
     Днем,  однако, он  заехал к ней проститься еще раз. Он никак не мог так
просто уехать. Он вошел без доклада, оттолкнув слугу. Софи сидела на диване.
Ее обнимал розовый, припомаженный Панаев.
     Вильгельм, не сказав ни слова оторопевшей хозяйке, повернулся и ушел.
     Софи больше для него не существовала. В Дерпт он все же ехать не хотел.
Уж  совсем  расквитаться  с Россией,  с  Петербургом,  с  теткой  Брейткопф,
хлебнуть нового воздуха. Море было нужно Вильгельму.
     Он пошел  к Дельвигу  посоветоваться. Дельвиг  сказал  очень спокойно и
даже лениво:
     --   Нет  ничего   проще.  Мне  предлагают   место  секретаря  у  этого
толстобрюхого Нарышкина. Он едет за границу на несколько  лет.  Рассердился,
что  жене  не дали екатерининской  ленты, и хочет расплеваться с Россией.  Я
ехать  ленив. Завтра я с ним переговорю -- и в путь-дорогу. Всех разбросало:
Пушкин в ссылке, ты уезжаешь. Забавно!
     Вильгельм первый раз за полгода свободно вздохнул.
     Назавтра   же  сговорился  он  с  Нарышкиным.  Александр  Львович   был
необычайно учтив. Он прищуренными глазами осмотрел Кюхлю. Чудаковатая фигура
его будущего секретаря ему очень понравилась. В ней было нечто оригинальное.
С  таким не  соскучишься  в  пути.  Они условились о дне отъезда.  Вильгельм
должен  получить  отставку, уладить все дела,  выхлопотать паспорт. Маршрут:
Германия -- Южная  Франция  ("прекраснейшие  места,  --  сказал Нарышкин, --
лучше Италии"), Париж. В Париже  Александр Львович собирался осесть на более
продолжительное время.
     Когда Вильгельм  возвращался  домой,  его окликнул  голос  девушки,  он
посмотрел:  мимо  проехала Дуня.  Она  радостно  ему  улыбнулась.  Вильгельм
приподнял цилиндр и несколько минут смотрел ей вслед.
     Вечером этого дня Вильгельм  долго ходил  взад и вперед  по комнате. Он
думал о Пушкине, о Софи,  о Рылееве, раз вспомнил Дунино лицо,  -- но сквозь
них уже мелькали какие-то новые поля, моря, Европа. Кого он оставлял? Друзья
его забудут скоро. Пушкин  не  пишет --  что  ж, он  далеко...  Мать?  Он ей
радостей не принес. "Ни  подруги, ни друга не знать тебе вовек", -- вспомнил
он Пушкина. Он поглядел на его портрет и стал укладываться.

ЕВРОПА
I
     Свобода, свобода!
     Как только захлопнулся за ними шлагбаум, Вильгельм все забыл: и Софи, и
Панаева, и даже тетку Брейткопф. Ему было двадцать три  года, впереди лежала
родина  Шиллера,  Гете и Занда, и загадочный Париж с еще не  остывшей  тенью
великого переворота, с Латинским  кварталом,  шумный  и  ласковый, Италия  с
небывалым небом и воздухом, который излечит его грудь. Вперед, вперед!
     Александр  Львович  Нарышкин,  кося  иронически  заплывшими глазками на
Вильгельма,   был   поражен   его   словоохотливостью.  Длинный  сухарь  был
положительно любопытным  собеседником и, что  еще  больше  н