равилось старому
остряку, наполовину  утратившему  вкус ко всему,  даже  к остротам, "ужасным
оригиналом".  Александр  Львович  прожил  большую жизнь.  Был  и  придворным
куртизаном (чин его был обер-гофмаршал), и директором театров, и  знаменитым
петербургским хлебосолом,  и  как-то  не удержался ни  тут, ни  там, не осел
нигде -- и  ехал  сейчас  за  границу дошучивать свободное время,  которого,
кстати,  было  много. По каким причинам, -- было неясно никому, в том числе,
верно,  и  самому  Александру Львовичу, чуть ли не действительно потому, что
его  жену,  Марию  Алексеевну, обошли  екатерининской  лентой. Настроений  у
Александра  Львовича за день  менялось  до десятка. Порция крупных острот  и
каламбуров за  завтраком, недовольное, важное  и оппозиционное настроение  к
вечеру, а в промежутке  тысяча неожиданных решений и удивительных поступков.
Если Александр Львович решал за завтраком в "этом городишке" ни часу лишнего
не сидеть, то  это  означало, что он засядет в нем на неделю. Если Александр
Львович был доволен всеми служащими с утра, это был верный признак того, что
за обедом он будет всех бранить. Разговоры его были не  только остры, у него
была прекрасная  память, и Вильгельм  с  удивлением иногда  открывал в своем
толстом  патроне  образованность,  которой  раньше  в  нем  и не подозревал.
Анекдотов  о  двух  дворах  Александр  Львович  знал  такое  множество,  что
Вильгельм  не  раз спрашивал  его, почему  он не запишет, --  получилась  бы
презанимательная книга. Александр Львович отмахивался и говорил:
     -- Напишешь, а потом скажут, что сочинил, -- к чему мне это?
     Нарышкин был богат бесконечно, и это, видимо, его тяготило,  потому что
он  ухитрялся тратить там, где это было, казалось бы, невозможно. Покупал по
дороге решительно все: и роскошные ткани, и ковры, и вазы, и камни, и  книги
-- лишь бы все это было "оригинально".
     Он  был  уже стар,  полупотух,  и  Вильгельм только  догадывался, каким
фейерверком был этот человек в молодости.
     Чудак старого света полюбил нового чудака. Когда Вильгельм соскакивал с
коляски,  чтобы сорвать по дороге  полевой цветок, Александр Львович смотрел
на  него  с   удовольствием.  Суждения  нового   чудака  занимали  его,  как
какая-нибудь модная безделушка в Лейпцигской лавке.
     Немного  ливонской  скуки  по  дороге.  Но  она  восхитила  Вильгельма.
Огромные ели,  темно-зеленые сосны,  непроходимые болота напоминали  ему  те
места,  в  которых  он  провел  раннее   детство:  мрачное  Ульви,  Авинорм,
изрезанный   ручьями,   песчаный   Неннааль.  Вильгельм   столько  наговорил
романтической  чертовщины  о  ливонских  замках,  что   Александр   Львович,
суеверный, как всякий истый русский вольтерианец, был немного даже смущен.
     Прекрасный  возок  несет Александра  Львовича  и  Вильгельма.  Мелькают
тракты, версты, запыленные листы придорожных дерев.
     Дальше!
     И Вильгельм в Германии.

II
     Дорогой между Гурцбергом и Грозенгаймом. 27/15 октября 1820 г.
     Мы  оставили  Берлин  и  Пруссию. В  Берлине я,  между прочим,  посетил
фарфоровую фабрику. Механические работы, машины,  горны и  прочие  предметы,
для многих  очень занимательные, не только не возбуждают во мне любопытства,
они  для  меня  отвратительны; нечистота  и  духота, господствующие  в  них,
стесняют,  стук  оглушает  меня,  пыль  приводит  в  отчаяние,  а  сравнение
ничтожных,  но столь  тяжелых трудов  человеческих  с  бессмертными усилиями
природы будит во мне какое-то смутное негодование.
     Только тогда чувствую себя счастливым, когда  могу вырваться  и  бежать
под  защиту высокого и свободного неба;  чувствую  себя счастливым  даже под
завыванием  бурь и  грохотом  грома:  он  оглушает  меня,  но своими полными
звуками возвышает душу.
     Дрезден. 30/18 октября.
     Елиза  фон дер Реке,  урожденная графиня Медем, величественная, высокая
женщина, она некогда была из  первых красавиц  в Европе, ныне, на шестьдесят
пятой   году  своей  жизни,   Елиза   еще   пленяет  своею  добротою,  своим
воображением. Фон дер  Реке  была  другом  славнейших  особ,  обессмертивших
последние годы Екатеринина века: ее уважали  особенно, потому что она  умела
бороться  с гибельным суеверием,  которое  Каглиостро  и  подобные обманщики
начали  распространять в последние два  десятилетия минувшего, осьмнадцатого
века. Ныне это суеверие не встречает даже между мужчинами столь просвещенных
противников, какова была в прошедшем столетии смелая  женщина-автор;  в наше
время оно быстро распространяется, воскрешая старинные, давно забытые сказки
наших покойных матушек и  нянюшек и  находя  покровителей  высоких!  Все  мы
смеемся над привидениями, домовыми, предсказаниями и волшебниками; но как не
признать власть черных  и  белых  магов,  говорящих самым отборным  и темным
языком  о  возможности  соединиться  с   душами,  отлученными   от  тела,  о
существовании элементарных духов, о тайных откровениях и предчувствиях? Зато
господа Каглиостро нашего времени одеваются в самое лучшее английское сукно,
носят карманные часы,  от них пахнет ароматами, их руки украшены кольцами, а
карманы нашими деньгами; они все знают, везде бывают, со всеми знакомы, наши
жены находят, что  они ловки и любезны, а мы, что они премудры! И как высоко
эти  господа  порою забираются! Но  возвратимся к  женщине,  которая сорвала
личину  с их  предшественника. -- Каглиостро в  свою бытность в Митаве успел
воспламенить молодое  тогда воображение госпожи фон  дер  Реке  и сестры  ее
герцогини Курляндской. Впрочем, Елиза не долго могла быть в заблуждении; она
вскоре  открыла   всю  гнусность  обманщика  и  почла   своею   обязанностью
пожертвовать  собственным самолюбием для спасения других от  сетей  подобных
извергов: она отпечатала описание жизни и деяний графа Каглиостро  в Митаве.
Я никогда  не  забуду этой величавой, кроткой  любимицы  Муз: вечер дней  ее
подобен тихому, прекрасному закату солнца, ее обожают все окружающие.

III
     Комната  небольшая, загроможденная книжными шкапами, рукописи лежали на
столе.
     Смотря  на  Вильгельма  глубокими, впалыми  глазами,  Тик явно  скучал.
Смуглое  лицо  его имело брюзгливое выражение, и цыганский,  бегающий взгляд
был грустен,
     Вильгельм   чувствовал  себя  неловко  с  этим  беспокойным,  скучающим
человеком. Они говорили о друге Тика, необычайном Новалисе, который так рано
и так загадочно умер и сочинения которого Тик издал.
     --  Нельзя  не  пожалеть, --  говорил  Вильгельм,  --  что при  большом
даровании и необыкновенно пылком воображении Новалис не старался быть ясным.
Он  совершенно  утонул  в мистических  тонкостях.  Его  удивительная жизнь и
прекрасная поэзия прошли без явного следа. В России его никто не знает.
     -- Новалис ясен, -- сухо сказал Тик. Он спросил Вильгельма, помолчав:
     -- А кого же из нас в России знают?
     Это "нас" прозвучало почти неприязненно.
     -- Виланда,  Клопштока, Гете, --  смущенно перебирал Вильгельм.  -- И в
особенности Шиллера. Шиллера больше всех переводят.
     Тик нервно прошелся по комнате.
     Виланда, Клопштока, -- повторил он насмешливо. -- Старая сладострастная
обезьяна и писатель, в котором нет ни одной высокой мысли.
     -- У кого нет высокой мысли?
     --  У  Клопштока, --  отвечал Тик. -- Писатель тяжелый  и  нечистый,  с
распаленным воображением. Писатель опасный, скептик.
     Вильгельм смотрел на него в изумлении.
     -- Но Шиллер? -- пробормотал он.
     --  Шиллер, --  задумчиво  протянул Тик. --  Это тот фальцет, в котором
всегда  есть фальшь. В его  высоте есть  что-то  двусмысленное.  Он набивает
оскомину, как недозрелый плод. Всю жизнь  писал о любви, а любил безобразных
женщин.  Самые  патетические  монологи он писал тогда,  когда дышал  запахом
гнилых  яблок.  Когда  на  вас смотрит человек  со  слишком  ясными голубыми
глазами, -- сказал он, остановившись перед Вильгельмом, -- не доверяйте ему.
Это почти всегда лжец.
     Вильгельм внезапно вспомнил голубые глаза царя, и ему стало не по себе.
     Тик прохаживался по комнате.
     -- Не хотите ли, я почитаю вам? -- спросил он вдруг Вильгельма.
     Он взял Шекспира в своем переводе и стал читать "Макбета".
     Он почти тотчас забыл о Вильгельме.
     Перед  Вильгельмом  было  трое,  четверо людей. Напряженный,  гортанный
голос  Макбета и навстречу матовый,  ужасно гибкий, как бы сонный голос леди
Макбет. Она идет со свечой. Тик взял со стола свечу. Его взгляд остановился,
как  у  сумасшедшего. Вильгельм  вздрогнул. Тик смотрел на  свою  протянутую
вперед желтоватую руку.  Слова выходили вне смысла, вне значения, страшные и
голые, как желтоватая рука, освещенная свечой.
     Тик  опустился тяжело в кресла  и опять скучно  взглянул на Вильгельма.
Тот был бледен.
     -- Я не забуду вашего Макбета никогда. Я его теперь буду  переводить на
русский язык.
     --  Очень рад, --  сказал равнодушно Тик,  --  я уверен,  что  вам  это
удастся лучше, чем мне.
     Вильгельм откланялся и выбежал на улицу.
     Вот она, страшная Европа, Европа романтических видений, подобных грезам
пьяного, уснувшего в подземелье.
     На воздух!

IV
     Дрезден. 3 ноября/22 октября.
     Познакомился  с молодым  человеком,  которого  полюбил  с  Двух  первых
свиданий:  его  имя  Одоевский,  он  в военной службе  и теперь  находится в
Дрездене  для своей  матери, коей  здоровье  несколько расстроено.  Вы  себе
можете  вообразить,  друзья  мои, как  часто я  бываю  у  Одоевского, можете
вообразить,  что  мы  разговариваем только и единственно о России и не можем
наговориться о  ней:  теперешнее  состояние нашего Отечества, меры,  которые
правительству  надлежит  принять  для  удаления  злоупотреблений,  сердечное
убеждение,   что   святая  Русь   достигнет   некогда   высочайшей   степени
благоденствия, что не вотще дарованы русскому народу его чудные способности,
его  язык,  богатейший  и   сладостнейший  между  всеми  европейскими,   что
предопределено россиянам быть великим, благодатным  явлением  в нравственном
мире, -- вот что придает жизнь и  теплоту  нашим беседам, заставляющим  меня
иногда совершенно забывать, что я не в Отечестве. В  постоялом доме Hфtel de
Pologne, где ныне живем, нашел я еще несколько человек русских; один говорил
мне про Пушкина, с которым обедал в Киеве; я был чрезвычайно рад, что мог их
познакомить с новой поэмой "Руслан и Людмила".
     Дрезден. 9 ноября/28 октября.
     Я видел здесь чудеса разного разбора: двух  великанов,  восковых чучел,
морского  льва, благовоспитанного,  умного,  который  --  чудо из  чудес  --
говорит немецким языком и, как уверяют, даже нижнесаксонским наречием. Люблю
вмешиваться  в толпу простого народа и замечать  характер, движения, страсти
моих братьев, коих  отделяют  от меня состояние  и предрассудки, но  с коими
меня связывает человечество; их нигде  не увидишь в большей свободе, как при
зрелищах;  здесь  занятое  их  любопытство  раскрывает в  речах нрав их; они
обнаруживают  здесь все  свои  познания, свои  чувства,  свой образ  мыслей.
Саксонец вообще в  таком  случае тих,  молчалив, внимателен,  глубокомыслен;
дети и старики,  мужчины и женщины безмолвствовали с каким-то благоговением;
они, казалось, в самом деле видели перед собою безмолвных правителей Европы,
с  которыми  знакомила  их  быстрым,  свистящим  голосом  обладательница  их
карикатурных изображений; казалось,  хотели  броситься к "безумному  Занду",
который при них убивал Коцебу, смотрели на госпожу Сталь и на морского льва,
на  великаншу  и  на всех  присутствующих  важно,  пристально,  спокойно,  с
величественною осанкою.
     Лейпциг. 20/8 ноября.
     Сюда, в Лейпциг, приехали мы вчера поутру.
     Лейпциг  пригожий,  светлый город;  он кипит  жизнью  и  деятельностью;
жители отличаются  особенною ток-костью,  вежливостью в  обращении;  я здесь
ничего   не  заметил   похожего  на   провинциальные   нравы:   Лейпциг   по
справедливости заслуживает название Афин Германии. В окрестностях оного, как
вообще в  Саксонии, почти  нет следов  минувшей  войны;  жители зажиточны  и
говорят  обо  всем  бывшем,  как  о  страшном   сновидении:  с  трудом  могу
вообразить,  что  здесь, в  мирных полях Лейпцигских, за несколько лет перед
тем   решалась  судьба  человечества.  Счастлива   земля,  в  которой   сила
деятельности живет  и  поддерживает граждан  и подает им способы изглаживать
следы разрушения!
     Здесь  в наше время два раза бились народы за независимость: здесь были
наконец расторгнуты  их оковы! Святая, незабвенная война! Раздор не разделял
еще граждан  и правителей, как ныне;  тогда  еще  во всех была одна душа, во
всех билось одно сердце! Ужели  кровь, которая  лилась в полях  Лейпцигских,
лилася напрасно?
     Веймар. 22/10 ноября.
     Вчера вечером приехали мы в Веймар, в Веймар, где некогда жили великие:
Гете, Шиллер, Гердер, Виланд;  один Гете пережил  друзей своих.  --  Я видел
бессмертного.  Гете  росту   среднего,  его  черные  глаза  живы,  пламенны,
исполнены  вдохновения.  --  Я  его  себе   представлял  исполином  даже  по
наружности, но ошибся. -- Он в разговоре своем  медлен; голос тих и приятен:
долго  я не мог вообразить, что передо мною гигант Гете; говоря с ним об его
творениях,  я  однажды  даже  просто  его назвал в третьем лице по имени. --
Казалось, ему было приятно,  что  Жуковский познакомил  русских с некоторыми
его мелкими стихотворениями.
     Веймар. 24/12 ноября.
     Я здесь также  навестил доктора де Ветте, известного по письму своему к
Зандовой матери. В де Ветте ничего не нашел  я похожего на беспокойный дух и
суетность  демагога.  Он  тих,  скромен,  почти  застенчив;  в  обращения  и
разговоре умерен и осторожен.  Письмо к де Ветте я получил от Ф., старинного
моего  знакомого: он  знал меня  еще  в Верро; -- тогда мне было с небольшим
двенадцать лет; и я, ученик уездного  пансиона,  с большим почтением смотрел
на гимназиста Ф.,  когда приезжал он из Дерпта к нашему доброму воспитателю;
мы  с  того времени не виделись. -- В Лейпциге нашел  я его человеком умным,
основательным,   ученым.  --  Так-то  соединенные  в  детстве  и   молодости
расходятся и,  если  встречаются в  другое  время  и  под иным  небом,  даже
удивляются, что могли опять встретиться. -- Счастливцы  еще те, которым,  по
крайней мере,  удается увидеться с  товарищами весны  своей; но как часто мы
разлучаемся с нашими милыми и не узнаем даже, когда расстаются они с жизнью!

V
     Вильгельм шел  от доктора  де  Ветте как в тумане.  Мягкий взгляд из-за
очков и пепельные  длинные волосы подействовали на  него  неотразимо. Взгляд
доктора!  Это был  тот понимающий взгляд, которого Вильгельм до  сих  пор не
видал еще. И в этом взгляде Вильгельму ясно почудилось сожаление к нему. Это
немного взволновало Вильгельма, но день был солнечный,  чужая  улица  шумела
музыкально, не так, как  в  России.  Вильгельм шел, смотря в голубое  зимнее
небо, ни о чем не думая.
     Молодой человек коснулся его руки.
     Вильгельм вздрогнул.  Это был студент Леннер,  с которым он уже два дня
как познакомился, покупая книжки в лавке. Он сказал Вильгельму, улыбаясь:
     -- Какой чудесный день! Не правда ли?
     Потом, сразу изменив тон:
     -- Могу  ли  надеяться, что  сегодня вечером  вы  сможете посетить  мое
жилище? Я бы никак не посмел утруждать вас, если бы  не одно обстоятельство,
которое окажется, надеюсь, интересным для вас.
     Вильгельм слегка удивился, но поблагодарил и обещал.
     Леннер жил на окраине в узком переулке, черепичные пологие кровли почти
сходились над головой.
     -- Nannerl! -- кричал где-то вдали строгий голос.
     Вильгельм  поднялся по  шаткой  деревянной  лесенке  в комнату Леннера.
Студент ждал  уже его. Беднота его комнаты  поразила  даже Вильгельма. Тощий
матрац в углу,  круглый  столик с зажженной свечой, этажерка со стопкой книг
-- вот и вся мебель.
     У Леннера сидел другой человек, маленький, плотный, с выпуклыми черными
глазами, с толстыми  губами. Оба пожали Вильгельму горячо  руки, а маленький
пристально на него поглядел.
     Разговор  шел  о литературе,  о  России,  Steppen  и  Sibirien  которой
студенты  довольно  плохо   представляли  себе;   настала  минута  перерыва.
Вильгельм чувствовал себя  неловко. Визит был бесцельный.  Тогда  маленький,
плотный, глядя в упор на Вильгельма, сказал ему:
     -- Мой друг Леннер сказал мне, что вы интересуетесь нашим Карлом.
     Леннер тихо приоткрыл дверь и посмотрел, не подслушивает ли кто.
     Вильгельм вопросительно взглянул на него.
     -- Карлом, Карлом Зандом, -- повторил маленький и, не дожидаясь ответа,
заговорил-забулькал:
     -- Мы вам доверяем  совершенно  -- я знаю от Леннера, о каких книгах вы
спрашивали.  Вы  были  неосторожны.  Слушайте  же.  Дело  Карла  не погибло.
Югендбунд растет не  по  дням,  а по часам. Кровь Карла не пролилась  даром.
Организация рассыпана по всей стране.  Но  мы бессильны против всей гидры --
остается  Меттерних, остается ваш император. Скажите одно  -- когда? Есть ли
надежда?
     Вильгельм сидел слегка испуганный. Он развел руками:
     -- Все кипит, но непонятно, как и к чему.
     -- Значит, положение неясно? -- формулировал маленький, плотный.
     -- Да, неясно, -- колебался Вильгельм.
     Он стеснялся,  у него  было чувство, как будто его принимали за кого-то
другого.
     -- Ну, -- сказал маленький, взглянув на  Леннера, -- мы верим, Фридрих,
не правда ли?
     Он быстро распростился с Вильгельмом, с Леннером и выбежал.
     -- Кто этот ваш друг? -- спросил Вильгельм у Леннера.
     -- Это наш секретарь, -- сказал Леннер,  почему-то неохотно, -- он  был
лично знаком с Зандом.
     -- Могу  я  вас попросить о принятии скромного  подарка, --  спросил он
Вильгельма  немного  погодя, и голубые  глаза его потемнели,  --  от бедного
человека, каков я? Примите на память. Бог весть, встретимся ли еще.
     Он выдвинул  ящик у стола, огляделся кругом и, удостоверившись, что  их
никто не видит, протянул Вильгельму овальный портрет Занда.
     Вильгельм пожал ему  руку,  и  они бросились  друг другу в объятия. Это
была внезапная дружба,  которая  между людьми старше  двадцати пяти  лет  не
завязывается.  Она,  как  солнечный день, неверна, ее  забывают,  и если она
иногда  вспоминается, то  от этого становится внезапно больно,  но без таких
дружб жизнь была бы неполной.

VI
     Царь  второй раз перечитывал  записку. Эту записку ему  передал  всегда
вежливый, всегда сияющий Бенкендорф.  Царь не  очень любил его; этот молодой
генерал быстро и ловко шел вверх, он был уже начальником  штаба гвардейского
корпуса, но излишняя старательность его раздражала Александра. Голубые глаза
Бенкендорфа  глядели необыкновенно  искательно.  Он был чрезмерно  близок  к
великому князю Николаю, чего ревнивый к власти царь не  переносил. Говорили,
что  Бенкендорф похож  лицом на царя. Царь отлично понимал качество доброты,
сиявшей в  голубых  глазах Бенкендорфа  и пленявшей  женщин  (Бенкендорф был
бабник).
     И  вот эта записка тоже удручала царя. Было  начало июня. Он только что
вернулся  из  Лайбаха  в Царское  Село,  и ему  хотелось одного  --  отдыха.
Царскосельские  липы, белые женские руки, полковая музыка, небольшой парад и
смотр  --  вот и все, что  ему было нужно сейчас. И он с  некоторой  досадой
склонился  во  второй  раз над запиской не в меру старательного Бенкендорфа,
который мог бы с ней подождать.
     А записка была чрезвычайно неприятная.
     Несомненно,  завелось в России  какое-то весьма  подозрительное  тайное
общество. Это  уже не были масоны, с которыми,  конечно, тоже  было неладно,
которые тоже совались  не в  свои  дела  и  были  неприятны.  Но общество, о
котором писал Бенкендорф, было откровенно разбойничье, политическое, с очень
опасными  чертами, с какими-то чуть  ли не  карбонарскими приемами: какие-то
тройки