от  учебных
занятий.
     Царь,  не  слушая, взглянул  на  Энгельгардта  и  кивнул  ему  головой.
Энгельгардт, подождав, поклонился и вышел.
     Лицеистов забыли и оставили в покое.
     Зато Яковлев, паяс, представлял  уже  не  только дьячка  с трелями.  Он
однажды показал "загадочную картинку".
     Начесав вихры  на виски,  расставив  ноги, растопырив  как-то  мундир в
плечах,  он взглянул туманными глазами на лицеистов -- и  те обмерли: чучело
императора!
     В  другой  раз  он  показал  с  помощью  ночного  сосуда  малоприличную
картинку: как Модинька Корф прислуживает государыне.
     Был в Лицее  дядька Зернов, Александр Павлович, собственно не дядька, а
"помощник гувернера"  по лицейской табели о рангах, --  редкий урод, хромой,
краснокожий, с рыжей  щетиной на подбородке и вдобавок со сломанным носом. И
вот по всему Лицею ходила эпиграмма:
ДВУМ АЛЕКСАНДРАМ ПАВЛОВИЧАМ
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! хромаешь ты ногой,
Романов головою.
Но что, найду ль довольно сил
Сравненье кончить шпицем?
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Аустерлицем.
     Вскоре  в Лицее произошли два  политических  случая: с Вильгельмом и  с
медвежонком.

VIII
     Медвежонок был довольно рослый,  с умными  глазами, с  черной мордой, и
жил оп в будке на  лицейском  дворе. Принадлежал он генералу  Захаржевскому,
управляющему царскосельским  дворцом и дворцовым садом. Каждое утро лицеисты
видели, как, собираясь идти в обход, генерал трепал по голове  медвежонка, а
тот порывался  сорваться  с цепи и пойти вслед за ним. Пушкин особенно любил
медвежонка, часто с  ним  здоровался. Медвежонок  подавал ему  толстую лапу,
смотрел в лицо Пушкину, прося сахара.
     И  вот однажды на глазах у всех  лицеистов  произошло событие,  которое
внесло медвежонка в политическую историю Лицея.
     Медвежонок сбежал,
     Генерал  Захаржевский,  проходя  однажды  мимо  будки,  к  ужасу своему
обнаружил, что  будка пуста: медвежонок таки  сорвался с цепи. Начали искать
-- безуспешно: ни на дворе, ни  в  саду медвежонка  не было. Генерал потерял
голову: в двух шагах был дворцовый сад -- что, если... Генерал беспокоился.
     И действительно, было из-за чего.
     Царь прогуливался  по  саду. Расстегнув мундир, заложив руку за  обшлаг
жилета, он  медленно  шел по  саду -- лицеисты  знали  куда: он собирался  к
"милой Вельо", молоденькой баронессе, свидания с которой у Александра бывали
регулярно в Александровском парке, в Баболовском дворце.
     Дело было к вечеру.
     У  дворцовой  гауптвахты играла  полковая музыка. Лицеисты в  дворцовом
коридоре слушали ее.
     Вдруг  царь  остановился. Кудрявый  шарло, который всегда  с ним гулял,
отчаянно, пронзительно залаял. Царь шарахнулся и от неожиданности вскрикнул.
Навстречу  ему шел молодой  медведь. Медведь встал на задние лапы. Он просил
сахара. Шарло, визжа, набрасывался на него и отскакивал.
     Тогда царь молча  повернулся и побежал мелкой рысцой обратно ко дворцу.
Медвежонок неторопливо заковылял вслед за ним.
     Лицеисты разинув  рты  смотрели.  Яковлев присел  от  восторга.  Фигура
молчаливо потрухивающего по дорожке императора поглотила его внимание. Следя
за  удаляющимся  царем, он, приоткрыв рот, невольно поматывался из стороны в
сторону.
     Царь скрылся.
     Вдруг  со  всех  сторон  с  шумом и  криком набежали сторожа, унтера, а
впереди всех, с пистолетом в руке, бежал потрясенный генерал.
     Выстрел -- и медвежонок, глухо зарычав, растянулся на земле.
     Пушкин обернулся к товарищам:
     -- Один человек нашелся, да и то медведь.
     Вечером  Яковлев исполнил в  лицах "злодейское покушение  на жизнь  его
величества", представлял медведя на задних лапах, потрухивающего  по дорожке
царя и спасителя-генерала.
     Таков был политический случай с медвежонком.
     Происшествие,   героем  которого  был   Вильгельм,   слегка  напоминало
происшествие с медвежонком.
     Однажды Вильгельм  гулял в саду; он вспоминал Павловск, Устиньку, глаза
матери и ее сухонькие  руки -- и его  потянуло  домой. Навстречу ему попался
молоденький офицер в щегольском сюртуке.
     --   Дядя  Павел  Петрович!  Oncle  Paul!  1  --  воскликнул
Вильгельм, узнав материна кузена Альбрехта, того самого, который  участвовал
в семейном  совете,  когда Вилли определяли в Лицей. --  Как,  вы здесь?  Не
ожидал вас встретить.
     1 Дядя Павел (франц.).

     Он обнял его.
     Офицер холодно отстранил его. Вильгельм этого сгоряча не заметил.
     -- Давно ли вы здесь?
     -- Н-да, -- промямлил офицер.
     -- В Павловске давно не бывали?
     -- Н-да, -- процедил сквозь зубы офицер.
     -- Давно ли матушку видели?
     -- Н-да, -- сказал офицер, со злостью глядя на Вильгельма.
     Дядя Павел Петрович едва удостоивал его ответом. Вильгельм обиделся. Он
принужденно и с достоинством откланялся. Офицер не ответил, посмотрел  вслед
удаляющемуся Кюхле, пожал плечами и продолжал путь.
     Кюхля наткнулся на лицеистов, которые с ужасом на него смотрели.
     -- Что  с тобой стряслось,  Вильгельм?  --  спросил его  Пущин.  --  Ты
великих князей останавливаешь и, кажется, обнимаешь.
     -- Каких великих князей?
     --  Ты  только что с  Михаилом  Павловичем объяснялся  и  за рукав  его
держал.
     -- Это  Павел Петрович Альбрехт,  -- бормотал Вильгельм,  --  это дядя,
какой это Михаил Павлович?
     -- Нет, -- захохотал Пушкин. -- Павел Петрович был папа, а это сынок --
Михаил Павлович.
     Таков был  политический анекдот с  Вильгельмом  --  медвежонок напал на
царя, Вильгельм обнял великого князя.

IX
     Однажды Пушкин сказал Вильгельму:
     -- Кюхля, что ты сидишь сиднем? Пойдем сегодня к гусарам, они, право, о
тебе слыхали и хотят с тобой познакомиться.
     Кюхля согласился не без робости.
     Вечером, сунув многозначительно на  чай  дежурному дядьке, они вышли за
лицейские ворота и прошли к Каверину.
     Окна у Каверина были раскрыты; слышна была гитара и смех. Высокий тенор
пел: "Звук унылый фортепьяно".
     Пушкина с Кюхлей встретили радостно.
     Каверин в расстегнутом ментике, в белоснежной рубашке, сидел в креслах.
На коленях лежала у него гитара. Глаза Каверина были бледно-голубые, льняные
волосы вились по вискам. Перед Кавериным стоял высокий черный гусар, смотрел
мрачно на него в упор и пел  высоким голосом романс. Он был  слегка пьян. За
столом было шумно, пьяно и весело.
     Низенький гусар  с широкой  грудью встал,  бренча шпорами, из-за стола,
бросился  к   Пушкину  и  поднял  его  на  воздух.  Пушкин,  как   обезьяна,
вскарабкался ему  на плечи,  и  гусар, не поддерживая  его  руками,  побежал
вокруг стола, прямо расставляя крепкие небольшие ноги.
     -- Уронишь! -- кричали за столом.
     Пушкин спрыгнул на стол между бутылок. Гусары захлопали.
     -- Пушкин, прочти свой ноэль.
     И Пушкин, стоя на столе, начал читать:
Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял;
Я ел и пил, всех посещал --
И делом не замучен.
     Черный  гусар, который давеча пел романс, резко захохотал. Пушкин легко
спрыгнул со стола. Ему налили вина.
     Все чокнулись.  Кюхле,  как новому, налили огромную чашу пунша. Каверин
закричал ему:
     -- За вольность, Кюхельбекер! До конца!
     Вильгельм осушил чашу,  и голова у него закружилась.  Все казалось  ему
прекрасным. Неожиданно для самого себя он  потянулся к Каверину и обнял его.
Каверин крепко его поцеловал. Кругом засмеялись.
     -- Он влюблен, -- сказал низенький  гусар,  подмигивая. --  Я всегда их
узнаю: когда влюбленный выпьет, тотчас целуется.
     Черный гусар спросил у Пушкина:
     -- Это твой бонмо 1, что в России один человек нашелся, да и
то медведь, -- про вашего медвежонка?
     1 Острота, словцо (франц. bon mot).

     -- Мой, -- самодовольно тряхнул головой Пушкин.
     -- Может, и человек найдется, -- важно сказал черный гусар.
     Пушкин поднял высоко стакан:
     -- За тебя и за медвежонка. Черный гусар нахмурился.
     Но Пушкин уже хохотал, вертелся вокруг него, щекотал его и тормошил. Он
всегда был таким, когда немного смущался.
     --  Пьер, -- кричал он Каверину, -- Пьер, будь моим секундантом! Сейчас
здесь будет дуэль.
     Каверин  засмеялся  глазами,  потом мгновенно  сделал  "гром и молнию":
перекосил лицо и открыл рот. "Гром и молния" был его любимый фокус.
     Он вышел  из-за стола. Пьяный, он  держался на ногах крепко, но слишком
прямо.  В полуулыбке приоткрылись его белые  зубы.  Так  он  прошелся вокруг
комнаты легкой  танцующей походкой. Остановился и запел грустно, и весело, и
лукаво:
Ах, на что было огород городить,
Ах, на что было капусту садить.
     И присел и  начал  выкидывать ногами. Черный  гусар  забыл о  Пушкине и
тянулся к Каверину:
     --  Эх, Пьер,  Пьер, душа  ты  моя геттингенская.  А Каверин подошел  и
хлопнул его по плечу:
     -- Тринкену задавай! Шамбертень пей -- хорош! Кюхля охмелел.  Ему  было
грустно необыкновенно.
     Он чувствовал, что сейчас расплачется.
     -- Влюблен, влюблен, --  говорил, глядя на него, низенький широкоплечий
гусар. -- Сейчас плакать начнет.
     Он незаметно подливал ему вина.
     Кюхля  плакал,  говорил,  что  презирает вполне  низкую  вещественность
жизни,  и жаловался, что его никто не любит. Низенький  на него  подмигивал.
Кюхля видел это, и ему было  немного  стыдно.  Огни  свеч  стали  желтыми --
рассветало. За столом гусары задумались.
     Пушкин  уже не  смеялся. Он сидел в  углу и разговаривал тихо с бледным
гусаром. Лоб  гусара был высокий, глаза холодные, серые. Улыбаясь язвительно
тонкими  губами,  он  в  чем-то  разуверял  Пушкина.  Пушкин  был  сумрачен,
закусывая губы, поглядывал на него быстро  и  пожимал  плечами. Кюхля только
теперь заметил гусара. -- Это был Чаадаев, гусар-философ. Он хотел подойти к
Чаадаеву, поговорить, но ноги его не держали, а в голове шумело.
     Пора было расставаться: Каверин налил всем по последнему стакану.
     -- За Кюхельбекера. Принимаем  в нашу шайку.  Выпьем за дело общее, res
publica... 1
     1 Общее дело (лат.); отсюда: республика.

     Он выпил, потом вынул вдруг саблю из ножен и пустил ее в стену.
     Клинок вонзился в дерево, трепеща. Каверин засмеялся счастливо.
     На улице было прохладно  и сыровато. Деревья аллей  были свежи и мокры.
Хмель  довольно  быстро  прошел.  Было  утро,  легкая  пустота  в  голове  и
усталость. Пушкин спросил Кюхлю:
     -- Правда хорошо?
     -- Слишком пьяно, -- мрачно ответил Кюхля. -- Они насмешники.
     Он помнил, как  низенький  гусар  подмигивал, и ему было тяжело. Пушкин
остановился с  досадой. Он посмотрел на бледное,  вытянутое  лицо друга и со
злостью сказал, прижимая руку к груди:
     Тяжелый у тебя характер, брат Кюхля.
     Кюхля посмотрел на него с упреком. Пушкин говорил жестко, как старший:
     -- Люблю тебя,  как брата, Кюхля, но, когда меня не станет, вспомни мое
слово: ни друга, ни подруги не знать тебе вовек. У тебя тяжелый характер.
     Вильгельм вдруг повернулся и  побежал прочь от Пушкина. Тот растерялся,
поглядел ему вслед и пожал плечами.
     Больше к гусарам Кюхля не ходил.

X
     Последний  месяц  перед  окончанием  Лицея  все  чувствовали  себя  уже
по-иному,  жили на  месяц  вперед;  появилась  даже некоторая отчужденность.
Князь Горчаков был изысканно  обходителен со  своими  товарищами, его легкая
прыгающая   походка   стала  еще   развязнее,   он   уже  воображал  себя  в
великосветской гостиной и, прищурясь, сыпал бонмо, репетируя свое  появление
в  свете. Пушкин ходил встревоженный,  Корф был деловит, и  только обезьянка
Яковлев был все тот же, паясничал и пел романсы.
     В саду вечером разговаривали о будущем -- о карьере.
     --   Ты,  Лисичка,   куда  собираешься   после  окончания?  --  спросил
покровительственно Корф.  Корф  все это  время  вертелся  около Горчакова  и
перенял у него снисходительный тон.
     -- В  Департамент народного  просвещения, -- пискнул Комовский.  -- Мне
обещано место столоначальника.
     -- А я в юстицию, -- сказал Корф. -- В юстиции карьера легче всего.
     -- Особенно если польстить где надо, -- сказал Яковлев.
     Горчаков молчал.  Все в Лицее знали, что он идет по  иностранным делам.
Связи у Горчакова были высокие.
     -- Эх вы,  столоначальники,  --  сказал быстро  Пушкин.  --  Я в гусары
пойду. Охота за столом сидеть. А вот Илличевский, верно, по финансовой части
пойдет.
     Все захохотали. Илличевский был скуп. Он ответил обиженным голосом:
     -- Не всем же гусарами быть. Кой-кому придется и потрудиться.
     Молчали только Пущин и Кюхля.
     -- А куда же ты, Пущин? -- спросил Корф, все так же покровительственно.
     -- В квартальные надзиратели, -- сказал Пущин спокойно.
     Лицеисты засмеялись.
     -- Нет, серьезно, -- приставал Корф, -- ты куда определиться думаешь?
     -- Я  и  говорю серьезно, -- ответил  Пущин, --  я  иду  в  квартальные
надзиратели.
     Все засмеялись. Вильгельм с недоумением смотрел на Пущина.
     -- Всякая должность в  государстве,  -- медленно  сказал Пущин и  обвел
всех  глазами, -- должна быть  почтенна. Нет ни одной  презренной должности.
Нужно своим примером показать, что не в чинах и не в деньгах дело.
     Корф  растерянно  смотрел  на  Пущина,  ничего не понимая, но Горчаков,
прищурясь, сказал ему по-французски:
     -- Но, значит, и должность лакея почтенна, и, однако же, вы не захотели
бы быть лакеем.
     --  Есть  разные  лакеи,  --  сухо  ответил  Пущин.  -- Лакеем  царским
почему-то не почитается быть обидным.
     Горчаков усмехнулся, но промолчал.
     -- А  вы? -- обернулся он к Вильгельму несколько иронически. -- Вы куда
собираетесь?
     Вильгельм посмотрел  растерянно  на  Горчакова,  Пушкина,  Комовского и
пожал плечами:
     -- Не знаю.

XI
     8 июня  1817 года. Ночь. Никому не  спится. Завтра прощание с Лицеем, с
товарищами, а там, а там... Никто не знает, что там.
     За стенами  Лицея  какой-то  темный  воздух, тонкая розовая заря горит,
звуки, что-то сладкое и страшное, мелькает женское лицо.
     Кюхля не спит, как все,  он сидит один.  Сердце его бьется. Глаза сухи.
Неясный страх тревожит его воображение.
     Стук в  дверь.  Входит Пушкин. Он  не  смеется,  как всегда. Глаза  его
почему-то полузакрыты.
     --  Я  тебе  на  память написал,  Вильгельм,  --  говорит  он тихо.  --
"Разлуку". -- Голос его тоже другой, глуховат и дрожит.
     -- Прочти, Александр, -- оборачивается к нему Кюхля и смотрит на него с
непонятной тоской.
     Александр читает тихо и медленно:
В последний раз, в сени уединенья,
Моим стихам внимает наш пенат.
Лицейской жизни милый брат,
Делю с тобой последние мгновенья.
Прошли лета соединенья;
Разорван он, наш верный круг.
Прости! Хранимый небом,
Не разлучайся, друг,
С свободою и Фебом!
Узнай любовь, неведомую мне,
Любовь надежд, восторгов, упоенья!
И дни твои полетом сновиденья
Да пролетят в счастливой тишине!
Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?),
Пусть будут счастливы все, все твои друзья!
     Он кончил;  Кюхля  закрыл  глаза. Он заплакал, потом порывисто вскочил,
прижал к груди  Пушкина,  который был ниже его  на две  головы, -- и так они
стояли с минуту, ничего не говоря, растерянные.
     Кончился Лицей.

ПЕТЕРБУРГ
I
     "Добрый директор", Егор Антонович Энгельгардт, писал о Кюхле в письме к
Есакову:
     "Кюхельбекер живет как сыр в масле;  он преподает русскую словесность в
меньших классах вновь учрежденного благородного пансиона при  Педагогическом
институте  и читает восьмилетним детям свои гекзаметры; притом исправляет он
должность  гувернера;  притом воспитывает он Мишу Глинку (лентяй,  но  очень
способный к музыке мальчик)  и еще двух других; притом читает он французскую
газету "Conservateur  Impartial";  1  притом  присутствует  очень
прилежно в Обществе любителей словесности и при всем этом еще в каждом почти
номере "Сына отечества" срабатывает целую кучу гекзаметров. Кто  бы подумал,
когда он у нас в пруде тонул, что его на все это станет".
     1 "Беспартийный консерватор" (франц.).

     Тетка Брейткопф была тоже довольна. Когда длинный Вилли  приезжал к ней
в Екатерининский институт вечерком, с литературного собрания, тетка смотрела
на него с  удовольствием и накладывала в кофе столько сливок, что рассеянный
Вилли давился.
     В  самом  деле,  кто  бы  мог  думать,   что  у  Вилли  окажутся  такие
способности, что мальчик будет в первых рядах, печататься, несмотря на  свои
Dummheiten 1, в лучших журналах и вести  дружбу с Жуковским и еще
там разными литературными лицами, которые, однако, иногда имеют значение!
     1 Глупости (нем.). 64

     Устинья Яковлевна  могла  наконец  успокоиться,  сама  тетка  Брейткопф
поверила в  Вилли. Молодой человек  пойдет далеко, и вообще  дети, благодаря
бога,  устроены: младший,  Миша,  служит во флоте, в Гвардейском экипаже,  и
тоже  подвигается  по  службе,  Устинья  вышла  замуж  за  Глинку,  Григория
Андреевича. Григорий Андреевич хоть и со странностями, но любит Устиньку без
памяти, и тетка непременно в этом же  году  поедет летом к ним в  Смоленскую
губернию, в Закуп. Небольшая, но превосходная усадьба.
     Вильгельм пил сливки с усердием.
     Столь  же  усердно писал он стихи, столь  же  усердно  воспитывал  Мишу
Глинку, который  был  отъявленным лентяем,  и неуклонно  появлялся  во  всех
гостиных,  возбуждая  перемигивания.  К прозвищу "Глист",  которое  дал  ему
когда-то   Олосинька  Илличевский,  присоединилось  теперь  в  гостиных  еще
"Сухарь".  Последнее  было  даже  обиднее,  потому что глист  бывает у  всех
национальностей, а сухари пекли по преимуществу немцы-булочники. Но задирать
его боялись, потому что Сухарь сразу вспыхивал, глаза его наливались кровью,
и неосторожному обидчику  грозили большие неприятности. Этот  Сухарь, помимо
всего  прочего,  был еще  и  бретер.  Даже с  друзьями  он был  вспыльчив до
беспамятства. Так, раз  он вызвал  на  дуоль одного писателя, перед  которым
преклонялся. Писатель  был живой,  вертлявый  человек, вечно  кипевший,  как
кофейник. В  пылу разговора он ничего не замечал, и раз, подливая всем вина,
он забыл подлить Кюхле,  который сидел за столом и жадно его слушал.  Тотчас
же Кюхля встал из-за  стола и потребовал  сатисфакции. Писатель вытаращил на
него глаза  и долго  не  мог  понять, почему Кюхля развоевался. Насилу  дело
уладили. Понемногу создалась у Вильгельма репутация "отчаянного", и светские
франты посмеивались над ним с осторожностью.
     Жил Вильгельм в  двух комнатах со  своим Сенькой, которого теперь звали
Семеном. Семен  был веселый человек. Он тренькал на  балалайке в передней, а
Вильгельм, который писал стихи, стеснялся ему сказать, что он мешает. Служба
у Семена была сравнительно  легкая, потому что Вильгельм  Карлович исчезал с
утра, а приходил к ночи и,  облачившись в халат, садился за стол -- смотреть
на звезды и  писать  стишки.  Семен раз  читал эти стишки, когда  Вильгельма
Карловича  дома  не  было,  и  они  ему  очень  понравились;  были  длинные,
жалостные,  про  любовь  и  звезды,  и задумчивого содержания. У Семена было
обширное  знакомство. Раз  он  прочел  даже  -- в любовном  случае --  стихи
Вильгельма Карловича за свои -- ничего,  сошло, понравились, хоть до конца и
не пришлось дочитать. От  Устиньи  Яковлевны  Семен  имел приказание  беречь
Вильгельма  Карловича  и  в  случае  чего   писать  ей.  От   писания  Семен
воздержался, но беречь -- берег: он знал Вильгельма с  детства и видел,  что
тот без него обойтись не может и пропадет в первый же день.
     Скоро Вильгельму предложили  перебраться  в помещение  Университетского
благородного пансиона, у  Калинкина моста. Е