а лишили  меня  возможности заплатить сей
долг;  теперь же  препровождаю  к вам сию  тысячу  рублей и покорнейше прошу
принять вас  уверения в истинном  почтении,  с которым честь  имею быть ваш,
милостивый государь
     Вильгельм Карлович!
     всепокорнейший слуга Петр Григорьев.
     С.-Петербург, сентября 20 дня 1825 г."
     -- Ну что же, -- весело сказал Саша, -- очень благородный поступок!
     Вильгельм пожал плечами:
     -- Да я никакого Григорьева не знаю.
     -- Что ж, что не знаешь, твой отец его, верно, знал.
     -- Я никогда такого имени у нас в семье не слыхал.  Вильгельм  подумал,
посмотрел подозрительно на слугу
     и сказал ему:
     -- Я этих денег принять  не  могу.  Я Петра Васильевича  не имею  чести
знать.
     Слуга спокойно возразил:
     --  Велено  оставить.  Ничего   не  могу  знать.  Вильгельм  беспокойно
огляделся и задумался.
     --  Нет,  нет, --  сказал  он  подозрительно,  --  здесь,  может  быть,
недоразумение какое-нибудь.
     -- Какое же здесь может быть недоразумение, -- возразил Саша,  -- когда
твое имя здесь довольно ясно написано.
     -- Не понимаю, -- пробормотал Вильгельм.
     -- Мой совет, Вильгельм, -- сказал Саша, смотря на него ясными глазами,
--  не  обижать человека,  совершившего  благородный  поступок,  отказом,  а
принять.
     Вильгельм посмотрел на него внимательно:
     -- Это верно, Саша, спасибо. Он, конечно, обиделся бы. Но я его  посещу
и объяснюсь лично.
     -- Где твой барин живет? -- спросил он слугу.
     -- На  Серпуховской улице,  в доме Чихачева, --  сказал  слуга,  смотря
вбок.
     -- А когда его можно дома застать?
     --  Они  дома  бывают каждое утро  до  девяти часов,  -- отвечал слуга,
подумав.
     -- Поблагодари же, любезный, барина, -- сказал Вильгельм, -- и передай,
что посещу его завтра же.
     Слуга низко поклонился и ушел.
     Назавтра же Вильгельм собрался к Григорьеву.
     Домой он вернулся поздно, совершенно озадаченный.
     -- Не нашел, -- сказал он Саше растерянно.
     -- Неужто? -- удивился Саша.
     -- Всю Серпуховскую  улицу обошел, -- махнул Вильгельм отчаянно  рукой,
-- там даже и дома Чихачева нет. Взял квартального надзирателя, обошел с ним
всю часть, и Измайловскую часть обошел, -- нет и нет.
     -- Да вот поди ж ты, -- сказал что-то такое Саша, слегка недоумевая,
     Вильгельм помолчал и пожал плечами:
     --  Черт знает,  какая  история. Не знаю, как  быть  с  деньгами.  Я их
считать своими не могу. Я публикацию решил в "Ведомостях" сделать.
     Через  два  дня появилась в "С.-Петербургских ведомостях" публикация от
коллежского асессора Вильгельма  Карловича Кюхельбекера, в  которой подробно
описывалась  загадочная  история с  тысячею  рублей  ассигнациями,  поступок
господина  Григорьева назывался  честным  и благородным,  но  вместе  с  тем
господии Григорьев  ставился в известность, что  если Григорьев хочет, чтобы
присланные  им  деньги  он, Кюхельбекер,  считал  точно  своими,  то  должен
незамедлительно известить его о своем местопребывании и объясниться с ним.
     И Петр Васильевич явился.
     Был он  чем-то  вроде  подьячего, с  лисьей физиономией,  с бесцветными
глазами, и Вильгельму даже показалось, что как будто  немного отдает от него
водкой, -- но он тотчас отогнал эту недостойную мысль от себя.
     Петр   Васильевич  называл   его  с   умилением  благодетелем  и  сыном
благодетеля и  немного удивил Вильгельма тем, что порывался лобызнуть его  в
плечо.
     Он  был мелкопоместный  дворянин, и  угрожала  ему, тому назад тридцать
лет, неминуемая тяжкая кара за одно легкомысленное деяние, совершенное им по
крайней  младости,  --  Петр  Васильевич прослезился,  --  а Карл  Карлович,
благодетель покойный, -- Петр  Васильевич  воздел  ладони, --  его  выручил.
Тридцать  лет  носил  он  сей долг  священный и только сей  год  возмог  его
возвратить.
     Вильгельм был растроган.
     -- Только не Карл Карлович, а Карл Иванович, -- поправил он старика. --
Отчего же вы, Петр Васильевич, не сообщили адреса своего верного? -- спросил
он мягко.
     -- Единственно из стеснительности, -- сказал Петр  Васильевич, прижимая
руку  к сердцу,  -- единственно из того,  дабы не прийти  мне  в совершенное
расстройство от  воспоминания о благодетеле и протекшей младости. --  И Петр
Васильевич опять прослезился.
     Саша беззаботно сказал Вильгельму:
     -- Как кончишь разговор, Вильгельм, скажу тебе одну важную новость.
     Петр Васильевич откланялся. Вильгельм  проводил его до дверей  и  пожал
руку с чувством.
     --  Какое  старинное благородство, --  сказал  он Саше,  вернувшись. На
глазах его были слезы. -- Какая у тебя новость, Саша?
     Новость Саши оказалась, однако, сущим пустяком.
     Вильгельм сшил  себе  темно-оливковую шинель  с бобровым  воротником  и
серебряной застежкой, приодел  Семена и стал  доверчивее относиться к жизни:
можно было  еще  жить  на  свете, пока  были  такие честные люди,  как  этот
забавный старик, старец Петр Васильевич.
     Он так до конца жизни и не узнал, что Петр Васильевич был вовсе не Петр
Васильевич, а просто Степан Яковлевич,  старый приказный; что  никаких денег
Карл Иванович ему не одалживал, да  и не знал его  вовсе Карл Иванович, да и
не присылал вовсе  Степан Яковлевич денег Вильгельму. А слезлив  был  Степан
Яковлевич  до причине склонности к горячительным напиткам, и нанял его всего
за два рубля Саша сыграть небольшую роль, которую тот и провел с успехом. Да
и слуга  был  вовсе не  Григорьева слуга, а  брата Пущина,  Миши. Настоящего
Петра Васильевича  Григорьева  составили  три  лица: Саша, Пущин и  Дельвиг,
которые были в восторге от всей романтической  фарсы и долго хохотали, когда
Саша изображал,  как  "Петр Васильевич"  стремился  лобызнуть  Вильгельма  в
плечо.
     Саша раз спросил Вильгельма:
     -- Кстати, ты здесь у врага Александра не бываешь? -- У какого врага?
     -- У Якубовича, -- важно  ответил Саша. -- Они ведь  там стрелялись, ты
знаешь. Впрочем, он враг и другого Александра (Саша говорил о царе). Человек
страшный.
     Саша любил и уважал все страшное.
     -- А разве  Якубович здесь? -- оживился Вильгельм. -- Я полагал, что он
на Кавказе.
     --  Да он  и должен бы  быть на Кавказе, но здесь  задержался.  У  него
прелюбопытные люди бывают и всегда весело. Едем сегодня.
     Якубович  жил у Красного моста  на  углу  Мойки в просторной, роскошной
квартире. Мебель была мягкая, столы широкие, диваны покойные.
     Он был все тот  же, высокий,  с мрачным выражением на  смуглом лице,  с
сросшимися бровями  и огромными  усами.  Улыбка  блуждала  на его  губах  --
сардоническая.  Лоб  его был закрыт черной  повязкой, кавказская пуля сидела
там.  Принял Вильгельма  он  прекрасно,  да  и все сидящие  в  диванной  ему
обрадовались.  Кругом  сидели Рылеев,  Бестужев,  еще несколько  гвардейских
офицеров, среди них высокий, с красным лицом, Щепин-Ростовский,  да еще Вася
и Петя  Каратыгины,  ученики  Катенина, из которых Вася  был  уже восходящим
светилом  Большого  театра,  а Петя, с  его быстрой сметкой  и смешливостью,
обещал быть  некогда недурным  водевилистом,  если не  характерным  актером.
Здесь же сидели Греч и Булгарин. Настроение у всех было повышенное. На столе
стояли  вино  и фрукты.  Бестужев и Щепин  сидели в расстегнутых мундирах  и
курили   из  длинных   трубок.  Рылеев  попросил  Васю  и  Петю  Каратыгиных
продекламировать из какой-либо трагедии.
     Вася  встал,  принял  позу трагического актера и  начал читать  монолог
Вителлии из "Титова милосердия"  Княжнина. Петя встал напротив -- в такой же
позе. Читал  певучим  голосом,  повышая его к  концу  строк и жестикулируя в
конце периодов:
Друзья! участники Вителлиина мщенья
И прекратители всеобща униженья!
Расторгнем узы сограждан!
Скажите, римляне, на то ль живот вам дан,
Чтобы, возвышенным в теченье многих веков
Трудом богам подобных человеков,
Вне римских стен царей себе рабами зреть,
А в Риме пред своим властителем робеть?
     Тотчас  же Петя,  мрачно  скрестив  руки  на груди,  ответил  монологом
Лентула:
Пускай рабы его целуют руку.
Но в ком хоть искра есть
Души благорожденной,
И кем хоть мало правит честь,
Тот, гневом воспаленный,
Не могши ига несть,
От ярости трепещет
И в сердце гром на Тита мещет.
     Вдруг он схватил стоявшую  в  углу Сашину шпагу и, ловко извлекши ее из
ножен, протянул вперед:
Се меч -- вина свободы сограждан!
Отечества спаситель!
Тиранов истребитель!
Коль есть еще меж вас, кому дух робкий дан,
Кто, сердцем трепеща, от страха унывает
И к понесению преславных толь бремен
Довольно сил в себе не ощущает,
В сей час от нас да будет удален,
И, ко стопам повергшися владыки,
Изменник гнусный все явит,
Чем мы стремимся быть велики.
     Рылеев  с удовлетворением смотрел на  юношей.  Якубович пыхтел чубуком,
мрачно насупившись. Саша, приоткрыв  рот, прислушивался  к  высоким голосам.
Петя кончил, понизив голос до яростного шепота:
А тот, кто рабство с гневом зрит
И кто к тиранству полн гнушеньем,
Кто хочет с нами славы в храм, --
Тот нашим да явит глазам
Меча свирепым изверженьем
Ужасный свой тирану дух.
     Все захлопали. Вася и Петя, внезапно оробев, уселись на диван и неловко
приподнялись, кланяясь на  хлопки. Рылеев прошелся по комнате и провел рукой
по волосам.
     -- Пускай рабы его целуют руку,  -- повторил он. Булгарин вдруг сказал,
оттопырив губы:
     --  Варвара  мне тетка,  а правда  сестра. Вкусу  здесь  я  не  нахожу,
ясновельможные, "свирепое извержение" -- что за выражение.
     Рылеев подошел к нему и сказал вдруг, краснея:
     -- А ты, Фаддей,  в последнее время находишь вкус  в другом -- целовать
руку. Подожди, если  революция совершится, мы тебе на твоей "Северной пчеле"
голову отрубим.
     Булгарина покоробило. Он засмеялся хрипло:
     -- Робеспьер  Федорович,  об одном молю,  поднеси  мне  в  смертный час
портерную кружку.
     Кругом  засмеялись. Рылеев забыл  о  Булгарине, прохаживался быстро  по
комнате, о чем-то думая. Потом он сказал, обращаясь к Бестужеву:
     -- Пора  оставлять  пение  певцам.  Жуковский и сам  справится.  Должно
писать  нам песни шуточные,  пусть ходят  в  народе: для нас  трагедия,  для
народа шутки -- не до шуток доведут. Время легкой поэзии миновало.
     -- Да, -- процедил Бестужев с сигарой в руках. -- Жуковского  из дворца
калачом  не  выманишь. Занимается;  там с фрейлинами  романтизмом дворцовым.
Хотите, скажу вам нечто?
     Он стал в позу,  шпоры  его  брякнули. Он начал декламировать, подражая
Жуковскому, слегка подвывая и подняв кверху глаза:
Из савана оделся он в ливрею,
На пудру променял свой лавровый венец,
С указкой втерся во дворец,
И гам, пред знатными сгибая шею,
Он руку жмет камер-лакею...
Бедный певец!
     Греч засмеялся и захлопал в ладоши:
     -- Браво,  браво. Ведь вот напечатать такое. А то  Хвостова  печатай --
разрешается, а чуть дело -- нельзя.
     -- Вы  еще  долго  пробудете  здесь,  Александр  Иванович?  --  спросил
Вильгельм Якубовича.
     Якубович мрачно пожал плечами:
     -- Я не волен в своей судьбе,  Вильгельм Карлович. Вошел  слуга и подал
какой-то  пакет  Якубовичу.  Якубович  вскинул  черные   брови,  распечатал,
пробежал глазами бумагу и побагровел.
     -- Не угодно ли! Запрос официальный, почему не уезжаю к месту службы на
Кавказ. А им отлично известно, что я здесь от раны лечусь. -- Он притронулся
рукой к черной повязке своей. -- Для службы тирана подставлял я  свой лоб, и
наградою мне гонение и позор.
     Он вытащил из бокового  кармана полуистлевшую  бумагу. Это был приказ о
переводе его из гвардии.
     --  Только  Александр Павлович да  холоп  его  Аракчеев  полагают,  что
карбонарии зарождаются самопроизвольно.  Царь  сам  их  создает.  Вот такими
пилюлями.
     Рылеев подошел к Вильгельму.
     --  Вильгельм Карлович, по  "Полярной звезде"  дела  есть. Нужно завтра
увидеться. Стихов нет ли? Стихи нужны.

ДЕКАБРЬ
I
     Александр I умер в Таганроге 19 ноября 1825 года.
     Лейб-медик Тарасов вскрыл тело, опростал  его, наполнил бальзамическими
травами  и  ароматическими  спиртами,  положил  в  свинцовый  гроб  в особых
подушечках лед, натянул  на труп парадный мундир, на руки белые перчатки.  В
таком виде император мог сохраниться недели две, а то и месяц.
     Уже несколько недель,  как из  Таганрога от Дибича и князя  Волконского
летели фельдъегери с эстафетами в  Варшаву и в  Петербург. В  Варшаве сидели
Константин и Михаил, в Петербурге -- старая царица и Николай.
     Уже девять  лет, как Константин  сидел безвыездно  в  Варшаве,  он  был
наместником Царства Польского.  В Варшаву упрятали  Константина недаром.  Он
был страхом и поношением всей семьи. Александр еще десять лет назад с ужасом
думал о том, как престол перейдет  к Константину.  Чуть не на глазах у  всех
совершилось убийство  одной красивой  француженки. За ней прискакала карета,
человек выпрыгнул из кареты и сказал ей, что ее подруга умирает. Француженка
села в карету, и  ее умчали в  Мраморный  дворец  -- дворец  Константина. Ее
втащили по лестницам. Гвардейцы охраняли входы. Через три  часа та же глухая
карета примчала француженку к ее дому. Ее вынесли на руках  два гайдука. Муж
выбежал навстречу. Карета умчалась. Француженка сказала мужу: "Я обесчещена.
Я умираю".  Она была  окровавлена.  Она  умерла тут  же, на  улице. Собрался
народ.  Назавтра  французский консул  посетил министра  иностранных дел. Был
арестован адъютант  князя Константина,  человек заведомо невинный. Александр
рвал на себе волосы. Этот мешковатый, согбенный, с широким розовым лицом, со
вздернутым отцовским  носом  Константин, цесаревич, наследник императорского
престола, был явным убийцей.
     Однажды  у  окна  дворца императрицы  Елизаветы  был найден  зарезанный
молодой гвардейский  полковник: пронеслись глухие слухи, что  полковник  был
любовником  Елизаветы  и  что  убил  его  тот же  Константин.  Все  от  него
отступились.  Александр с  отвращением  и  страхом  разговаривал с братом. И
Константина  услали  в  Варшаву.  Мать  называла  его  в  письмах  "любезный
Константин  Павлович". Вскоре  он начал  дело о  разводе -- скандал,  дотоле
неслыханный  в  императорском  доме.  Мать долго не соглашалась. Наконец она
согласилась на развод  с тем, чтобы любезный Константин Павлович женился  на
одной из  немецких  принцесс.  Константин  сидел  в Варшаве,  посвистывал  и
сочинил непристойную песню,  где приравнивал свой брак с немецкой принцессой
пожару и наводнению. Он открыто издевался над семьей, к которой принадлежал.
И  у этого страшного человека был юмор. Он все-таки добился развода и тотчас
же  женился  на Жанетте  Грудзинской,  польке.  Он  сел  с  ней  в  открытый
кабриолет, взял вожжи  в руки и,  похлестывая бичом  лошадей, проехал с  ней
сначала  в  православную  церковь,  а потом  в  костел.  Скандал  был  снова
публичный.
     Годы шли. Он немного притих,  взгляд его  стал пустым и неуверенным, он
еще  больше сгорбился. В  Варшаве  он  жил в будирующем одиночестве блудного
сына. Бестужев и Рылеев прозвали его "чудодеем". Мария Федоровна и Александр
были даже  рады  его  браку.  Это был предлог  лишить  престола  убийцу,  на
которого все смотрели со страхом. Константин согласился отречься.  Он хорошо
помнил смерть отца. "Хорошая это была каша", -- говаривал он об этой смерти.
Но отречение  его и  распоряжение  Александра  о  престолонаследии  не  было
обнародовано. Подлинник царь отдал митрополиту Филарету, Филарет положил его
в ковчежец московского Успенского собора,  а три копии,  довольно небрежные,
лежали  в  Государственном   совете,  Сенате  и  Синоде.  Когда   Александра
спрашивали  о наследнике  престола, он  разводил руками  и  поднимал глаза к
небу. Он не  опубликовывал манифеста.  Бумага  об отречении Константина была
завещанием царя. Он завещал Россию младшему, Николаю, как всякий помещик мог
завещать  свое имение второму  брату,  минуя  старшего. Почему  он медлил  с
опубликованием? Никто не знал. Быть может, потому, что Николая не любили еще
больше, чем Константина.
     Два года  провел Николай в походах за границей, в третьем проскакал всю
Европу и Россию и, возвратясь, начал командовать Измайловским полком. Он был
необщителен,  холоден и  строг. Лицо его было белое,  безотчетно  суровое. В
детстве он был трусоват, боялся выстрелов: когда кавалер  учил его стрелять,
прятался в беседку. Всюду стремился одолеть  другого, быть первым в строю, в
игре  на бильярде, в  каламбурах и фарсах. Александр, который  всем говорил,
что тяготится троном,  боялся соперников. Он заставлял Николая играть жалкую
и пустую роль бригадного и  дивизионного командира; но Николай исполнял ее с
необыкновенным  усердием.   Он  был  придирчивым   командиром,   невыносимым
начальником бригады. Военный строй единственно был для  него приятный  строй
жизни.  В  ранней молодости  задали ему написать  сочинение:  "Доказать, что
военная служба  не  есть  единственная служба  дворянина,  но есть  и другие
занятия, для него столь же почтенные и полезные". Николай ничего не  написал
и подал  кавалеру белый  листок.  На смотрах  и  парадах он  отдыхал. "Здесь
порядок,   строгая  и   безусловная   законность.   Никакого  всезнайства  и
противоречья",  --  говорил  он.  На всю жизнь запомнилось  ему, как однажды
какой-то офицер  попался ему в  статской одежде под военным плащом,  --  это
было для Николая  поступком невероятным. Все статское было подозрительно для
него. Иногда, стоя на поле, он брал в руки ружье и делал ружейные приемы так
хорошо, что  вряд ли  лучший ефрейтор  мог с  ним сравняться.  Он  показывал
барабанщикам, как им  надлежит бить в барабан. И все же он  втайне завидовал
брату Михаилу,  он говорил,  что в сравнении с Мишелем  он ничего  не знает.
"Каков же должен быть сей?" -- спрашивали офицеры друг друга.
     Мишель, самый младший, иначе относился к строю и к остротам.  Он  любил
играть  в  слова  и  в  солдатики; каламбуры его имели  успех.  Он  вовсе не
стремился, как Николай, быть везде  первым,  но  просто любил фарсы и фронт.
Ровный фронт марширующих солдат приводил его в радостное  исступление. Самое
высокое  понятие имел он о военном чине. Звание начальника полка, бригады, а
тем  паче корпуса, гораздо больше льстило его самолюбию, чем великокняжеский
сан. Он не  постигал,  как все в  России не  идут на  военную службу. Он был
настоящим  гвардейцем.  Перед  фронтом  был  беспощаден,  одним  своим видом
наводил страх, но вне  службы  любил быть  нараспашку,  говорил  каламбуры и
ухаживал  за  фрейлинами.  Николай,  которому  глубочайшие  познания  Мишеля
относительно артикула и его  каламбуры не давали  спокойно спать, постепенно
от него отдалялся. Константин же  откровенно ненавидел  Николая и  издевался
над ним. При проездах Николая через Варшаву он оказывал ему царские почести.
Когда тот,  выходя  из себя, указывал  ему на неприличие этого,  Константин,
хохоча,  говорил: "Да это все оттого, что ты -- Николай, царь Мирликийский".
Остроты и каламбуры, "фарсы" были в ходу у всех трех братьев.
     Об отречении Константина  и о том,  что  наследником назначил Александр
Николая, -- Николай знал еще в 1819 году, а Михаил узнал в 21-м.
     Теперь  Мишель  жил в  Варшаве  у Константина в  Бельведере.  Покои его
отделялись  от покоев хозяев одной только  комнатой. Уже  несколько недель с
Константином  творилось  что-то неладное.  Он  задумывался, серые  щеки  его
вспыхивали, и  часами он ходил, сгорбясь, по комнатам. Потом,  точно отогнав
навязчивую муху, он вскакивал, ерошил волосы и  быстро уходил. Он даже часто
не выходил к столу. Мишель иногда спрашивал:
     -- Что с тобой?
     Константин отвечал неохотно, отрывисто:
     -- Нездоровится.
     Потом  Мишель  начал  замечать,   что  к  брату  все   время  приезжают
фельдъегери из Таганрога.
     -- Что это значит? -- спраши