е
зная, что таксист  через два часа скончается в больнице.  Лезвие ножа задело
сердце. На следующий день, узнав, что  таксист  умер, Володя  сам  пришел  в
милицию.  Таксист  был  единственным сыном  известного  в  Эндурске  старого
уголовника, который отпустил бороду в знак мести и громко говорил  всем, что
убьет убийцу сына и судью, если тот не приговорит его к расстрелу.
     Несколько судей отказывались браться  за дело, несколько {118} раз  сам
Володя, пользуясь своим правом,  отклонял  помещение суда,  как недостаточно
безопасное.
     Наконец суд состоялся. Все прибывшие на суд из  Эндурска были тщательно
обысканы.  Тем  не  менее  угрозы  отца,  сидевшего на  судебном  заседании,
безусловно повлияли  на решение  суда. Суд приговорил  Володю  к  двенадцати
годам  колонии строгого  режима по обвинению  в  злонамеренном убийстве... в
пьяном  виде.   Директор  эндурского   привокзального  ресторана  представил
следствию счет, из которого следовало, что  Володя со своими друзьями выпили
полдюжины бутылок водки и столько же вина, что, конечно, было ложью.
     Верховный  суд   республики,  куда  осужденный  через  своего  адвоката
обратился с жалобой, отклонил ее и признал приговор справедливым.
     Обо всем этом  Сергей узнал уже в Москве, куда Володя ему  писал письма
из одной из северных колоний, где он работал на лесоповале.
     Через  брата  Володи  Сергей связался  с  адвокатом, который выслал ему
копию  судебного  заключения  и  свидетельские   показания.  Даже  по  этому
совершенно  официальному  документу было видно, что  мера наказания  страшно
завышена.
     Сергей владел пером и иногда выступал в  центральных газетах и журналах
по вопросам истории и социологии. Он решил  попробовать  написать  в газету.
Даже  по  материалам  самого судебного следствия,  явно пристрастного,  было
ясно,  что  судить Володю  можно  было  только  по  статье о превышении  мер
самообороны. А эта статья предусматривала совершенно другие сроки наказания.
     Сергей написал очерк, и,  по мнению  всех, кто его читал, он  получился
убедительным. Сергей  принес  его в  одну  из  центральных газет.  Вместе  с
очерком он отдал в газету и все материалы судебного следствия.
     Очерк держали около  двух месяцев, и  в конце концов заведующий отделом
вернул его,  похвалив за  стиль  и  как-то  интимно объяснив,  что именно их
газета не может выступить по этому вопросу.
     Через несколько  дней Сергей  отнес очерк в  другую центральную газету.
Очерк опять долго продержали,  и  в конце концов заведующий  отделом сообщил
ему, что редколлегия разделилась поровну, но, к  сожалению, главный редактор
оказался на той стороне, которая против печатания, и она перетянула.
     -- Если бы он не был выпивши, -- сокрушенно сказал {119} заведующий, --
еще  можно было  бы что-нибудь  сделать...  Но сейчас,  когда идет  кампания
против пьянства...
     Сергей продолжал  переписываться с  Володей и, рассказывая о ходе дела,
старался  поддерживать в нем надежду.  В ответных  письмах Володя настойчиво
просил  его  обратиться  к  известному  журналисту,  прославившемуся  своими
судебными очерками. Он уверял его, что тот в курсе дела и должен помочь.
     Сергей  сомневался  в помощи  этого  известного  журналиста,  но, когда
второй раз отказали, он  решил найти его и  поговорить с ним. Как раз  в тот
день в  газете, где  работал этот  журналист,  появился его очерк, в котором
разоблачалось взяточничество в одном московском учреждении.
     Сергей  пришел  в  редакцию  и  спросил, как найти этого прославленного
журналиста.  Один из сотрудников редакции сказал, что тот сейчас обедает, и,
проводив  Сергея в столовую, кивнул на столик,  где в одиночестве сидел этот
человек.
     Сергей стал  дожидаться,  когда  тот  закончит  обедать.  Прославленный
журналист каким-то  образом заметил кивок сотрудника редакции в  сторону его
стола  и  сейчас,  продолжая  обедать, время от  времени  бросал  на  Сергея
враждебно-подозрительные взгляды. Во всяком случае, Сергею так показалось.
     Тем не менее, когда тот приступил к кофе, Сергей подошел к его столику,
представился и сказал, по какому делу он хочет с ним поговорить.
     -- Да, я в курсе,  -- кивнул ему журналист, отхлебывая кофе и как будто
становясь  более  доброжелательным,   --  приезжал  его  брат   и  показывал
материалы... Выступить я  не могу, поскольку сейчас идет борьба с пьянством,
но сделаю то, что в моих силах.
     После этого  он  прочел  очерк Сергея,  посоветовал  отправить  копию в
Верховный суд и обещал со своей стороны тоже туда позвонить.
     Сергей послал копию очерка  в  Верховный суд  и отнес свой  очерк в еще
одну редакцию центральной газеты.
     Здесь  его приняли просто  дружески. Заведующий  отделом обещал сделать
все от него зависящее, чтобы  "протолкнуть" очерк. Именно поэтому  он просил
Сергея  набраться   терпения.   Дело  в  том,  сказал  он  ему,  что  сейчас
пересматривается закон  о превышении мер самообороны. Закон этот, в согласии
со здравым смыслом, должен смягчить наказание  людей, которые превысили меры
самообороны.
     Прошло около двух месяцев, и Сергей уже отчаялся {120} было ждать,  как
вдруг в  институте  ему  сказали, что в газете появилась его статья,  где он
выступает в совершенно новом амплуа.
     Да, это был замечательный день!  Сергей держал в  руках газету со своим
очерком и не верил глазам. Ведь  больше полугода прошло  с тех  пор, как  он
пытался его протолкнуть. Ни  одна  его научная публикация  не  доставила ему
такой радости.
     Он позвонил в редакцию и поблагодарил заведующего отделом.
     -- Это вам спасибо, -- журчал довольный голос заведующего, -- отдел наш
на летучке хвалили... Ведь вчера был напечатан указ, смягчающий наказание за
превышение мер самообороны.
     После  появления статьи  дело  завертелось  с  карусельной  праздничной
быстротой. Через три дня он получил  ответ на свое послание в Верховный суд:
дело  будет  немедленно  пересмотрено!  Безусловно, была  допущена  судебная
ошибка!
     Он получил от Володи  благодарное письмо из  больницы,  где  тот сейчас
выздоравливал. Оказывается, его слегка  подмяло спиленное  дерево, но теперь
дело  идет  на  поправку,  и,  судя  по  разговорам,  которые  с  ним  ведет
начальство, по-видимому, его скоро отпустят.
     Через  два  месяца,  когда  Сергей   приехал   в   Абхазию,  они  снова
встретились. Грустно-радостной была встреча, а Сергей наивно ожидал, что она
будет бурным праздником победы справедливости!
     Сергей  почувствовал,  что  пережитое Володей  за  эти два года  как-то
надломило  его.  И  само  невольное  убийство,  совершенное  им,  не  прошло
бесследно, и явная несправедливость ведения  судебного дела оставила горький
след в  его душе, и физическая  травма, полученная на лесоповале,  давала  о
себе знать: каким-то образом ударом  падающего ствола был задет позвоночник,
и сейчас Володя время от времени испытывал боли  в спине, а  по ночам иногда
вставал с постели и бродил в лунатическом состоянии.
     К тому же отец убитого  не унимался.  Несколько раз, пока  Володя был в
тюрьме, он заходил к его жене  и угрожал в  отместку убить  детей. Последний
раз старик уже заходил  при Володе и угрожал убить его, если он  не заплатит
за сына три тысячи рублей.
     Хоть  и не  слишком  дорого  он  просил за  сына,  Володя,  разумеется,
отказался. Тот пригрозил  ему смертью и уехал. Жаловаться было  бесполезно и
сделать  было ничего нельзя,  {121}  потому  что, как чувствовал  Володя, за
стариком как бы оставалось право на ответный удар.
     Местный ДОСААФ предложил Володе занять  свою  прежнюю должность, но  он
отказался и через некоторое время навсегда переехал жить в дом своего тестя,
в этот рыбачий поселок. Жил он теперь за счет курортников, которых на летний
сезон пускал  в дом, а  также за счет фотографирования тех  же  курортников,
которым он занимался от какой-то жалкой артели.
     Кто его знает, какие соображения заставили  его таким  коренным образом
переменить  образ жизни. Не последнюю роль,  как  думал Сергей, во всем этом
деле сыграло то обстоятельство, что рыбачий поселок был расположен в стороне
от Мухуса  и, вероятно, Володя чувствовал здесь  себя в большей безопасности
от встречи  со старым уголовником. Но Сергей понимал, что, конечно, это было
не единственным соображением.
     В то  лето Сергей в последний раз зашел на причал, где когда-то  стояла
его  лодка  и  работал его товарищ.  Здесь ожидало  его грустное запустение.
Лодку его давно унесло в море наводнением. Несколько мальчиков с безнадежным
упорством возились возле никак не заводившегося лодочного мотора.
     Местные  длинноволосые   хиппи  со  своими  подругами  расположились  в
прохладной тени прибрежных  ив. Один из них взобрался на инжировое дерево и,
повесив рядом с собой на  ветку  приемничек, слушал  "зонги" и  рвал  инжир.
Время  от времени  он небрежно бросал девушкам плоды инжира, и они, лежа или
сидя, лениво  дотянувшись, отправляли  их в рот,  не  потрудившись  очистить
шкурку или хотя  бы сдуть пыль,  в  которую шмякались  плоды. Одна  из них с
откровенным   интересом   стала  рассматривать  Сергея,  и,  когда  он  тоже
внимательно  на нее  посмотрел,  она, словно древним  интуитивным  движением
женщины, попробовала притронуться к  волосам,  но потом почувствовала,  что,
если идти в  этом направлении, слишком многое надо будет менять, она бросила
волосы  и,  вытащив  изо  рта  своего  дружка,  лежавшего  рядом,  сигарету,
закурила, глядя на  Сергея и  как бы говоря: вот  такие  мы, уж как  хотите.
Дружок ее, не меняя позы, с беззлобным равнодушием посмотрел на Сергея.
     "Милая девушка, --  отметил Сергей мельком, -- особенно если ее дня три
подержать в ванной. Новая  генерация, -- подумал  Сергей,  обратив внимание,
что почти  все  они  были  рослые,  длиннорукие, длинноногие... -- или новая
дегенерация", -- добавил он беззлобно и тут же забыл о них. {122}
     Он  снова  обратил внимание  на  следы запустения на  этом  причале, на
прогнивший деревянный  настил, на  замызганные лодки,  на ребят,  безнадежно
пытающихся завести мотор, который после долгих усилий несколько раз чихнул и
опять замолк.
     Он  вспомнил тот веселый  причал  с деловитыми  мальчиками и девочками,
надраенный, как палуба, дворик территории  причала, банки с красками,  запах
стружки, праздничный  вид шлюпок,  вспомнил, как  он сюда приходил  со своей
девушкой, которую так  любил  тогда, вспомнил, как  весело и доброжелательно
встречали его здесь, и снова подумал -- как много зависит от одного человека
в любом деле.
     В  тот же день Сергей, роясь у себя дома в ящике  со старыми  письмами,
наткнулся на свой дневник того времени. Местами морщась, как от зубной боли,
на   молодую  романтическую   самоуверенность  стиля,  он   прочел  вот  эти
страницы...

        ___

     "Она к морю приехала с мамой, но в море ушли мы вдвоем.
     -- А как же мама? -- спросила она немного растерянно.
     --  Мама  останется сторожить землю,  --  сказал я  твердо  и отгреб от
берега.
     Она ничего не ответила, а только молча уселась на корму.
     Я продолжал грести, берег уходил все дальше и дальше.
     Она окунула руку в море. Маслянистая густая синева мягко обтекала кисть
ее  руки. Ладонь как северный листик  в южном море. Нет,  скорее  плавничок,
развернутый против движения лодки. Ладонь бессознательно тормозила, но берег
уходил все дальше и дальше, весла были сильней. И  чем дальше отходили мы от
берега,  тем меньше  становилось расстояние между кормой, где она  сидела, и
средней банкой, где я греб.
     Мы уходили все дальше и дальше, и звуки, которые доносились  с  берега,
были  тоньше и чище, чем обычно. Море успевало их промыть  и  обточить.  Они
казались немного странными, как шум жизни, если его услышать со стороны.
     Она оглянулась  на берег  и  увидела темно-сиреневые горы и  ниже белые
пятна домов, сияющие сквозь зелень.
     -- Дай попробую погрести, -- сказала она. {123}
     -- Попробуй, -- сказал я и уступил ей весла.
     Сначала не  получалось.  Но  она  довольно быстро приспособилась. У нее
были длинные  руки,  а тонкое  тело  от  напряжения слегка скашивалось,  как
скашивается очень молодое  деревцо, если  на него  влезть.  Она  выгребала с
таким трудом, что вода казалась слишком густой.
     Нестройный  взмах весел,  и  грудь  слегка  подается вперед,  как будто
пытается дотянуться до ленточки финиша. Но до финиша было далеко.
     Потом она снова села на корму. Она была довольна, что у нее получается.
Я был уверен, что у  нее получится. Она снова  опустила руку в воду,  уже не
пытаясь тормозить, просто чтобы остудить ее.
     Мы  проплывали мимо рыбаков.  С некоторыми  из них  я  здоровался.  Они
многозначительно улыбались, но я отстранял  многозначительность, не  отвечая
на улыбки. Хотя всегда немного стыдно быть  счастливым, все же приятно было,
что все они крепко стоят на якоре, а мы проплываем мимо.
     Один из них все же попытался нас остановить. Он попросил закурить.  Это
было его право. Я подгреб и бросил ему сигарету.
     Это был хороший человек и хороший  рыбак, но на берегу дела у  него  не
ладились.  Он слишком много  пил, и от  него ушла жена  с ребенком.  Пил  он
безбожно. Наверно, в любом другом месте его выгнали бы с работы, но здесь, в
школе, где он преподавал математику, подобрались славные ребята.  Они делали
все,  чтобы  как-нибудь  спасти  человека.  В  конце  концов  его  уложили в
больницу, вылечили. Сейчас  он не выносит запаха водки, но выглядит так, как
будто  продолжает пить.  Жена все равно не вернулась.  Она иногда  отпускала
сына порыбачить с отцом.
     Сейчас он был один.
     -- Как клев? -- спросил я, чтобы что-нибудь сказать.
     -- Какой там клев! -- ответил он и сильно чиркнул спичкой.
     В сачке для ловли рачков влажно поблескивала рыба.
     Последние  рыбачьи  лодки  остались  позади,  как  последние  обитаемые
острова. Я продолжал грести в открытое море. Течение сносило лодку в сторону
от бухты, к келасурскому мосту, поэтому я старался загребать против течения,
чтобы обратно легче было грести.
     Мы прошли мимо  ставника,  над  которым,  как  всегда,  кружили  чайки.
Большой темный  баклан неподвижно сидел  {124} на  свае. Суетливое мелькание
чаек не  задевало его. Величие и одинокость. Он сидел на свае,  как Наполеон
на Святой Елене.
     Я  продолжал  грести,  и  расстояние  между  кормой  и  средней  банкой
продолжало  уменьшаться. Но теперь оно  уменьшалось  медленней,  потому  что
стало совсем незначительным.  Особенно хорошо оно уменьшалось, если я плавно
греб.  Поэтому  я старался грести очень плавно.  Иногда удар случайной волны
нарушал плавный  ход лодки, и разрыв слегка  увеличивался, но я  его  быстро
покрывал.
     Она  посмотрела в сторону берега и совсем притихла. Там не то что мамы,
самого  берега почти  не  было  видно. Он казался  приплюснутым,  как  будто
выпуклость моря прикрывала его. Но горы остались такими же.
     Я чувствовал, что угадаю мгновение, когда грести дальше будет незачем и
даже вредно.
     Наконец я бросил весла  и пересел  на корму.  Я глубоко вдохнул воздух.
Влажный  запах  моря  и  водорослей  был  крепким  до  головокружения.  Вода
нагревалась.
     -- Не сходим ли мы с ума? -- сказала она, пытаясь притормозить  псе той
же ладонью уже не лодку, а меня.
     -- На море это не страшно, -- сказал я.
     Она странно и пристально посмотрела на меня, как будто хотела заглянуть
туда, куда  обычно  никто  не может заглянуть.  Казалось,  она  заговорила с
человеком, который все обо  мне знает, а я не успел  его  предупредить. Я не
прочь  был  договориться с  ним по нескольким пунктам. Но это  случилось так
неожиданно,  что я  остался невольным свидетелем.  Я даже не мог подать  ему
никаких знаков, потому что  она  его видела лучше меня.  И все-таки  это был
прекрасный взгляд -- глубокий и чистый.
     В последний миг, как и всякой женщине, ей хватило трезвости оглядеться,
но  вокруг  расстилалась  надежная,   живая  пустыня  моря.  Очень  открытое
пространство так же хорошо укрывает, как и очень прикрытое...
     Она лежала так тихо,  что  я  подумал -- не заснула  ли? -- и осторожно
посмотрел на нее. Глаза у нее были открыты.
     Я привстал.  Лодку  порядочно снесло, но  берег  оставался  все  так же
далек. Было очень тихо.
     Неожиданно  вблизи от  лодки показалось черное блестящее тело дельфина.
Это было очень кстати.
     -- Дельфин, -- сказал я.
     Она  привстала  и  посмотрела. В  этот  миг  вынырнул  второй  дельфин.
Равномерно  вращаясь, они  двигались  вокруг  лодки,  но  слишком близко  не
подходили. {125}
     Дельфины играли, гоняясь  друг за  другом,  как на лугу собаки. Один из
них начал взлетать над водой, торжественно и неуклюже плюхаясь в море. В нем
было великолепие резвящейся коровы. Возможно, это были самец  и самка.  Тот,
который выпрыгивал из  воды, неожиданно заработал в открытое море, но потом,
заметив,  что второй отстал, сильно сбавил ход. Второй дельфин догнал его, и
они поплыли рядом, плавно вращаясь и одновременно появляясь над водой.
     Они плыли  в открытое  море,  в сторону  солнца, плыли  так,  как будто
ничего  нет, кроме неба и  моря, а вопрос о  сотворении  земли  еще даже  не
обсуждался в небесном парламенте.
     Мы долго смотрели им  вслед, пока черные  мелькающие пятна не слились с
пятнистой синевой моря.
     Дельфины ушли, и  я почувствовал трудность  переходного периода. Теперь
она мне нравилась еще больше, но я боялся, что у нее испортится настроение и
начнутся фокусы.
     Очень  захотелось курить, но я  не решался, потому  что  это  выглядело
как-то слишком деловито.
     Я  прыгнул в воду и  сразу почувствовал,  как  свежая, крепкая прохлада
возвращает уверенность и веселье.
     Лодка  откачнулась  и отошла  в сторону,  но  то,  что было, отошло еще
дальше. Я почувствовал себя в безопасности, как будто влез в огнетушитель. Я
понял, что надо и ее вытащить в море.
     Я подплыл к лодке.
     -- Прыгай, -- сказал я и, уцепившись за борт, сильно тряхнул лодку.
     Она  испуганно  присела  и быстро  тронула  руками волосы.  Так женщины
оправляют платье при неожиданном порыве ветра.
     -- Я боюсь, -- сказала она, -- я плохо плаваю.
     -- Не  бойся, --  ответил  я,  -- со  мной не  утонешь.  Это прозвучало
фальшиво, хотя так оно и было.
     -- Да-а, -- сказала она неопределенно и снова задумалась.
     Все же я ее уговорил спуститься с лодки.
     -- Отвернись, --  сказала она  и перешла на  корму.  Я слышал,  как она
медленно сползает с  кормы.  Возможно, она  подумала,  что с кормы надо было
слезать гораздо раньше, когда еще не было так глубоко.
     Она шлепнулась в воду  и радостно  вскрикнула. Я  подплыл и понял: все,
что было, осталось в лодке. {126}
     Глаза ее  сверкали свежо и диковато. Я хотел притронуться к ней, но она
бешено замотала головой и закричала, захлебываясь:
     -- Утону!
     Едва привыкнув  к объятиям  на суше,  она боялась  этого на  воде. Море
возвращало  девичью  робость.  А может,  мягкие,  ласкающие  объятия  такого
джентльмена,   как  море,  казались  ей  достаточными?  Может,  ей  казалось
неприличным,  когда  обнимают сразу двое? Потом  она  к  этому  привыкла. Я,
конечно,  имею  в   виду,  что  вторым  было  море.  Так  сказать,  духовным
возлюбленным.  Правда,  для духовности  оно  слишком соленое. Но,  с  другой
стороны, кому нужна пресная духовность?
     Одним  словом,  нам  было  хорошо.  Море  было  чистым  и  упругим.  Мы
плескались и  плавали  вокруг лодки, уносимой течением. Подальше отойти  она
боялась. Она часто сбивала дыхание, потому что отворачивала лицо от воды.
     У человека,  привыкшего  к морю, рот почти все время в  воде  и вода во
рту. Но он ее не глотает, потому что выдыхает вместе с воздухом.  К тому же,
глотну