Про себя страшно смутившись, Сергей взглянул на нее с тупым  упрямством
и налег на стол,  показывая, что у него самые серьезные  намерения заполнить
этот лист бумаги. {252}
     Краем  глаза  он  видел, что Буратино продолжает  следить за ним.  "Ну,
давай, давай,  пиши, я посмотрю", -- говорил ее насмешливый взгляд, и Сергей
с ужасом почувствовал, что ни одно слово не лезет ему в голову и он не может
ничего написать.
     Сергей  решительно  макнул ручку в  чернильницу  и снова  склонился над
своим  перевернутым бланком. В  голову, как назло, не лезло ни  одно  слово,
вернее,  все  слова  казались  до того  фальшивы,  что он  не осмеливался их
написать,  словно эта Буратино,  как только  он их напишет, выхватит у  него
бланк и зачитает его своим подругам.
     Сергей  поднял голову.  Прямо  перед  его  глазами  на  стене  барьера,
разделяющего столы, красовалась рекламная надпись. Он  механически  стал  ее
читать, ощущая какой-то странный коварно-вкрадчивый подтекст, который таился
в простых  словах текста и, главное, воспринимался как бы раньше его прямого
смысла.
     ЕСЛИ ВЫ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КОГДА И КОМУ ВРУЧЕНО  ОТПРАВЛЕННОЕ ВАМИ ПОЧТОВОЕ
ОТПРАВЛЕНИЕ, ПОСЫЛАЙТЕ ЕГО С УВЕДОМЛЕНИЕМ О ВРУЧЕНИИ ПРОСТОЙ ПОЧТОЙ.
     Странно, подумал  Сергей,  они  так  пишут,  словно  отправители  писем
разделяются на две категории людей, на тех, кого интересует, кому вручено их
письмо, и тех, кого это не интересует.
     Сергей  стал переписывать эту надпись, и ему сразу стало легко. Теперь,
переписывая, он весело расшифровывал то, что казалось коварно-вкрадчивым.
     ...посылайте его с уведомлением о вручении простой почтой...
     А мы именно на эти письма обратим особое внимание, думал Сергей, как бы
доканчивая мысль автора этой рекламы.
     Снова разлетелись три девичьи головки от взрывной  волны сжатого смеха.
Сергей теперь смело поднял глаза и увидел мимолетный взгляд остроносенькой и
немного задержавшийся взгляд девушки, которая ему  понравилась. Взгляд  этот
выражал  и   доброжелательное  любопытство,   и   одновременную   готовность
замкнуться, если внимание Сергея грозит ей какой-то опасностью.
     Ну конечно же  не грозит, сказал Сергей мысленно, продолжая смотреть на
нее  и  испытывая нежную благодарность за  этот ее  задержавшийся  чуть-чуть
взгляд.
     Но тут Буратино, спохватившись, снова подняла  на  него  глаза,  словно
досадуя на то, что он все еще здесь  рассиживается, все еще  подглядывает за
ее подружкой и еще имеет наглость делать вид, что что-то пишет. {253}
     "Вот и пишу", -- тупо ответил Сергей своим взглядом и, снова решительно
макнув перо в чернильницу, склонился над бумагой. Краем  глаза он видел, что
остроносенькая что-то сказала своей подруге,  та, как показалось Сергею, еще
ниже  опустила голову,  но  в  это  время третья  девушка, видно,  придумала
какую-то смешную фразу, и  они опять  сдержанно прыснули, и Сергею это  дало
право снова поднять голову, словно неуместный звук этого смеха отвлек его от
глубоких раздумий над деловым  письмом. Чтобы  не смотреть прямо на девушек,
он устремил взгляд мимо них и без труда прочел  над одним из окошечек на той
стороне зала:
     ПРИЕМ ЦЕННЫХ БАНДЕРОЛЕЙ С МЕЛКОТОВАРНЫМ ВЛОЖЕНИЕМ
     На этот раз смех девушек вызвал недовольство женщины, сидевшей рядом  с
Сергеем. Она подняла голову  и осуждающе посмотрела в  сторону девушек.  Она
это делала уже несколько раз, но девушки  не замечали ее.  На этот раз  она,
достаточно  бесцеремонно наклонившись к Сергею, выглядывала из-за столика, с
гневным терпением дожидаясь, когда девушки посмотрят в ее сторону.
     Сергею наклон  этот ее очень не понравился, во-первых,  потому, что она
могла прочесть то, что он  написал  на своем перевернутом бланке, и  принять
его  черт  знает  за  кого,  может  за  сумасшедшего.  Но  главное  --  этот
агрессивный наклон в его сторону мог быть  воспринят девушками как движение,
выражающее  единство взглядов с Сергеем  по поводу  поведения этих  девушек.
Этого Сергей никак не хотел.
     Женщина уже написала целую кучу, по-видимому, ведомственных телеграмм и
сейчас, прервав работу и наклонившись в сторону Сергея, ждала, когда девушки
ее заметят.  В  ее  маленьких глазках сиял огонек коммунального  злорадства,
какой,  бывало,  наблюдал  Сергей  у  жительниц   общих  квартир,  терпеливо
ожидающих удобное время, чтобы высказать соседке свое законное недовольство.
     Наконец  обе  девушки --  и  та, что нравилась  Сергею, и  Буратино  --
подняли головы,  и женщина, поймав  глазами  их  взгляды, сказала с ядовитым
доброжелательством:
     -- Выйдите на улицу и смейтесь там...
     Сергей в это время слегка откинулся назад, показывая девушкам,  что  он
не только не  разделяет мнение этой женщины, но  и сам,  оттиснутый  ею, как
видите,   еле  сидит  на  скамейке.  По-видимому,  поза  Сергея  и  ядовитая
доброжелательность в словах его  соседки показались девушкам очень смешными,
и они обе, беззвучно рассмеявшись, припали {254} друг к другу, а третья, та,
что писала, высунувшись,  посмотрела на Сергея и, не  поняв, почему подружки
ее смеются,  стала  толкать  ту,  что  понравилась  Сергею,  требуя  от  нее
причитающуюся ей долю веселья.
     Сергей   осторожно   покосился   на   соседку.   Соседка,   по-видимому
расстроенная  девушками,  испортила  телеграфный  бланк и  отбросила  его  в
сторону Сергея, из чего он понял, что и остальные бланки испорчены ею.
     Она быстро заполнила новый бланк, сложила все заполненные, взяла в руки
пресс-папье  и   вдруг,   мелко  поплевав   на  стекло  стола,  стерла  этим
пресс-папье, как тряпкой, чернильные брызги.
     Удивившись странности ее поведения, Сергей повернулся к девушкам, но их
уже не было на  месте. Он  вскочил  и направился к выходу, но, вспомнив, что
забыл свою писанину, и почему-то не желая ее оставлять на столе, вернулся и,
сунув ее в карман, бросился за девушками. Они уже выходили из  дверей, и та,
которая  ему  понравилась,  оглянулась, увидела  его  и, как  бы  осмелев от
расстояния, широко и приветливо улыбнулась ему.
     Сергей вышел  из телеграфа, дал  девушкам  перейти улицу и, увидев, что
они пошли вниз по улице Горького,  не спеша отправился за ними. То скрываясь
в  толпе, то отчетливо появляясь,  впереди маячили три фигуры;  та, что  ему
понравилась,   в   синей  спортивной   куртке   и   черных   брюках,   рядом
остроносенькая,  слегка  утопающая в  плаще, словно купленном  на вырост,  и
третья в желтом коротком, совершенно пижонском плаще, как бы явно не по чину
для ее фигуры, неуклюжей, полной, и в то же время как бы утверждающей каждым
своим шагом: нет, по чину, нет, по чину...
     На  улице  было  свежо.  Порывистый  ветер  трепал   промытую  дождями,
блестящую,  еще  только  кое-где  прихваченную желтизной  зелень  лип  вдоль
тротуара, иногда влетал в рукава и неприятно холодил грудь.
     Сергей пожалел, что  нет  на нем его шарфа,  но в остальном  одежда его
была вполне  приличной: плащ почти новый, а туфли издавали тот бодрый скрип,
какого  от  стоптанных башмаков никогда не  дождешься. Правда, шнурки на них
здорово поистрепались, но навряд ли девушки могли обратить внимание на такую
мелочь.
     Внезапно  Буратино оглянулась  и,  заметив Сергея, быстро толкнула свою
подругу,  словно  призывая  ее оглянуться и  вместе  с  нею  посмеяться  над
Сергеем. Но та не оглянулась, что показалось Сергею хорошим признаком. {255}
     Еще раньше по ее походке, как бы неловко утяжеленной, ему казалось, что
она знает, что он идет за ними, и от этого ее шаги приобретали  трогательную
неловкость.
     Не добившись, чтобы ее подружка оглянулась, Буратино, шедшая посередке,
внезапно переменилась местом с голубой курткой, словно показывая Сергею, что
теперь ему подступиться к ней будет гораздо трудней.
     Сергей  усмехнулся  этому  маневру,  испытывая  некоторое  удовольствие
оттого,  что  разгадал  его,  если, конечно, это был маневр,  а не случайное
перемещение.
     Возле  ГУМа  девушки остановились перед  лотком  мороженщицы, и  Сергей
сильно замедлил шаги, не зная, что делать. Девушки замешкались. Он собирался
во что бы  то ни стало подойти к ним, но не сейчас, а потом, когда это будет
удобней. Но отчего же они так замешкались?
     Та,  что была  в  желтом пижонском  плаще,  стоя  перед  лотком, что-то
говорила голубой куртке, а потом, махнув рукой, протянула лоточнице деньги и
взяла  два брикета  мороженого.  Один из них  она  передала Буратино, и  они
двинулись дальше,  причем  теперь  голубая  куртка  не  стояла  в  середине.
Каким-то порывом вдохновения Сергей  догадался, что случилось. Он догадался,
что девушка, которая ему понравилась, отказалась от мороженого, и отказалась
именно  потому, что ей неловко было есть мороженое, зная, что Сергей идет за
ними. Во всяком случае, Сергей был в этом уверен.
     Девушки вышли на Красную площадь, и та, что была в желтом плаще, шагала
теперь особенно независимо, словно утверждая: да, я такая. Ношу самый желтый
плащ и ем мороженое, когда мне вздумается.
     У самого выхода на  Красную площадь,  на краю  тротуара,  за  маленьким
столиком сидел  молодой человек и,  выложив  пачку  билетов,  призывал через
дребезжащий  микрофон  не  терять  времени и  покупать билеты  на пароходную
прогулку по Москве-реке.
     Дурной  от микрофона голос,  сопровождаемый  холодными порывами  ветра,
делал  призыв этого продавца  прогулок  крайне неаппетитным. Сергей подумал,
что в такую погоду даже думать о воде неприятно, а не то что кататься по ней
на катере.
     Только он хотел свернуть на Красную площадь, как неожиданно увидел двух
студентов  из своего  института, стоявших  за этим зазывалой, словно  тайная
охрана шарлатанского предприятия.
     Один из них жил вместе с  Сергеем в комнате и сейчас {256} красовался в
его красном шарфе, а другой был земляком Сергея.
     Здороваясь  с  ними,  Сергей почувствовал  какой-то  укол  тревоги, но,
опомнившись, решил,  что тревога эта ложная, потому  что  здесь, на  Красной
площади, где все  хорошо просматривается, девушки никуда не  денутся. Сейчас
они  приближались  к  Мавзолею,  возле  которого  виднелась  обычная  толпа,
глазеющая на часовых или ждущая смены караула.
     -- Ты что тут? --  спросил  Сергея парень  из его общежития. Звали  его
Генка. Он  вынул  пачку  сигарет  и,  закуривая,  предложил  Сергею. Сергей,
помедлив, туго потянулся за сигаретой. Сначала он хотел отобрать у него шарф
и потому решил, что брать сигарету  не стоит.  Но потом у  него  мелькнуло в
голове,  что  девушка,  с которой он хотел познакомиться,  может  быть,  уже
заметила,  что он  был  без шарфа,  а теперь вдруг  раздобыл его  где-то. Во
всяком случае, Буратино  может  использовать  это  против него, мелькнуло  у
Сергея в голове.
     Поэтому он взял сигарету, решив не напоминать о шарфе. Как только они с
Генкой закурили, Сергей снова почувствовал атмосферу опасности. Пожалуй, она
исходила от земляка Сергея.
     Пока они закуривали,  он стоял,  горделиво замкнувшись. Это был рослый,
великолепно одетый  парень,  вечно занятый поисками в  своем теле неуловимых
(Сергей считал -- по причине их отсутствия) болезней.
     Глядя на него, трудно  было  поверить, что  этот барчук -- сын одинокой
уборщицы  больницы,  где  мать  Сергея  работала  врачом.  Чтобы  заработать
побольше денег, эта женщина весь курортный сезон держала у  себя отдыхающих,
кормила их и обстирывала,  и все для того, чтобы этот лоботряс мог учиться в
Москве, тяжело переваливаясь при помощи репетиторов через каждую сессию.
     Следует отметить  и  тот малопочтенный факт, что  некоторые лекторы  их
института,  случайно отдыхавшие в Мухусе,  не  менее случайно проводили свое
отпускное время в доме его матери.
     И каждое лето, когда Сергей  возвращался в родной город, он обязательно
так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать
за  ее сыном там, в Москве. Глядя  в ее доброе лицо с ничего  не понимающими
глазами,  в  которых  горела  мечта,  последняя  ставка жизни  увидеть  сына
вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать. {257}
     -- Сережа, ты же знаешь, он слабый, --  просила она, заглядывая в глаза
Сергею и трогая его рукой, -- не оставляй его.
     В  таких случаях нередко сын  ее  стоял  рядом  мрачный,  бугристый  от
мускулов  и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным
видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи...
     Свою умственную вялость  он объяснял какой-то хитрой  болезнью,  хорошо
замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел
из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя,  конечно,
нигде не работал.
     По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же
памяти  уводил  с собой  Генку.  Тот в свое  время играл  при  нем и  теперь
продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.
     Трагикомизм  этой дружбы  усугублялся  тем,  что  сам  Генка  был сыном
провинциального  профессора,  бросившего  свою  жену и женившегося  на  юной
студентке.
     Юная  жена профессора  в знак совершеннолетия  своего пасынка перекрыла
крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший  в старую семью.  Генке  почти
ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.
     Дружба их  началась с того, что Генка поспорил  с земляком  Сергея, что
съест пять батонов  в  течение  двадцати  минут,  запивая  их одной бутылкой
лимонада.  Все, кто был  в  это  время  в  общежитии, спустились в  столовую
посмотреть на  интересное  зрелище. Но  зрелище  получалось  не  интересным,
потому  что  Генка  досрочно слопал все  батоны и  запросил сдобную булку  в
качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же
бутылки.
     Несмотря  на свою нелюбовь к  земляку  (земляк  ему  отвечал  тем  же),
Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый  раз при встрече вынужден был
сказать несколько теплых,  объединяющих слов.  И не только объединяющих,  но
даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.
     -- Представляешь, сентябрь называется, -- сказал Сергей, передергиваясь
не столько от озноба, сколько от пошлости этого  неодолимого ритуала, -- а у
нас еще вовсю купаются...
     -- Что ты,  --  мрачно  потеплев,  бормотнул земляк,  как бы  прося  не
растравлять хотя  бы  эту рану, потому что  чаша его  терпения  неудобствами
Москвы и без того переполнена. {258}
     -- Что вы тут  делаете? -- спросил Сергей,  не столько  интересуясь  их
пребыванием здесь, сколько пытаясь ополоснуть рот от предыдущей фразы.
     --  Да  вот,  --  оживился  Генка,  --   представляешь,  идем  на  день
рождения... Представляешь... Вот собираемся... Подарок...
     Он кивнул в сторону ГУМа  и посмотрел на Сергея взглядом, провоцирующим
сентиментальность.  Сергей сразу понял источник своей первоначальной тревоги
и почувствовал, как близка опасность.
     -- Ну ладно, я пошел, -- сказал он и уже отошел на несколько  шагов, но
тут его догнал Генка.
     -- Ты  понимаешь,  --  забормотал  он,  косея  от  стыда,  --  покупаем
подарок... Два рубля не хватает... до стипендии...
     -- Рубль могу дать, --  сказал Сергей, хотя и рубля не хотел давать, но
почему-то совсем отказать не мог и даже  стал  объяснять,  что  у него шесть
рублей, из которых пять ему самому нужны позарез.
     Они снова подошли к земляку,  а тот продолжал стоять на месте с мрачной
величавостью, словно происходящее к нему никакого отношения не имело, хотя к
нему именно все это имело самое прямое  отношение.  Видно, он был на мели, а
им  сейчас хотелось выпить,  и  именно здесь, в  ГУМе,  где  тогда продавали
шампанское в розлив.
     Сергей расстегнул  плащ  и,  забыв, что он без пиджака, ринулся  было в
пиджачный карман, потом вспомнил, что деньги в брюках. И, стыдясь, что он по
слабости не смог им отказать, и стыдясь  того,  что он им дает  меньше того,
что  они просят, и стыдясь того,  что  он как бы  оправдывается перед  ними,
достал из кармана кошелек.
     Открыв  его,  он  вынул оттуда  две трешки, словно  наличие  именно той
суммы, которую  он  назвал, и должно было доказывать, что пять рублей из них
ему в самом деле нужны.
     -- Есть сдача? --  спросил Сергей, показывая трешку. Генка отрицательно
замотал головой. Земляк оставался мрачен и величав в своем темно-синем плаще
и модном гороховом галстуке над белоснежной сорочкой.
     Сергей  быстро отошел к мороженщице  и попросил  ее разменять трешку. В
это  мгновение,  забывая о расстоянии, он вдруг подумал,  что,  если девушки
увидят,  что  он  стоит возле мороженщицы, будет ужасно неприятно. Ведь  она
именно из-за  него отказалась от мороженого! "А уж эта  Буратино обязательно
заметит, обязательно", -- с волнением думал Сергей. {259}
     Все это как-то нехорошо получалось.  Особенно неприятно  было то, что у
него не  хватило духу отказать им, хотя  он был уверен,  что они ни на какой
день рождения не  идут, а просто хотят выпить.  И  было  неприятно,  что  он
как-то половинчато выполнил их  просьбу, и еще неприятней было то, что он от
этого чувствует  какую-то вину, а теперь еще, когда продавщица протянула ему
деньги,  неприятность  усугубилась  тем,   что  она  разменяла  ему   трешку
серебряными рублями, и он должен был  Генке, точно нищему, протянуть монету,
что было унизительно для Генки и унизительно для Сергея.
     Сергей сунул ему эту несчастную монету, Генка что-то пробормотал в знак
благодарности,  а  земляк  продолжал  стоять  в   позе,  выражающей  мрачную
независимость.
     -- Хоть  бы пиджак  надел, -- сказал он на прощание, как бы  через этот
неоспоримый факт, что Сергей пришел на Красную площадь без пиджака, объясняя
какую-то  более глубокую  причину своей нелюбви к  нему. Он был  уверен, что
отсутствие  у  Сергея  достаточно большого  интереса  к  своей  одежде  есть
безусловный признак его некультурности, прикрытой якобы  умными, а на  самом
деле лицемерными разговорами.
     Сергей пошел  через  Красную  площадь.  Он видел,  у Мавзолея  в  толпе
путеводно желтел плащ ее подруги.
     Еще светило солнце.  На Спасской башне  золотой  обод  и  стрелки часов
ослепительно   горели,   небо   нежнело   предзакатной   зеленцой,   а   над
темно-кирпичным Историческим музеем  высоко в  небе розовела олеографическая
гряда облаков.
     Напротив,  в конце Красной  площади,  над  храмом  Василия  Блаженного,
стояла огромная, слегка засвеченная и даже  как бы  развенчанная наличием на
ней земных тел, навеки лишенная таинства невинности луна.
     Чистота  Красной площади, блеск ее брусчатки, ее овалоидная выпуклость,
стройность и стремительность кремлевских башен, казалось, выражают угаданный
в глубине прошедших веков апофеоз самолетно-ракетных обтекаемых форм.
     Сергей подошел  к  толпе  у Мавзолея. Сейчас  девушка в  голубой куртке
стояла в нескольких шагах от него, и Сергей со сковывающим волнением смотрел
на ее стриженый, слегка вьющийся затылок, смотрел, ощущая наплывы нежности и
словно  смутно  узнавая в  этом беззащитном  затылке,  в этой  легкой фигуре
тайное родство, таинственную предрешенность их встречи. Но как ей сказать об
этом, как {260} дать знать, что их встреча предрешена? Сергей вздохнул.
     Слева  от Сергея  стояла  небольшая  делегация  каких-то  африканцев, и
девушка-гид что-то им рассказывала по-английски, и, насколько понимал Сергей
по отдельным, доносящимся до него  словам, она  говорила про Мавзолей  и про
смену караула, а африканцы, мелкокурчавые, пестро и модно одетые, слушали ее
доброжелательно, но без особого интереса.
     Иногда  они задавали ей какие-то шутливые вопросы, и девушка-гид что-то
отвечала им,  по-видимому несколько смущаясь, и тогда на мгновение все негры
оживлялись,  но она продолжала говорить свое, и они терпеливо слушали ее без
особого  интереса.  Потом  негры  разом поверн