в разок-другой, он не теряется, а выравнивает дыхание.
     А когда  все  время  боишься  воды,  обязательно  наглотаешься. Это как
пасечник,  который вскрывает улей  без сетки и рукавиц. Ну, укусят  одна-две
пчелы -- ничего страшного.
     -- Хочешь, достану со дна жемчужину? -- сказал я.
     -- Достань, -- оживилась она. -- А здесь неглубоко?
     -- Нет, -- соврал я.
     Под  нами было метров сто. Здесь можно ловить только глубоководную рыбу
мизгит. Но если бы она об этом знала, наверно, утонула бы от страха.
     Я решил подшутить. Нырнул метра на три или четыре, проплыл под лодкой и
осторожно вынырнул с другой стороны. Стал ждать.
     Я слышал ее  дыхание  и плеск  воды возле  ее рук. Тишина.  Только вода
потюкивает о лодку.
     -- Ну, что ты?
     Тишина.
     -- Слышишь, вылезай!
     Тишина.
     -- Что за глупые шутки?
     Тишина.
     По всплеску воды я понял, что она кружится на одном месте, думая, что я
выныриваю у нее за спиной.
     --  Господи,  что случилось,  --  сказала  она  почти  шепотом {127}  и
ухватилась  за борт. Я слышал,  как у нее стучат зубы. Я понял,  что слишком
далеко зашел. Если она узнает, в чем дело, не скоро простит. Поэтому я снова
погрузился в воду и вынырнул возле нее.
     Она  обняла меня за шею, она так вцепилась  в  меня,  что я на этот раз
чуть  было  и в самом деле не утонул.  Едва  успел ухватиться  за  борт. Она
пыталась что-то сказать и вдруг расплакалась, все сильнее прижимаясь ко мне.
Джентльмен  был посрамлен. Слезы текли так обильно,  что  стало ясно: заодно
текут и те, невыплаканные.
     Я чувствовал  себя довольно  неловко,  тем  более что все происходило в
воде. Я никогда не думал, что у одного человека может быть такой запас слез.
     Наконец, когда  мне  показалось, что уровень  моря несколько повысился,
она затихла, все еще всхлипывая и пытаясь улыбнуться.
     -- А где жемчужина? -- спросила она.
     Я почувствовал себя Серым Волком, проглотившим Красную Шапочку.
     -- Видишь  ли,  -- сказал  я,  -- жемчужины растут  в мидиях. Я раскрыл
целую гроздь мидий, но жемчужины еще не поспели.
     -- Поэтому ты так долго не выныривал?
     -- Ну да.
     --  А  разве  не  лучше  было  бы  поднять  их  в  лодку? Мы  бы вместе
посмотрели...
     -- В школе меня учили, что нельзя разорять птичьи гнезда.
     -- И ты не разорил ни одного гнезда?
     -- Нет, конечно.
     --  Интересно,  -- сказала  она  и  пытливо посмотрела на  меня.  Я  не
выдержал взгляда. -- Кстати, как ты заглядывал в мидии, там ведь темно?
     -- Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу...
     -- Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?
     -- Как ты могла подумать, -- сказал я, стараясь быть серьезным.
     -- Если ты пошутил, это жестоко, -- сказала она. -- Со мной никогда так
не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.
     -- Если я пошутил, -- сказал я, -- даю слово.
     Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из
зоны лжи  и, выныривая,  продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что
все еще находился {128}  в этой  зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а
так себе, фантазия. Не всякая неправда -- ложь. Честно было бы считать ложью
такую неправду, из которой извлекается выгода.
     -- А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, -- сказала она.
     -- С удовольствием, -- ответил я.
     -- Ты или сумасшедший, или негодяй, -- сказала она.
     -- А кого бы ты предпочла?
     -- Конечно,  сумасшедшего, -- сказала  она с таким пафосом, что мы  оба
рассмеялись.
     Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни  о  чем не говорили, но
все было ясно и спокойно.
     Потом я заметил, что  она  начинает замерзать. Она  побледнела, а  губы
стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.
     Я давно  заметил,  что море великий примиритель.  Видимо,  оно  создает
такую  сильную  общую  среду, что все  остальное  по сравнению  с ним  можно
считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.
     В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще
стояло высоко.
     Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать
почти насильно сунула нам в сумку. Мы их  не хотели брать, но в  таких делах
родители всегда оказываются мудрее.
     --  Молодец мамочка, -- сказала  она, вытаскивая  из сумки бутерброды с
котлетами. Еще у нас были апельсины.
     -- Она вообще молодец, -- сказал я, налегая на бутерброд.
     --  Почему  вообще?  --  спросила она и  понюхала  котлету,  прежде чем
надкусить.
     -- Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.
     -- А-а, -- сказала она, -- дай бог, если ты так думаешь.
     Мы углубились в еду.  Через пять минут от моей доли ничего не осталось.
Я с наслаждением закурил и стал  спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы
приступить к апельсинам.
     Еще раньше я успел  заметить, что  она плохо и медленно ест. Сейчас она
ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.
     Лодка медленно шла по течению.  На том месте, где стояли рыбаки, теперь
никого  не  было.  Волны  слегка  увеличились,  но  погода  стояла  хорошая.
Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море. {129}
     -- Не слишком ли ты много куришь? -- сказала она по-хозяйски.
     --  Я  давно  не курил, -- сказал я  и,  бросив за  борт сигарету, взял
апельсин.
     Он был тяжелым и оранжевым.  Я вонзил ноготь в шкуру и  с  наслаждением
содрал  ее  с мякоти. Из апельсина  пахнуло ароматом,  как из раскупоренного
бочонка. Шкурка была  такая  пахучая,  что жалко было ее выбрасывать. Прежде
чем  приступить к мякоти,  я  прижал  кожуру к носу,  внюхиваясь в ее сырой,
прохладный аромат.
     Мы ели апельсины и  бросали кожуру  за  борт.  Куски кожуры,  как капли
солнца, медленно тонули,  все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую  толщу
воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.
     -- Это итальянские апельсины? -- спросила она.
     --  Испанские,  --   сказал  я,  вспомнив  красивое  слово  "Валенсия",
припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все,
что  знал об Испании.  Я знал немного,  но то, что знал, любил. Я встречал в
Москве и в других городах испанцев.  Все они мне нравились. Мужественность и
едкий, жестковатый юмор.
     Она, конечно, все  это знала, но не так, как мы. Сказывалась  разница в
возрасте -- десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и
больше ничего. Для  нас она  была  и  другой страной, и чем-то большим,  чем
всякая  страна.  Это  как  песня, полюбившаяся  в детстве.  Взрослым  можешь
слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.
     -- А что будет, если Франко умрет? -- спросила она.
     -- По-моему,  сначала  будет  то  же самое, только  еще  мельче. Видно,
власть -- это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.
     Я  почувствовал,  что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания
моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по
каким-то свойствам  души,  как по  таблице  Менделеева  находят  недостающие
элементы.
     Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.
     -- Давай  выбросим в море, -- сказала она, как-то по-детски  протягивая
его мне.
     Мне было жалко бросать апельсин, но затея все же понравилась. Я швырнул
его по ходу лодки.  Он почти без брызг мягко вошел в  воду и через мгновение
вынырнул -- темное  золото и на  темной  синеве  моря.  Я почувствовал  себя
человеком, подписавшим совместную декларацию. {130}
     -- На счастье, -- сказала она, как бы поясняя декларацию, чтобы не было
кривотолков.
     -- Апельсин  в  море  -- это  перепроизводство  счастья,  --  сказал  я
серьезно.
     --  У  тебя  был такой свирепый  вид,  как  будто  ты  бросал  за  борт
персидскую княжну, -- сказала она.
     -- Или неверную жену, -- сказал я.
     -- А  ты довольно  веселый, -- сказала она  поощрительно,  -- а сначала
показался мрачным.
     -- Это  потому,  что веселье требует подготовки, -- сказал я неизвестно
зачем.
     -- Весельчаки  мне тоже не  нравятся, -- продолжала она серьезно.  -- И
спортсмены.
     -- Весельчаки плохо кончают, -- сказал я.
     -- А спортсмены?
     -- Рано или поздно они перестают быть спортсменами.
     -- А потом что?
     -- А потом они толстеют и делаются весельчаками.
     -- Ну, это не так уж плохо, -- сказала она непоследовательно.
     -- Конечно, -- сказал я.
     --  Он  не хочет  от нас уходить. --  сказала она, глядя  на  апельсин,
который все еще маячил возле лодки.
     Она  стояла  посреди лодки, тонкая и стройная, как мачта, и расчесывала
волосы,  тягуче  выволакивая гребенкой  горячее  летнее солнце.  Она  славно
загорела за этот месяц и очень гордилась своим загаром.
     Лодку  покачивало,  и  она покачивалась в такт, довольно легко сохраняя
равновесие. Я подумал, что она,  наверное, хорошо танцует. Сам-то я танцевал
ужасно, но теперь это меня не беспокоило.
     Мы  улеглись  на  корму,  чтобы  с  толком  загорать.  Было  жарко,  но
вентилятор моря работал исправно, и жары не чувствовалось.
     Когда лежишь в лодке с закрытыми  глазами, и  тебя слегка покачивает, и
ты  ощущаешь  равномерное движение  воздуха  со  стороны моря, кажется,  что
чувствуешь  всем телом  движение  земного шара.  Он  порой  проваливается  в
воздушные ямы, но снова выравнивает ход. Могучее вечное движение.
     Я прикрыл  лицо ее волосами, чтобы солнце меньше припекало. Волосы были
тяжелыми и  теплыми.  Есть  волосы вялые,  как  мускулы  больного.  Эти были
упругими, в них чувствовался нетронутый  запас молодости. В них  был  аромат
растений, разомлевших от  жары. Такой запах  бывает, {131} если летним  днем
зарыться в кусты. Было приятно  ощущать его. Он не давал думать о другом, да
и не хотелось ни о чем думать.
     Внезапно  низкий, клокочущий гром  прокатился  над водой  и погас,  как
головешка, сунутая в воду. Реактивный самолет перешел звуковой порог.
     -- Как ты думаешь, будет война? -- спросила она, не подымая головы.
     Я уже давно решил для себя, как отвечать на этот вопрос.
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Почему ты так уверен?
     -- Спорим на тыщу рублей, тогда скажу.
     -- Но у меня нет таких денег, -- сказала она наивно.
     -- У меня тоже нет.
     -- Как же ты споришь?
     -- Я уверен, что я выиграю.
     -- Ты слишком самоуверен. Это нехорошо.
     -- Нет,  смотри. Если войны не будет, я кладу денежки в карман. А  если
будет атомная война, кому нужны мои деньги? Чистый выигрыш.
     -- А ты хитрый.
     -- А как  же, -- сказал я,  -- не будь я  хитрым, ты  бы не оказалась в
этой лодке.
     -- Это неправда, -- рассмеялась она, -- я сама.
     -- То, что ты сама, -- тоже хитрость, -- сказал я.
     -- Нет, кроме  шуток,  --  сказала  она серьезно, --  у нас в институте
некоторые говорят, что  надо  побольше брать от жизни  на случай,  если  это
начнется.
     Я тоже думал об этом и сказал ей то, что думал.
     Жить все равно надо так,  как будто ничего не будет. В самом деле, если
человек по натуре  не рвач, оттого, что он будет брать  больше, он не станет
счастливей. Наоборот, он потеряет вкус к тому, что он подготовлен брать всей
своей жизнью.  Но  если,  допустим, он  и  будет что-то  брать сверх  нормы,
необходим   достаточный  промежуток  времени   между  общей   катастрофой  и
собственным концом, чтобы насладиться сознанием, что он брал и теперь умрет,
а другие  не брали и тоже  умирают. Но  и  этого сомнительного удовольствия,
вытекающего из, так сказать, разницы  курсов, он не ощутит,  потому  что  не
будет такого промежутка между собственным концом и общим.
     Качка постепенно усиливалась. Я  привстал и заметил, что девушка слегка
побледнела.  Я  решил,  что  пора возвращаться, и сел  на весла.  {132}  Нас
порядочно  отнесло от  устья речки, куда  надо было завести лодку.  Пришлось
грести против течения.
     Когда нас  выносило  на  волну,  я  старался грести  сильней, чтобы  не
отстать от  нее,  верней,  удержаться  верхом.  Чувствовалось, как волна нас
подхватывает и некоторое время  несет с собой. А  потом, как  бы убедившись,
что  несет чужеродное тело, спокойно и мощно выкатывалась вперед.  Казалось,
большое,  сильное животное прошло  под  днищем лодки. После  этого мы плавно
проваливались, и я видел, как девушка судорожно хватается руками за сиденье.
     --  Ничего,  ничего,  --  говорила она,  стараясь улыбаться.  Бледность
проступала сквозь загар. Темные брови стали черными.
     Мне было жалко ее, но единственное, что я мог делать, я делал. Я греб.
     Синева моря с нетерпеливыми гребешками, встающими на волнах, оставалась
по-прежнему чистой, потому что это был дальний шторм.
     Когда  мы  подымались  на   гребень  волны,  перед  глазами  открывался
горизонт. Он шевелился и был холмистым, там проходил край настоящего шторма.
     Я  греб,  не  оглядываясь,  и  приближение  берега  почувствовал  почти
внезапно по  тяжелым равномерным вздохам прибоя. Я повел лодку вдоль берега,
не особенно приближаясь к нему, чтобы нас случайно не выбросило.
     Мы проходили  мимо военного  санатория.  В море мало  кто  купался,  но
загорающих  было полно. Какой-то парень  встал и  навел на  нас фотоаппарат.
Девушка пригладила волосы.
     Наконец мы подошли к устью речки. Я еще дальше отошел от берега, потому
что море здесь мелкое и  волны,  найдя опору, несутся на  берег  с удвоенной
скоростью. Надо было подумать, как войти в устье.
     Дело  в  том,  что  наша  речка  меняет  его  почти  каждую  неделю,  в
зависимости  от погоды. То впадает двумя рукавами,  образуя островок,  потом
сама  же его смывает. А то  возьмет и вывернется в сторону санатория и, сжав
себя коридором,  выносится в море между  берегом и мыском.  В  таких случаях
трудно войти в нее, особенно если море разгулялось.
     Так  оно и  было  на этот раз.  С  разгону войти невозможно, потому что
устье почти параллельно берегу. Приходится тормозить и поворачивать лодку. А
в это время струя речной воды, противоборствуя волнам и образуя бурун, {133}
старается повернуть лодку  и  снова вытолкнуть ее в море. Тут надо или очень
сильно  выгребать,  или выскакивать  из лодки  и тащить  ее против  течения,
врезываясь в холодную  речную воду. А  если замешкаешься, да еще подвернется
крепкая волна, хлопот не оберешься.
     Обо всем  этом я не  стал ей говорить,  чтобы  не было  лишней  паники.
Теперь она выглядела лучше. Близость берега оживила ее, хотя здесь-то и было
опасно. Но, конечно, ничего страшного не могло произойти.
     Девушка  надела сарафан.  Я  тоже  быстро оделся,  стараясь  все  время
придерживать весла и табанить.
     Предчувствие авантюры веселило меня. Я взял  у нее сумочку  и, раскачав
на руке, выбросил на берег.  Она  беззвучно  шлепнулась на песок.  На всякий
случай  я оглядел берег.  Там никого не было. Поодаль,  за железной  сеткой,
отдыхающие беззвучно играли в волейбол. Вес звуки поглощал сырой гул прибоя.
Потом  я зашвырнул на  берег ее  босоножки.  То же самое проделал  со своими
башмаками.
     -- Что случилось? -- прокричала она, ничего не понимая.
     -- Потом! -- крикнул я, усаживаясь за весла.
     Я  решил подойти  к  устью на гребне  волны.  Я хотел дождаться большой
волны, потому что на ней быстрее всего можно подойти, и потом за  нею обычно
идут мелкие волны, так что можно не бояться за тыл.
     И  вот она показалась. Я  ее заметил издалека. Я плотнее всадил весла в
ремешки на уключинах, чтобы они не болтались и не выскакивали.
     Волна   великолепно  приближалась.  По  дороге  она  подмяла  маленькую
волнишку.   Она  приближалась  спокойно,  и   только  выгибающийся  гребень,
казалось, выдавал ее нетерпение. Я выровнял лодку, чтобы корма по  отношению
к волне стояла предельно прямо.
     Я  чувствовал, как  сладко и туго напряглись мускулы. Мне  кажется, они
ощущают приближение борьбы, как голодный -- запах жареного мяса.
     -- Держись! --  крикнул  я  девушке, когда  мощная  сила волны медленно
приподняла нас и, взгромоздив на гребень, бешено рванула вперед, все быстрей
и  быстрей. Развернув весла,  я держал их  изо всех сил, чувствуя, что волна
пытается вырвать  из рук левое весло, замотать  лодку в струях водоворота  и
выбросить на берег.
     До  онемения,  до хруста я  вцепился в  весла  и  держал  их  все время
распластанными, не выпуская лодку из равновесия. {134}
     Этот чудесный прорыв  на гребне волны длился около десяти секунд. Лодка
почти мгновенно остановилась. Волна прошла под нами и обрушилась на берег.
     Мы были у самого устья, именно в той точке, куда я собирался попасть.
     -- Здорово! -- закричал я, не в силах не похвастаться.
     -- Прекрасно! -- закричала она и чуть было не выскочила из лодки.
     Тут только я заметил, что течение из речки успело развернуть нашу лодку
и теперь она стояла кормой к устью и медленно сползала в море.
     Я быстро взялся за весла. Я  надеялся  развернуть  лодку,  табаня левым
веслом  и  изо всех  сил работая  правым. Однако она  почти  не сдвинулась с
места, а правое весло выскочило из уключины, и ремешок сполз к лопасти.
     Я начинал  волноваться.  За это  время  несколько мелких  волн,  слегка
забрызгав лодку, прошли под нами. Только я вытянул ремешок и всадил весло  в
уключину,  как  заметил совсем близко крупную  волну. Она  приближалась  без
плеска,  как  хищник.  Я  бешено  заработал  веслами, хотя уже понимал,  что
поздно. Если бы  я выскочил  в  воду, может быть,  успел бы поставить  лодку
кормой к волне, сейчас она стояла лагом.
     Еще секунда,  и волна  приподняла нас, хлынула  через борт и завертела,
как щепку.  "Только  бы она не ударилась головой обо что-нибудь", -- успел я
подумать о девушке.
     Нас выбросило, и через мгновение я почувствовал, что  очутился в мутной
прибрежной воде. Только  хотел  вынырнуть,  как  ударился головой обо что-то
твердое, -- лодка пришлепнула меня, как сачок бабочку.
     Я не успел  испугаться  и попытался  пронырнуть в какую-нибудь щель, но
лодка плотно стояла в песке.
     Тогда я, зарываясь пальцами в песок, ухватился за борт и стал изо  всех
сил  тянуть,  чтобы перевалить  ее через  себя. Я чувствовал необыкновенную,
упругую силу  сопротивления. Оказывается, в таких случаях лодку  засасывает,
но я тогда этого не знал.
     Все-таки  мне удалось  приподнять  борт, я  пронырнул  и  выбросился на
воздух,  и, когда голова  моя очутилась над водой,  мне показалось, что небо
стремительно врывается в глотку.
     Придя в себя, я вспомнил о девушке и увидел ее. Она стояла на  берегу и
выжимала волосы,  поглядывая  в сторону моря. Видно,  волна ее  выбросила на
берег.  Хорошо,  что  не ушиблась;  правда, берег  здесь довольно безопасный
песок. {135}
     Она  очень здорово  выглядела, облепленная мокрым сарафаном,  с мокрыми
смуглыми ногами, с крепким пучком волос в руках.
     Но разглядывать ее было некогда. Стоя по грудь в воде, я выволок лодку,
толкая  ее  вместе  с  набегающим  накатом. Она  была  тяжелая,  но ярость и
возбуждение придавали силы.
     Перетащив лодку через  линию прибоя, я  перевернул  ее и  слил  воду, а
потом  совсем вытащил на берег. Одно весло сорвалось. Но я его нашел тут же.
Его раскатывал прибой.
     Я подошел к девушке. Она посмотрела на меня и рассмеялась.
     --  Ну и вид  у тебя, --  сказала  она.  --  Но знаешь,  это  был самый
счастливый и самый длинный день в моей жизни.
     -- Тем более что он еще не кончился, --  сказал я и стал снимать мокрую
одежду. Я хотел похвастаться тем, что чуть не утонул, но потом решил пока об
этом не говорить.
     На  том берегу речки,  на бульваре,  столпились зеваки.  Они глядели на
нас. Они  всегда там стоят.  Следят за рыбаками  или ждут, когда  кто-нибудь
перевернется вместе  с  лодкой перед входом