дившейся рукой вытащил из-под банки, на
которой лежал,  садок. Потом снова лег  и нахлобучил  на  лицо свою видавшую
виды шляпу.
     Сергей тоже почувствовал, что солнце слишком сильно  припекает, и, сняв
майку, смочил  ее  в  воде и завязал  на  голове в  виде  башлыка.  Приятная
прохлада облегла голову.
     Девочка  собрала рыбу в  садок, и получилась  довольно увесистая кладь.
Сергей приподнял садок и,  довольный его  тяжестью, точнее, довольный  своим
соучастием  в сборе этого морского урожая, погрузил  его  в  воду и закрепил
веревочную дужку ободка за уключину. Могучий перламутровый слиток рыбы сразу
засверкал, омываемый свежей морской водой.
     Некоторые рыбы, по-видимому  те, что  лежали на дне,  там,  где кое-где
стояла  вода,  каждый  раз,  когда  садок  приподымался  над водой  вместе с
качающейся лодкой, оживали, барахтались и шлепались.
     Теперь лов пошел лучше, и Сергей почти не отставал  если не от хозяина,
то  от его дочки. Он поймал несколько ласкирей, с дюжину колючек, еще одного
голубого окуня и пять прелестных барабулек с веснушчатыми спинами.
     -- Па, у  меня скорпион,  -- вдруг сказала девочка, и  Сергей  увидел у
самой поверхности воды мечущуюся на крючке с пульсирующим плавником на спине
ядовитую рыбу.
     -- Осторожно,  подведи к борту  и  ударь чем-нибудь,  -- сказал отец и,
присев, стал следить за дочкой.
     -- Ну его,  я боюсь, -- сказала девочка. Хозяин посмотрел на Сергея, но
Сергей не изъявил ни малейшего желания связываться с морским скорпионом.
     --  Тащи  сюда  по воде,  --  сказал Володя  дочке.  Девочка  встала  и
осторожно прошла  от  кормы  к носу, ведя по воде хищный  катерок скорпиона.
Когда она проходила мимо Сергея, она слегка потеряла равновесие. Откачнулась
в сторону и  на мгновение  вытянула скорпиона  из  воды. Он  затрепыхался  в
воздухе  возле руки Сергея, как бы пытаясь  дотянуться до  нее своим  черным
створчатым плавником. Сергей с отвращением отдернул руку.
     При  широкой  амплитуде  качания  крючок  со  скорпионом  {178}  близко
подходил  к  Сергею, и  он со страхом и  отвращением следил, как сокращается
спинной плавничок,  словно в экстазе ядовитой страсти, словно  умоляя Сергея
придвинуть поближе свое тело, чтобы вонзиться в него.
     Хозяин  взял  один  шнур  в  зубы,  поискал  глазами,  чем  бы  ударить
скорпиона, и,  не  найдя  ничего  подходящего, взял собственную  босоножку с
резиновой  подметкой  и,  держа  ее за носок, когда девочка  подвела шнур  к
самому  борту, несколько раз ударил  по качающейся вдоль борта рыбе. Наконец
прибил.
     Скорпион с расплющенной головой  все  еще  покачивался  на  поводке,  а
главное, спинной плавник его  все еще сокращался, хотя мертвое тело его  уже
безвольно висело,  словно  последней умирала способность жалить,  словно эта
способность была самой жизнестойкой частью организма этой рыбы.
     -- Валя и то не боится, --  говорил хозяин косноязычно из-за зажатого в
зубах шнура,  одновременно  сдергивая двумя пальцами с крючка  и стряхивая в
море рыбу.
     -- Мне почему-то и страшно, и противно, -- сказала девочка, вздрагивая,
и  было  видно,  как  волна  отвращения  прошла  по  всему  ее  телу.  Гибко
балансируя, она прошла на свое место и села.
     Сила чувственного влечения и сила отвращения, подумал Сергей, наверное,
развиваются  одновременно. Так и  должно быть, подумал  он, ведь  это  то же
самое, что ощущение гармонии и дисгармонии. Кто сильно чувствует первое, тот
с  такой  же  силой  должен  чувствовать  и второе.  Кто  может наслаждаться
красотой правды, тот неизменно должен с такой же силой ощущать отвращение ко
лжи.
     По  какой-то смутной  связи с этими  своими мыслями  он  вдруг вспомнил
далекий случай из своей юности.
     Тогда  ему  было  пятнадцать лет, и у них в  доме жила  его  двоюродная
сестра,  студентка  первого курса педагогического института. К ней приходила
ее   подружка  по   институту,   пухленькая,  хорошенькая  девушка,  как  бы
снисходительно  кокетничавшая с  ним  и нравившаяся Сергею, в чем  он не мог
самому себе признаться, главным образом  потому,  что она  была  подруга его
сестры и ему казалось непристойным чувствовать к ней влечение.
     Но  он именно чувствовал к ней это влечение, странно  не переходящее  в
настоящую  влюбленность. Позже, анализируя свои воспоминания,  Сергей решил,
что  преградой к  любви стояло это  вот  сознание предательства,  чрезмерной
близости к его собственному дому этой  девушки, тогда как {179} сознание его
искало возможность влюбиться в какую-нибудь далекую девушку.
     Однажды  она вошла  в комнату, где Сергей сидел  с книгой и читал до ее
прихода, а после ее  прихода  только делал вид, что  читает, вернее, силился
читать, но у него ничего не выходило, потому что он слышал ее голос в другой
комнате,  где  она  с  его  сестричкой  глухо, чтобы он  ничего  не понимал,
говорили о своих знакомых мальчиках. Он знал, он был уверен, что они говорят
именно об этом.
     Это было  понятно по какому-то  особому свойству их интонации, чересчур
насыщенной для каких-либо других речей, да и сами они, по наивности, отходя,
как  им  казалось,  достаточно  далеко от  главных,  опасных  для  его слуха
впечатлений,  более  второстепенные,  как им  казалось, места излагали более
громко,  и  он,  жадно  улавливая  эти  отрывки,  легко  восстанавливал  все
остальное, впрочем вполне невинное, но все равно жгущее его любопытство.
     Потом сестру его кто-то позвал со двора, она  вышла, а подруга ее зашла
к нему в комнату, присела рядом с ним и заглянула в книгу, которую он сейчас
держал, делая вид, что читает и не собирается от нее отрываться.
     -- Что за книжка?  -- спросила  она,  наклоняясь к  нему и обдавая  его
каким-то волнующим запахом.
     -- А ты догадайся, --  с трудом проговорил он, пьянея от этого запаха и
от него же смелея.
     Она  еще ниже  наклонилась  и  придвинулась  к  нему, и он почувствовал
сквозь брюки тончайший ожог, прикосновение ее голой коленки к  своей ноге. И
этот ожог  дошел  до  его сознания с какой-то сказочной медлительностью, как
если бы место  прикосновения постепенно выжигалось необыкновенной сладостью,
сжатой до точки, как луч солнца сквозь увеличительное стекло.
     И  вот  уже прикосновение словно не только прошло сквозь грубую материю
брюк, но точка соприкосновения прикипела, приросла к его  ноге, и оттуда это
прикосновение тончайшей струйкой разливалось по всей ноге и  по всему  телу.
Как томительно долго  длилось это чтение (да  какое там чтение  -- замирание
над книгой!), как жгуче  переливался золотой мед ее  юности в  его тело, как
оцепенели  две склоненные  головы над  страницей, а  пора бы ее перевернуть,
чтобы она не подумала,  что  он это чувствует,  думал он  краем сознания, но
страшно было ее перевернуть, чтобы не остановить эту безостановочную медовую
струйку...
     Наконец, чуть  заслышав шаги  в передней, они едва заметно отодвинулись
друг  от  друга,  почти  не  изменив  поз,  а  {180}   он,  особенно  сурово
сосредоточившись, чтобы сестра ничего не подумала. А она, и не думая думать,
влетела  в комнату,  подхватила  подружку  и  повлекла ее  в другую  комнату
дошептываться.
     Он все еще до того сильно и ясно ощущал след  прикосновения, что, когда
сестра и ее  подруга  вошли  в  другую  комнату,  он  украдкой оголил ногу и
посмотрел на это  место, ожидая, что там  будет,  по крайней  мере, какой-то
след, какое-то покраснение, но  никаких следов на ноге не  оказалось,  и  он
этому очень удивился тогда.
     В  тот день  он долго гулял по городу, и  ему  все мерещилась  подружка
сестры -- то ее пухлая  фигура, то дразнящий, как бы чего-то  допытывающийся
взгляд, то смех  и  голос,  какой-то  насыщенный, даже перенасыщенный жаркой
тайной неведомого  соблазна.  Устав ходить,  он решил присесть  в  маленьком
скверике на окраине  города, где застала его усталость.  И вдруг  в просвете
сквозь кусты  олеандров  он увидел старушку  с сумкой,  неловко перебегающую
улицу, чтобы опередить машину, как догадался Сергей.
     Безобразно вскидывая кривые, может быть окривевшие от годов и болезней,
ноги, изрытые венами, она перебежала дорогу,  волоча в  одной  руке  сетку с
продуктами.
     Сергей,  содрогнувшись,  замер   от  чувства  какой-то  непристойности,
безобразности, оголенности  этой сцены. Он невольно сравнил  прекрасные ноги
подружки его сестры с этими и подумал с упреком: "Ну зачем, ну зачем ей надо
было перебегать дорогу да еще вскидывать свои ужасные ноги".
     Он  подумал, что  благообразие  старости не  пустой звук. Но и какая-то
противоположная смутная мысль пришла ему в  голову. Он подумал со смущением,
что  есть  что-то  нехорошее  в  том,  что  он  так почувствовал  безобразие
старушки.  Он  почувствовал свою  ошибку,  нет,  некоторую  пошлость  своего
взгляда  на эту старушку,  он  почувствовал, что на нее надо было смотреть с
какой-то  другой точки  зрения,  а не  сравнивать --  пусть  невольно  -- ее
безобразные ноги с  прекрасными  ногами девушки,  о которой он думал. Но все
это очень смутно, как предчувствие мысли, прошло в его голове.
     Но тогда же случилось и нечто потрясшее его.
     Он сидел  на  скамейке, погруженный в сладостное  воспоминание об  этом
прикосновении. Он  думал о нем,  смаковал его и  замирал  от  мысли, что  же
будет, когда он по-настоящему обнимет, прижмет к себе любимую девушку.
     В нескольких шагах от него  две маленькие девочки {181} играли в песке.
И вот, погруженный  в эти томящие мысли,  он краем уха услышал,  что одна из
них что-то ему сказала, может быть спросила у него, который час. Вопрос этой
девочки перевел его из сладостного сна наяву в какую-то дрему,  но он так до
конца и не вышел из нее.
     --  Оставь его,  -- вдруг услышал он голос  второй  девочки. Не подымая
головы и продолжая лепить из песка норообразный  домик, она  добавила: -- Он
ничего не слышит... Он влюблен в Вику...
     Это было  имя подружки  сестры. Вторая  девочка  в  ответ  хмыкнула,  а
Сергей, очнувшись, испытал чудовищной  силы стыд и такой же силы мистическое
удивление, как если  бы,  проснувшись  утром, услышал  от матери  содержание
своего юношеского сна.
     Да как же это может быть, да что же это я,  с  ума сошел, что ли, думал
он, боясь шевельнуться, боясь  хоть одним движением показать, что  он что-то
слышал, как если б ему, показав, что он знает о том, что они знают, пришлось
бы немедленно убить их, свидетелей его позора.
     Дождавшись мгновения,  когда, как ему  показалось, дети  забыли  о  его
существовании,  он ушел,  весь  внутренне сжавшись  от стыда.  Сколько он ни
думал о случившемся,  он  никогда не мог толком  понять, откуда  эта девочка
знает о том,  о  чем,  в  сущности,  он  сам  едва  догадывался. Единственно
реальное, что он мог установить, это  то, что подружка сестры жила  недалеко
от этого сквера.  Может быть,  девочка эта была с ее двора и она,  болтушка,
кому-то что-то сказала, а  девочка услышала? Но откуда  она его узнала?  Это
казалось непостижимым.
     Позже, вспоминая  этот запомнившийся ему на всю жизнь  день, он думал о
том, что стыд, испытанный им, мог быть таинственным наказанием за то, что он
испытал позорное  эстетское  отвращение при виде бедной  старушки,  бегущей,
вскидывая свои безобразные ноги.
     Теперь он уже  знал, что этот недостаток в  нем есть, и стыдился его, и
старался от  него избавиться,  насколько  это  возможно. Но,  вспоминая этот
случай, он  все-таки  старался и  оправдаться.  Он знал,  что  по-настоящему
испытывает нежность  по отношению к старым людям, впрочем, как и к детям, но
старушка эта, побежав через дорогу, сама вышла из  того измерения, в котором
она,  вероятно, достойна восхищения,  и  вошла  своими  суетными прыжками  в
измерение, где  она безобразна. Ну,  мало ли,  подумал он, тут  же оспаривая
себя, может, магазин закрывали, вот она и побежала... {182}
     "...Чего  это  я  вдруг  вспомнил", --  подумал он  и,  последовательно
возвращаясь по  ходу  своих мыслей, решил,  что горячее прикосновение солнца
напомнило ему то первое в жизни незабываемое прикосновение.
     Он оглядел  берег с лагерем на склоне, со студентами  на  диком пляже и
заметил, что  обитатели берега чуть-чуть  перегруппировались,  хотя и теперь
все  было  живописно и гармонично,  как  раньше. Сейчас  на берегу почти все
угомонились и лежали, кто в одиночку, кто  парами, в  море мало кто купался.
Часть  студентов поднялась к  своему лагерю  и,  по-видимому, разбрелась под
зеленью этих могучих корявых дубов.
     Те двое, что сидели на берегу под скалой, сейчас лежали в короткой тени
скалы,  и только  ноги их, вылезая из  тени, были резко  освещены  солнцем и
иногда, лениво лаская друг друга, притрагивались  друг к другу, почесывались
лодыжкой о лодыжку, замирали и опять ласкались, словно ощупью спрашивая друг
у друга:
     -- Ты здесь?
     -- Я здесь.
     -- Вот и хорошо...
     Девушка,  читавшая  книгу,  сейчас  лежала,  нежно озолотив  и  смягчив
очертания  скалы. Лицо  ее было прикрыто все  той же книгой. Парень, удивший
рыбу, непристойно следя за клевом при помощи своей маски, исчез, и казалось,
не исключено, что он  вообще переместился к подводному подножию скалы, чтобы
оттуда следить, как именно рыба берет наживку.
     Сергей вдруг  почувствовал с необыкновенной  яркостью  и  силой красоту
этой дуги залива с обрывистыми холмами, с корявыми дубами, с этим молодежным
лагерем, с густым, необыкновенно чистым морем, с каждым скальным выступом из
него, он  почувствовал счастье от  своей  способности все это чувствовать  и
любоваться всем этим,  он почувствовал счастье любить все  это, почувствовал
счастье  мускульной   силы  ума,  как  бы  заранее  знающей,  что  в  случае
необходимости она может выжать из всего этого его четкую духовную сущность.
     Сергей ощутил  резкий  клевок, подсел и стал выбирать  шнур. Интересно,
что бы это могло быть, подумал Сергей и увидел сквозь воду розоватую  спинку
барабульки  и  удивился, что барабулька  так резко сопротивляется,  хотя она
обычно   шла  довольно  вяло.  Видно,  большая,  подумал  Сергей,  и  только
наклонился над водой, чтобы сразу схватить ее, как услышал возглас девочки:
     -- Скорпион! {183}
     Сергей отпрянул, и одновременно рука его приподняла над  водой шнур, на
котором мелко и быстро трепыхался скорпион, и спинной створчатый плавник его
сладострастно сжимался и разжимался.
     -- Бей  его, бей! -- крикнула девочка, подавая ему отцовскую босоножку,
и Сергей схватил эту босоножку, подвел  шнур поближе к борту и ударил  рыбу.
Он попал в  нее,  но, видно,  удар  пришелся неточно, --  во всяком  случае,
скорпион с  еще большей силой затрепыхался,  и Сергей,  чувствуя еще большее
отвращение и  страх к его теперь беспорядочным  трепыханиям, стал колотить и
колотить башмаком, зная,  что  так  можно  порвать леску, но  уже не в силах
остановиться.
     В  конце  концов  несколько  ударов  оказались  достаточно  точными,  и
скорпион перестал трепыхаться, но  Сергей,  все  же не решаясь  его тронуть,
прижал его  тем  же  башмаком к  борту  и,  опять  же рискуя сломать крючок,
медленно  сдернул  рыбу. Крючок  вылез  изо рта,  и  измолоченный  скорпион,
шлепнулся в воду и стал тонуть, тускнея красноватой  тигриной рябью. Это был
самый крупный из сегодняшних скорпионов.
     -- Не дай бог,  такой  саданет,  --  сказал  Володя,  --  надо  уходить
отсюда...
     --  А  чего  бояться,  --   сказал  Сергей,  разгоряченный  борьбой  со
скорпионом и удачным ее завершением.
     Он наживил крючки всЈ еще дрожащими от волнения руками, чувствуя прилив
сил,  еще  больший  прилив  счастья  от  преодоленного  комплекса  страха  и
отвращения к этой рыбе. Ничего страшного, думал он, надо просто  пристукнуть
его и выбросить.
     -- Не в этом  дело, -- сказал хозяин,  -- наверное,  сюда  подошла стая
скорпионов, и теперь рыба клевать не будет.
     -- Еще половим, -- попросил Сергей,  думая про себя: пусть подошла стая
скорпионов, пусть попадется еще несколько, чтобы я окончательно избавился от
этого детского страха и отвращения к ним.
     Пока он так думал, хозяин подсек  какую-то рыбу и, взяв в  зубы  второй
шнур, стал вытягивать первый, одновременно прислушиваясь к его концу.
     -- По-моему, опять скорпион, -- сказал он сквозь зажатый в зубах шнур.
     Сергей  и  хозяин  перегнулись  за  борт,  и  через  минуту  в  глубине
показалась чуть розовеющая спина скорпиона.
     -- Сматывай,  Женька! -- закричал хозяин,  словно дочка была виновата в
том, что ему опять попал скорпион. Шнур {184} выскочил у него изо рта, но он
не стал его подымать, а только зажал между колен катушку, на которую тот был
намотан,  и  снова  стал  искать  глазами,  чем бы  ударить  скорпиона,  уже
поднятого над водой.
     "Интересно, какой новый предмет  он  сейчас достанет, чтобы убить его",
-- подумал  Сергей,  когда Володя  опять наклонился, заглядывая под переднюю
банку, а  скорпион яростно  трепыхался и все расширял свои откачки, а Сергей
все  следил с любопытством, что еще вытащит хозяин, --  и вдруг почувствовал
страшный удар по ноге.
     В  какую-то долю секунды он  вообще не понял, в чем дело. Ощущение было
такое, что кто-то железным прутом со всего размаха ударил его по ноге пониже
колена.  В  то  же мгновение  он  увидел  оттрепыхнувшееся  от  его  ноги  и
продолжающее трепыхаться, как бы неохотно подчиняясь законам колебания, тело
скорпиона.
     --  Па, осторожней, --  сказала девочка, и тут хозяин поднял голову. Ни
дочка, только заметившая,  что  леска со скорпионом слишком близко подошла к
Сергею, ни тем более сам хозяин ничего не заметили. Но сейчас, подняв голову
и  держа в  руке катушку, он  посмотрел на  Сергея,  и, хотя Сергей  молчал,
сдерживаясь изо всех сил, он все понял.
     -- Ударил?!
     -- Кажется, -- ответил Сергей и показал на  место, где пронизывала  его
особая, как бы сверлящая кость боль.
     Володя  наклонился  и  посмотрел  ему  на  ногу  своими острыми  яркими
глазами.
     --  Да,  ударил, -- сказал  он, надавливая  ему  на боль своим  сильным
шершавым пальцем, -- постарайся выдавить кровь...
     Он быстро выпрямился и, прижав катушкой голову скорпиона к борту лодки,
раздавил ее. Он оторвал его от  крючка,  но почему-то не выбросил в  море, а
вбросил в садок.
     -- Считай, что  боевое крещение, -- сказал он Сергею, пытаясь пошутить,
-- теперь ты настоящий рыбак.
     Сергей улыбнулся,  но почувствовал, что  улыбка получилась жалкая. Хотя
первоначальная  острота боли  как будто прошла, но боль  была очень сильная,
какая-то  необычная,  костяная. Он изо всех сил стал нажимать вокруг болевой
точки, но кровь никак не выходила. Наконец появилась большая  густо-пунцовая
капля.
     -- Слишком мало, -- сказал хозяин. Он сматывал свои закидушки.
     -- Разве  больше не будем ловить? -- спросил Сергей, {185} стараясь изо
всех сил не показывать, что ему очень больно.
     --  Нет, нет! Надо было  еще раньше уйти,  -- сказал Володя  и, домотав
второй  шнур,  взялся за капроновый  шнур якоря. В  движениях  его появилась
быстрота и легкость. Пересиливая боль, Сергей смотал свою закидушку и вложил
ее в деревянный ящик.
     Сейчас хозяин  стоял на передней  банке  и,  напружинивая сильные руки,
вытаскивал  камень,  но, видно, он застрял в  какой-то  скальной  расщелине.
Володя его несколько раз  сильно  дергал в разные стороны и  наконец, поймав
направление,  с  какого  камень можно  было снять  с места,  за  которое  он
зацепился,  сильно дернул  и,  видно,  сдернул его  со дна, потому что лодка
сразу  стронулась с места  и  пошла по инерции  толчка.  Перебирая  сильными
пальцами мокрый капроновый шнур, хозяин тащил груз, и было видно, как трудно
тянуть довольно тонкий мокрый капроновый шнур, и  как напрягаются кисти рук,
как  врезается шнур  в  ладонь,  и лодка, чем  выше  поднимаетс