лся
глиссер  с велосипедистом. В  глубине этого залива,  среди реликтовых сосен,
зеленело здание санатория. Территория его пляжа была  отделена от остального
берега розовой пластмассовой стеной.
     -- Па, кефаль играет, -- крикнула Женя.
     Сергей  посмотрел в  сторону протянутой руки  девочки и увидел метрах в
сорока от лодки, ближе к берегу, какое-то бурление воды, словно в этом месте
из  глубины моря  били ключи. Потом он  заметил, что  в  этой  бурлящей воде
появляются какие-то черные точки. Он догадался, что это рыбы высовывают носы
из воды. Одна, две,  три,  четыре, пять... Трудно было сосчитать, сколько их
там. Может, десять, может, пятнадцать рыб. Некоторые  из них вдруг исчезали,
а  потом  снова  появлялись,  или на  их  месте  появлялись  другие.  Сергей
почувствовал  волнение.  В  тишине  ему  показалось, что он слышит  какой-то
хлюпающий звук.
     -- Тише, -- сказал Володя, -- подгребай, не вынимая весел.
     Он наклонился  и, пошарив в ящике с рыбачьими  принадлежностями, достал
большой  крючок-тройник, оборвал ставку самодура, привязал тройник  к  леске
спиннинга. Теперь он стоял на кормовой банке, высокий, худой, по пояс голый,
в закатанных штанах, обнажавших крепкие, мускулистые икры.
     Он  знаками показал, чтобы Сергей продолжал подгребать как  можно тише.
Володя обеими  руками держал бамбук спиннинга,  слегка развернувшись  назад,
как разворачиваются метатели диска.
     Сергей изо  всех сил налегал  на весла, отяжелевшие  оттого, что  он не
вынимал  их из  воды. Они подошли еще  ближе,  и стал  ясно слышен чмокающий
звук, доносившийся  оттуда, где играла кефаль. Володя показал  рукой,  чтобы
Сергей перестал грести. Сергей  бросил  весла. Лодка беззвучно  двигалась по
инерции. То ли от  волнения, то ли оттого,  что он перестал грести, он вдруг
услышал густой телесный запах разогретого моря.
     Володя  резко  развернулся,  и шнур  спиннинга  со свистом  полетел  по
воздуху,  и  тройник,  взметнув  небольшую  струйку воды,  упал  в  бурлящий
водоворотик. Хлестанув  по  воздуху  удилищем, Володя  сделал подсечку.  Но,
видно, тройник не зацепил кефаль.
     Поскрипывая  катушкой  спиннинга,  Володя быстро  стал {145} наматывать
шнур.  Кефали  ушли  в  глубину.  Какая-то  чайка,  заметив  в  воде  быстро
движущийся тройник, спикировала на него и некоторое время трепыхалась у воды
и шла вслед за двигающимся в воде тройником, пока не догадалась, что предмет
этот имеет отношение к лодке с  людьми. Жалобно  скрипнув,  она поднялась  и
улетела в сторону.
     --  Па, вон они, -- сказала девочка и показала рукой в  сторону берега.
Метрах в ста от лодки снова появился таинственно бурлящий круг.
     Сергей стал грести и снова подошел к танцующим рыбам метров на сорок. И
снова  шнур  с  тройником  со  свистом  пролетел  по  воздуху   и   опять  с
фантастической,  как думалось Сергею,  точностью попал в этот  бурлящий круг
диаметром с соломенную шляпу. Володя подсек, и показавшаяся Сергею громадной
рыба выпрыгнула из воды.
     -- Есть!  --  закричал  Володя  и  стал  наматывать шнур  на мучительно
заскрипевшую катушку.
     -- За хвост, па! -- крикнула девочка.
     Володя изо всех  сил накручивал  шнур  на катушку,  удилище то  и  дело
прогибалось,  хотя он старался держать его  так, чтобы образовывалась прямая
линия  от  шнура  к  удилищу. Но,  видно, рыба дергалась под  водой в разные
стороны, и удилище то и дело судорожно прогибалось.
     Вдруг  рыба выплеснулась  из воды,  просеребрилась в воздухе и  яростно
плюхнулась в воду.
     --  Боюсь,  уйдет, -- сказал  Володя  сквозь зубы, продолжая наматывать
шнур на мучительно скрипящую катушку, -- плохо зацепилась.
     Вдруг он остановился и опустил удилище.
     -- Что ж ты! -- крикнул Сергей, страшно волнуясь.
     -- Ушла!  -- сказал Володя, и взгляд его  внезапно опустел.  Теперь  он
вяло продолжал наматывать вяло провисший шнур.
     --  Все-таки здорово,  -- сказал Сергей, вспоминая, как рыба второй раз
выпрыгнула из воды  и изогнулась в  воздухе, словно  пытаясь, а может,  и  в
самом деле пытаясь перекусить шнур.
     -- Плохо зацепил, --  сказал Володя, вздохнув. Он уже намотал весь шнур
и осматривал тройник. На нем не осталось никаких следов. -- Давай я погребу,
-- предложил Володя и, отложив свой спиннинг, уселся на место Сергея. Сергей
сел на корму.
     Он  решил попробовать  ловить  на ходу. Он  взял свой спиннинг  в руки,
осторожно отцепил крючки  от катушки,  размотал  ставку и  пустил ее в воду.
Тяжелый свинец быстро {146}  стал раскручивать катушку, и ставка, проблеснув
крючками, ушла в воду. Он выпустил метров двадцать шнура, и шнур, увлекаемый
движением  лодки, вытянулся,  и Сергей  время от  времени  мягко,  чтобы  не
сорвать  ставку,  подтягивал шнур,  чтобы  приманить  рыбу  игрой  блестящих
крючков.
     Несколько раз ему попадались одинокие ставридки. Раз  он  подумал,  что
тянет  какую-то большую рыбу,  но  это  оказалась  игла. Длиной  в полметра,
серебристое круглое тело и длинный клюв болотной птицы.
     --  Ты  смотри,  игла  стала  появляться,  -- сказал  Володя, глядя  на
прыгающую и извивающуюся на дне лодки рыбу.
     Сергей  снова опустил  в  воду  ставку.  Вдруг он  почувствовал  живое,
сладкое трепыхание внезапно отяжелевшего шнура.
     --  Стой!  Стой!  --  крикнул  он,   боясь,  что   ставка  не  выдержит
сопротивления  тяжести рыб  и движения лодки. Сергей осторожно и  равномерно
крутил  катушку, и все  время нетерпеливо смотрел  за борт, и наконец увидел
приближающуюся станку с белыми  проблесками  рыб. Казалось,  на ставке очень
много рыбы,  но, когда он поднял  ее над  водой, на ней оказалось пять мелко
трепыхающихся ставридок,  и одна  из них  плюхнулась в  воду,  прежде чем он
поймал качающуюся ставку. Дрожащей рукой он снял с крючков четыре ставриды и
бросил их на дно лодки.
     --  Видно,  напали  на  стаю,  --  сказал  Володя,  поднимая  весла, --
попробуем.
     Он  оторвал  тройник,  привязал  к шнуру готовую  ставку  и  отдал свой
спиннинг дочери. Сам он стал ловить просто со шнура, намотанного на  большую
пробковую катушку.
     Сергей несколько раз  вытаскивал  по одной, по две  рыбы. Володя каждый
раз вытаскивал в два раза  больше,  чем  Сергей  и девочка.  Но  у него была
длинная ставка, крючков на пятнадцать. Сергей про себя подумал с обидой, что
напрасно хозяин сделал  ему ставку покороче. Но  рыба внезапно исчезла и уже
ни у кого не шла.
     -- Случайная стая, -- сказал Володя.
     --  Нас здорово  отнесло, --  поправила его дочка. Володя молча  взял в
зубы шнур и, сбросив весла на воду, сильными гребками, так что от носа в обе
стороны пошла волна, стал грести на старое место. Теперь они стояли напротив
самого начала подковы залива.
     Они  снова начали ловить, и у хозяина с первого  же заброса подцепилось
множество ставридок. {147}
     -- Со дна? -- спросил Сергей дрогнувшим от ревности голосом.
     -- С  полводы, --  сказал  Володя,  лениво  отряхивая  ставку  и  ловко
отцепляя ставрид, которые слишком крепко сидели на крючке.
     Сергей стал быстро разматывать шнур в глубину, то и дело,  через каждые
два-три метра, останавливаясь и пытаясь подсечь. Но рыбы не было.
     -- Смотри! -- сказал хозяин и  показал на ослабевший шнур. Было похоже,
что  грузило  легло  на  дно,  и,  естественно,  шнур  ослабел,  и  пытаться
разматывать его было бессмысленно.
     -- Дно? -- спросил Сергей, не понимая, в чем дело.
     --  Рыба  не пускает,  --  сказал  Володя  горделиво  и  стал  медленно
вытягивать  шнур.  Сергей  смотрел  в  воду.  Огромная,  изломанная  цепочка
приближалась к поверхности воды. Когда хозяин, встав на банку, вынул ставку,
всю унизанную дрожащей рыбой, в воздухе стояло  серебристое мерцание, и звук
трепыхающихся хвостов был похож на звук крыльев ласточек, которые трепещут у
гнезда. Звук далекого детства в деревенском доме  дедушки.  Как давно Сергей
не слышал этого звука, да и где он, дедушкин дом!
     Сергей снова стал опускать шнур,  время  от времени подсекая. Вдруг  он
почувствовал,  что  шнур  потяжелел,  словно  налился соком,  и  он стал его
выбирать,  и  шнур  по  дороге  еще   сильнее  потяжелел,  словно  продолжал
наливаться  соком, и это было ощущение счастья,  везенья, полноты жизни.  Он
вытащил ставку. На ней было семь ставрид.
     -- Семь, -- сказал Сергей, чтобы  все видели.  Он  начал  дрожащими  от
волнения руками снимать рыбу,  но снимать было  страшно неудобно, потому что
одной рукой  она  не снималась, а взяв рыбу  обеими руками, он не знал, куда
деть удилище  спиннинга. В конце концов, сильно волнуясь, он,  зажав удилище
между  ног  да  еще  подбородком  прижав  его  к  телу,  добился   некоторой
устойчивости удилища.
     Но пока  он  с  ним возился,  произошла главная ошибка.  Конец ставки с
грузом оказался на дне  лодки,  натяжение ставки исчезло, и бьющаяся рыба за
полминуты  запутала всю ставку. Сняв рыбу и чуть не плача от волнения  (надо
же запутаться именно тогда, когда пошла хорошая рыба!),  он стал распутывать
ставку,  стараясь  вдуматься, где, куда идет какой узел, и уже заранее зная,
что не распутает,  и все-таки упорствуя, как в школе,  когда, запутавшись  в
контрольной  работе,  уже после звонка  пытался что-то {148} сделать, но сам
знал,  что уже  ничего  сделать  не  сможет,  и  тупо  продолжал  думать,  а
учительница уже ходила между рядами и отбирала последние тетради.
     Так  и сейчас  он занимался распутыванием ставки, а в это  время хозяин
вытащил еще одну гирлянду, и видеть это было мучительно  --  как он спокойно
стряхивает  рыбу со ставки, а если  рыба  не  стряхивается,  он,  поймав  ее
ладонью, легко, двумя пальцами отделяет ее от крючка.
     Теперь  Сергей  вынужден был признать  правоту хозяина, когда он сделал
ему сравнительно небольшую ставку, с  восемью крючками, а не с  пятнадцатью,
как у него самого. Такую ставку он сразу же запутал бы. Да и эту, проклятую,
сумел запутать.
     У  Володи тоже  перестала брать рыба, и это несколько облегчило мучения
Сергея, но никак не облегчило распутыванье ставки.
     -- Па, опять отошли, -- сказала девочка.
     --  Что там у  тебя? -- наконец спросил хозяин. Сергей давно ждал этого
вопроса.
     -- Да запутался, -- ответил Сергей, стараясь скрыть отчаяние.
     -- Дай  посмотрю, -- сказал Володя,  и Сергей протянул ему свою ставку.
-- Садись на весла, --  добавил  он и пересел на корму, продолжая оглядывать
запутанную ставку Сергея.
     Сергей радостно пересел на  весла  и стал ровно  и  сильно грести.  Ему
очень неприятно  было, что он запутался, потому что он оказывался совершенно
беспомощен, когда и раньше, бывало, запутывалась леска.
     Действуя зубами и пальцами, хозяин быстро распутал его ставку,  и когда
они снова подошли к тому месту, где ловилась рыба, он уже снова опускал шнур
в воду. Но теперь рыба почти совсем не ловилась.
     --  Случайная  стая, -- опять  повторил  хозяин свою версию,  как будто
неслучайная   стая  должна  стоять  на   месте,  а  случайная  может  быстро
передвигаться. -- У меня что-то подцепилось, -- вдруг сказал он.
     -- А что? -- спросил Сергей.
     --  Не  пойму,  --  сказал  Володя,  прислушиваясь  к  шнуру,  --  а-а,
скорпионы.
     Он выбирал  шнур, а Сергей,  свесившись  с лодки, внимательно смотрел в
воду. Наконец появилась  ставка. На  самых нижних крючках  ее  он увидел две
рыбы,  одну  большую, величиной с охотничий нож,  другую поменьше, с ладонь.
Спины обеих рыб были покрыты розовыми хищными пятнами. {149}
     -- Видишь, на спине? --  спросил  хозяин, вытянув ставку и держа ее  за
бортом.
     На спине,  особенно  заметный у  большой  рыбы, торчал плавничок, вроде
маленького  черного   пиратского  паруса.  Плавничок   этот  сокращался,  то
складываясь в колючку, то нервно развертываясь.
     -- Не дай бог, ударит, --  сказал  Володя просто и, все еще держа одной
рукой ставку подальше от лодки,  стал  искать в ящике, чем бы оглушить рыбу.
Покамест он искал, маленький  скорпион слетел с крючка и нырнул в глубину, а
большой яростно  трепыхался,  и колючий  пленчатый  плавничок  на  спине  то
складывался, то, злобно напрягаясь, разворачивался.
     Володя  достал гаечный ключ,  подвел ставку к наружному  борту лодки и,
когда  скорпион, качавшийся на  ставке,  притронулся  к  борту,  двумя-тремя
ударами размозжил ему голову.
     После  первого  удара, почти  не задевшего  его, скорпион с такой силой
откачнулся, что чуть не  долетел  до Сергея, склоненного над бортом.  Сергею
показалось, что скорпион в последнее мгновение напряг свой ядовитый плавник,
чтобы хотя бы этим плавником дотянуться до него.
     Сергей вздрогнул и отпрянул. Вторым и  третьим ударом  Володя размозжил
ему голову и, уже рукой обхватив  расплющенную голову, сдернул  дряблое тело
рыбы и выбросил его в море. Скорпион медленно пошел ко дну.
     Они еще некоторое время порыбачили, но больше рыба не шла.
     --  Случайная стая, -- сказал Володя, и они  пошли  поближе  к  берегу,
чтобы ловить разную рыбу на наживку.
     Сергей вынул сигарету и  с  наслаждением закурил, откинувшись на корму.
Он почувствовал, что скучает  по  жене, и ему это было приятно. В  последнее
время в их отношениях появилась какая-то трещинка, но он не мог  разобраться
в том, что происходит между ними.
     Он  не  знал, как это  себе объяснить, просто  порой вставало  ощущение
какого-то тупика. А может быть, дело не в ней, а в работе?

     Сергей Башкапсаров преподавал древнюю  историю в московском  институте,
расположенном  за  городом,  в   довольно  живописной  местности  на  берегу
Москвы-реки.
     Пять лет назад  он защитил кандидатскую диссертацию  на тему "Идеология
древней Спарты". Защитил, судя по всему, блестяще, один из  оппонентов  даже
предлагал  слегка {150} доработать диссертацию и защищать ее как докторскую.
В  институте,  от  директора до  уборщиц,  все  к  нему относились хорошо, а
некоторые даже любили его. Во всяком случае, он так думал. Природа наградила
его  огромной доброжелательностью,  и это волей-неволей вырывалось  наружу и
чувствовалось людьми.
     Ему позволено было говорить, и  не  только на  научных советах, больше,
чем  другим. И он  говорил, но  в то же  время  нельзя было сказать,  что он
злоупотреблял хорошим отношением к себе.
     Он  знал,  что  в   своей  области  он   продвинулся  чуть-чуть  дальше
существующих научных представлений,  и  это  давало  ему  ощущение прочности
своих  возможностей.  Именно  это  ощущение  прочности  своих  возможностей,
понимание  того,  что  он  имеет  свою,  новую  точку  зрения  на  некоторые
достаточно важные старые  проблемы, уверенность, что эта точка зрения верна,
заставляли  его  особенно медленно, кропотливо, всесторонне исследовать свою
тему, чтобы  представить ее не только  во всей полноте научной аргументации,
но и во всей эстетической  полноте,  дающей  сладостное ощущение утоленности
истиной.
     Формально работа его  называлась  "Нравственный  тип  идеологии древней
Спарты", она была продолжением старой его работы, хотя острие мысли, суть ее
состояли в сравнении  идеологии  древней  Спарты с  другими,  более поздними
идеологиями, противоположными по целям, но сходными по следствиям, благодаря
близости нравственного типа.
     -- Далась вам  эта  Спарта, -- слегка поморщился директор института, но
тему диссертации подписал.
     Это было  четыре  года назад.  Время шло, а он все откладывал защиту. И
то, что с  некоторым  скрипом можно было выставить на научное обозрение пять
лет назад, сегодня грозило скандалом. И не только скандалом. Само пребывание
его в институте, вся его научная жизнь (он не хотел думать: карьера) на этом
могли закончиться. В  конце концов,  он мог бы и не  защищаться.  Его вполне
устраивало  его теперешнее  положение.  Вполне?  Да, вполне.  Ведь  если  он
овладел  какой-то  истиной, неужели  ему при  помощи  диссертации  нужно  ее
демонстрировать людям?
     Дело не в людях, подумал  он, а в чем-то другом. Но в чем? Тут какой-то
инстинкт,  думал он, инстинкт передачи  информации... А  может быть, другое,
подумал  он.  Дело в нравственном отношении к истине. Способность пострадать
за нее и есть  самое полное доказательство нравственного отношения к истине.
Без этого никакой истины не  существует. {151} Без этого истина --  еще один
интеллектуальный  узор,   плетение   этого   узора...  Занятие,  недостойное
серьезного человека.
     Но разве он  отказывается  принять  удар?  Надо  как  можно  тщательней
подготовиться. Чем безвыходной ситуация, тем  лучше должна быть подготовлена
работа.
     Самое  смешное,  что жена  тоже  его торопила.  Видимо, она не понимает
размер скандала, который  предстоит. Или ей кажется, что  все обойдется? Или
она  тайно, сама того не сознавая, ждет этого краха? Нет,  конечно. Впрочем,
кто его знает...
     Или  он в  самом  деле  боится  рискнуть  головой?  Ну  что  ж (вспышка
самолюбия), есть чем рисковать.
     Руководитель кафедры истории  академик  Лев Леонидович Скворцов  хорошо
относился  к Сергею Башкапсарову. Он  вообще ко  всем хорошо относился  и, в
награду за свое хорошее отношение к людям, к  себе относился  лучше,  чем ко
всем остальным.
     Он прочел работу Сергея,  основу его  будущей докторской диссертации, и
почти  все   места,   которые  больше  всего  нравились  Сергею,   отчеркнул
безжалостным карандашом. В  последующей  беседе он  намекнул Сергею, что все
эти места, так наглядно развивающие мысль  Сергея, надо убрать,  потому  что
они слишком выдают его мысль, делают ее слишком выпуклой, и  это обязательно
вызовет недовольство оппонентов. Надо  эти  места, хотя  они сами по  себе и
хороши, убрать или затушевать, чтобы спасти главную мысль.
     Кроме  ясно  осознанного  практического  совета, в том, что  говорил  и
предлагал Лев Леонидович, был  и неосознанно раздражавший  академика момент.
Дело даже не в том,  что  Сергей  Башкапсаров слишком далеко отходил в своей
работе  от существующих,  принятых  и  одобренных  представлений  о поднятой
проблеме.  Но дело в том,  что,  и отходя  далеко от принятых  и  одобренных
представлений  о своей проблеме, и копошась поблизости от них, он ни в  том,
ни в другом случае не чувствовал привязи, той невидимой привязи к одобренным
представлениям, которую чувствовали все научные работники, в том числе и он,
академик Лев Леонидович.
     И кто, как не он, всеобщий любимец Лев Леонидович, порой  натягивал эту
привязь в своих работах так, что, бывало, наверху даже высказывали тревогу в
том смысле, что не оборветесь ли, Лев Леонидович, не слишком ли  натянули...
Нет, не оборвет Лев Леонидович привязи,  на {152} то у него и могучее чутье,
на то он и всеобщий любимец, академик, жизнелюб.
     А  у  этого  Башкапсарова   никакой  тебе  привязи,  весь  распахнутый,
свободный, ковыряется в проблеме, словно у себя в письменном столе. Вот чего
он  не чувствует  и  что придает  всей  его работе интонацию  очаровательной
доверчивости, черт бы его побрал!
     Хотя  Сергей внутренне совершенно не был согласен с Львом Леонидовичем,
внешне он почти согласился с ним, во всяком случае кивал  на его  замечания,
правда без особой бодрости. Потом, вспоминая свое поведение, Сергей подумал,
что  он вел себя так, чтобы  сохранить за собой такого  сильного сторонника,
как руководитель кафедры академик  Скворцов. Итак, чтобы спасти полемическую
мысль, надо было лишить ее полемической сущности.
     Шестидесятилетний  академик  Скворцов  славился   своей   моложавостью,
спортивностью и влюбчивостью. Совсем недавно с присущим ему детским эгоизмом
он рыдал у ног своей любовницы, молодой научной сотрудницы, решившей наконец
прервать  роман  с академиком и  выйти  замуж. Он просил ее не покидать его,
хотя у самого была семья, состоящая из жены и троих детей.
     Однажды на банкете, разговорившись.  Лев  Леонидович рассказал,