ю очень  понравилась  вялая  яркость этой девушки,  ее  порывистая
живость и  бессильные  угасания,  переходящие  в  согбенность  под  тяжестью
собственной грации. {244}
     Она склоняла свою скандинавскую головку с васильковыми цветками глаз то
на плечо, то на руку, и когда Сергей ее пригласил потанцевать, она встала и,
как бы боясь переломиться, почти прислонилась к нему.
     Трудно даже представить, до чего  Сергею понравилось быть ее подпоркой!
Они некоторое время танцевали, как это принято было тогда, не сходя с места.
Она покачивалась возле  него с выражением некоторой слабогрудой согбенности,
а потом подняла на него  свои уже и вовсе согбенные цветки глаз и,  согбенно
улыбаясь, кивнула на одного из танцующих парней:
     -- Правда, красивый?
     Сергей посмотрел  и ничего  особенного не заметил: парень  как  парень.
Улыбаясь,  она  дала  знать Сергею,  что  этот молодой  человек  ее  хороший
приятель. Она еще несколько раз танцевала с Сергеем, а парень этот  довольно
добродушно поглядывал на них, а потом нашел какого-то своего приятеля, и тот
купил  две бутылки  шампанского,  коробку  конфет, и  они,  подхватив  обеих
девушек, покинули кафе.  В дверях она улыбнулась и послала Сергею ободряющую
улыбку, насколько ободряющей может быть улыбка девушки, уходящей с другим.
     Недели  две  Сергей  не  мог  забыть  этой  девушки,  и она  ему  всюду
мерещилась, и  он наконец ее встретил на  одной из центральных улиц не очень
далеко от того кафе, где встретил  ее в первый раз. Она шла с подружкой, уже
другой, и, оживленно  склоняясь в ее сторону, что-то рассказывала ей. Сергей
догнал их и осмелился подойти.
     Увидев  его,   она  обрадовалась,  опять   же  насколько  позволяла  ей
вернувшаяся  к ней  согбенность,  и  опять  смотрела  на  Сергея  согбенными
цветками глаз, опять  улыбалась ему своей  слабогрудой  улыбкой,  и  Сергей,
ликуя, шел рядом, и ликование его было так велико, что  он  даже не заметил,
как подруга ее куда-то исчезла, а они, взяв билеты, вошли в "Стереокино".
     Стереокино  --  не знаем, как в нынешние времена,  --  а в те годы надо
было  смотреть,  поймав  некую  точку,  наиболее благоприятную для  наиболее
ясного и выпуклого видения того, что происходит на экране.
     Если не поймать  этой точки, изображение бывало  хуже, то есть  гораздо
хуже, чем в обычном кино.  Поэтому, как только зажигался экран, все начинали
искать  свою точку наиболее выпуклого изображения. Некоторые -- по-видимому,
это зависело от характера человека --  довольно быстро находили ее и, найдя,
уже до конца фильма замирали на месте, чтобы не упустить ее. {245}
     Другие,  наоборот,  до  конца  фильма вертели головой,  никак не находя
своей точки, то  есть, конечно, они находили  ее,  но их угнетало отсутствие
доказательства, что та  точка, которая  ими найдена, и есть  самая лучшая их
точка.  По-видимому, им казалось, что  существует  целое созвездие  фокусных
точек для каждого зрителя, и они сомневались, что поймали самую яркую звезду
этого созвездия. Думая,  что другим больше  повезло,  они нервно  озирались,
присматривались к позам более удачливых,  как они думали, соседей и  тяжкими
вздохами,  ерзаньем,  шорохом  одежды  отчасти   намекали   на  свое   более
бедственное  по сравнению  с соседями положение, отчасти протестовали против
такого возмутительного распределения фокусирующих точек.
     Сергей не уловил мгновения, когда,  может быть в поисках лучшим образом
фокусирующей  точки,  он  склонился  к   ней,  возможно,  тут   имела  место
очаровательная провокация ее согбенной  в его сторону головки, но он сначала
сладко ожегся щекой о ее щеку, а потом, чувствуя, что она не выпрямляет свою
согбенную головку, словно боясь потерять найденную точку, словно углубившись
в происходящее на экране, он полуцеловал, полуприжимался губами к ее щеке, и
ощущение было изумительное и тянулось долго-долго, и вдруг она жарко шепнула
ему в щеку:
     -- Давайте уйдем отсюда...
     Они молча встали и  начали  выходить  из  ряда, а зрители,  стараясь не
потерять  найденные точки, деревянно  сопротивлялись их продвижению и упорно
следили  за экраном, где проплывали  выпуклые, самоварные  отражения плодов,
цветущих ветвей, человеческих лиц.
     Как только  они вышли из кинотеатра, она вошла  в ближайшую  телефонную
будку и  стала звонить  домой или  подруге,  как  думал Сергей, стоя рядом с
будкой, счастливый уже достигнутой близостью и полный предчувствия еще более
волнующих минут.
     Потом Сергей провожал ее, и они шли патриархальными переулками  Арбата,
и  Сергей  пользовался  каждой возможностью,  чтобы  поцеловать  ее,  а  эти
старинные  изогнутые  переулки  таили в себе множество таких возможностей, И
Сергей,  целуя  ее, испытывал благодарность и к  этим  переулкам,  и  она не
сопротивлялась его поцелуям, а,  наоборот, с какой-то особенной  слабогрудой
покорностью прижималась к  нему  и  пахла  шерстью  своей  кофточки,  зябким
теплокровием своего слабого тела и еще чем-то, что Сергей мог определить как
вечную женственность и что было на самом деле запахом чистого белья и чистой
молодой кожи. {246}
     Наконец  они  вошли  в  какой-то  двор,  где  стоял  очень  обшарпанный
трехэтажный дом,  и когда они  вошли в  подъезд этого  дома,  восторг Сергея
разразился золотым  дождем самых  разнообразных  поцелуев, среди  которых не
будет  лишним отметить томно-медлительные,  мимолетно-дружеские,  когда  она
слегка отстранялась, риторически-пылкие,  если  она  начинала  сердиться,  и
тогда  они,  эти риторически-пылкие, пытались отрицать  слишком  чувственный
смысл рассердивших ее поцелуев и намекали на  какой-то  другой,  чуть ли  не
гражданственный смысл  этих прикосновений, а потом снова прорывались слишком
горячие, а за  ними  следовали тихие, просящие прощения за  более  грубые  и
жаркие, а на самом деле эти тихие и были самые нескромные, ибо несли  в себе
коварную сладость обольщения.
     Так  простояли они с полчаса, вернее, не стояли, а постепенно двигались
наверх, на третий этаж, и она уже у самых дверей умоляла его  уйти, а он все
не уходил, и она наконец нажала  кнопку  звонка, чего он не ожидал, и, когда
за дверью в конце коридора раздались шаги, она его оттолкнула, чего он уже и
вовсе не ожидал, с непонятной, учитывая ее согбенный образ, силой.
     Он понял,  что надо уходить, и  в  самом  деле  начал  спускаться,  но,
оглянувшись с лестницы, увидел, что она проскользнула в дверь  как-то боком,
но не придал этому никакого  значения. Он был полон ошеломляющего чуда этого
вечера и, добравшись до общежития, уснул как убитый.
     На следующий день  он ей позвонил, но телефон,  который  она  ему дала,
правда, неохотно и с оговорками, что она с родителями скоро уезжает в Швецию
(ах, вот откуда  образ скандинавской  головки!), где родители ее  работают в
торгпредстве, так вот, этот телефон оказался ложным.
     Удрученно  вспоминая  этот  вечер,  Сергей  понял,  что  своими робкими
прикосновениями  в кино  он  вызвал в  ней  прилив любовного томления и  она
бросилась   звонить,  чтобы  встретиться  со  своим   возлюбленным.  Теперь,
вспоминая, как она  говорила по телефону,  как  она  хмурилась,  и  согбенно
прижималась  к  трубке,  и  потом решительно  бросила ее, Сергей  озвучил ее
последние  слова,  которые, как  он думал,  она произнесла  перед  тем,  как
бросить трубку:
     -- Я к тебе приеду!
     Все было так или почти так. Теперь Сергей понимал,  что  эта девушка не
могла жить в таком  паршивом доме, и теперь он  догадывался,  почему она так
странно проскользнула  в  дверь:  она  не хотела, чтобы  этот  парень увидел
Сергея  и  чтобы  Сергей  увидел этого  парня.  Впрочем, последнее  было  не
обязательно. {247}
     Итак, Сергей  вынужден  был признать, что  сыграл во всей  этой истории
весьма  незавидную  роль.  Правда, эта  история  способствовала  дальнейшему
развитию мускулов  иронии,  если, конечно, такое  развитие  может  приносить
какую-нибудь пользу.
     Вот что приключилось с Сергеем в прошлом году,  когда он, как и теперь,
посвящал  свободное время неустанным поискам своей избранницы. Надо сказать,
что  любовное   увлечение  Сергея  лжечахоточной  очаровашкой  через  неделю
улетучилось,  и  он  полностью   возвратил   себе   право,  и   это  чувство
возвращенного права было написано у него на лице, хотя следует отметить, что
на  право это  никто  не  претендовал,  тем  не  менее  он  чувствовал  себя
человеком,  получившим  полное право  заново искать  исполнительницу Главной
роли своей мечты.
     Поравнявшись с Центральным телеграфом, Сергей решил войти туда, хотя ни
звонить,  ни получать  письма до  востребования, ни  посылать  их  никому не
собирался.
     Дождавшись зеленого света, он стал переходить улицу  и в толпе, которая
шла навстречу, вдруг увидел девушку  в красном пальто и в красной шапочке, с
лицом, нежно розовеющим под защитой этого сильного цвета.
     Девушка эта так приглянулась Сергею,  что он  растерялся, тем более что
заметил ее посреди улицы и она  шла  навстречу.  Ему  сейчас  же  захотелось
оставить  толпу, с  которой  он шел,  и присоединиться к  толпе, которая шла
навстречу.
     Но он этого  не сделал  именно  потому,  что  ему  очень  хотелось  это
сделать. Ему показалось, что все  сразу поймут, что он покинул  свою толпу и
втерся в чужую только для того, чтобы быть поближе к этой девушке.
     Мгновение  было   упущено,  и  он   двинулся  дальше  вместе  со  своей
опостылевшей  толпой, которая,  кстати, не подозревала  о его колебаниях  и,
можно ручаться, сама  без  всякого сожаления отпустила бы его на  все четыре
стороны, отпросись он у  нее, и даже послала бы его куда подальше за то, что
он пристает  к ней со  всякими  дурацкими вопросами.  Толпа,  которой он  не
решился  изменить, причалив  к  берегу  тротуара,  мгновенно  раскрошилась и
растаяла, что  было почему-то обидно ввиду некоторой  жертвы, которую Сергей
ей  принес. Он  оглянулся  на ту сторону и увидел девушку  в красном пальто,
которая, перейдя улицу, еще несколько секунд мелькала в  толпе, а потом тоже
исчезла.
     Сергей  тяжело вздохнул. Его  комическая боязнь изменить {248} толпе, с
которой он переходил  улицу, была не случайна. У Сергея было  сильно развито
чутье на всякое предательство, и он его видел там, где оно если и было, то в
таких безвредных дозах, какие обычно даже не замечают.
     Так, в  общежитии, если, бывало, кто-нибудь из  студентов  на  глазах у
других отводил его в сторону и начинал секретничать, Сергей про себя страшно
смущался и злился на  товарища за  его неуместные тайны. В таких случаях  он
раздраженными  восклицаниями давал знать остальным,  что в  сущности никакой
стоящей тайны нет и он не понимает, зачем с ним шепчутся.
     Бывало,  если  он  в  компании  друзей направлялся  в гости  к знакомым
девушкам, или в ресторан, что  хотя и редко, но бывало, или просто в кино, и
если по дороге  встречался  парень, нежелательный в этой компании,  и Сергея
предупреждали, чтобы  он не говорил  ему,  куда они  идут, Сергей  испытывал
мучительное желание  все-таки  сказать,  куда они идут, и тут  же выпаливал,
если этот парень все-таки спрашивал. В  глубине  души Сергей был уверен, что
сам  вопрос  этого злосчастного  парня  телепатически  внушен  его,  Сергея,
неодолимой склонностью рассекречиваться. Уж лучше  бы его  не предупреждали.
Так  уж он  был устроен, и,  видно,  с  этим ничего нельзя было поделать. На
студенческих  вечеринках, если он начинал танцевать  с какой-нибудь девушкой
и,  протанцевав два-три  танца, замечал другую, которая казалась ему намного
интересней,  и  он уже хотел к ней подойти,  -- то не  мог, потому  что  его
сковывало невыносимое чувство предательства.
     И  оттого,  что  он  хотел  отойти  к  другой  и  не отходил, он  терял
настроение, мрачнел  и  в  конце концов смертельно  надоедал  этой  девушке,
которой сначала чем-то понравился, а потом оказался таким занудой.
     Дело кончалось тем,  что  девушка, с которой  он танцевал,  куда-нибудь
исчезала или просто давала ему отставку.
     ...У входа в Центральный телеграф небольшими стайками стояли кавказские
студенты. Некоторые  из них просто глазели  на  толпу,  некоторые дожидались
своего товарища, получающего  из  дому  денежный  перевод, чтобы отправиться
вместе  с  ним  в ближайшую  закусочную,  а то  и  в  ресторан  "Арагви",  а
некоторым,  возможно,  доставляло  удовольствие  находиться  поблизости   от
междугородной  линии, соединяющей если не их  самих,  то их друзей  с родным
югом, по которому они сильно скучали, особенно в первый год учебы.
     Сергей  вошел  в  здание телеграфа,  свернул  налево и  вошел  {249}  в
маленькое  помещение,  где  были  расположены два  десятка телефонных  будок
городской сети.
     Как всегда, здесь  толпилось много  молодых людей.  Сергей не поленился
протиснуться сквозь  эту довольно густую, учитывая размеры помещения, толпу,
тайно всматриваясь в девушек, а наружно делая вид, что он стремится к  своей
будке,  где   раньше   якобы  занял  очередь.   Сам  чувствуя  комизм  своей
деловитости, Сергей потолкался  в очереди и вышел  из помещения,  потому что
ничего достойного внимания здесь не увидел.
     Он  вошел  в зал  для междугородных переговоров и  увидел массу унылых,
сидящих  на стульях  вдоль стен  незнакомцев. Сергей  подумал,  что у людей,
ждущих междугородных переговоров, всегда такой унылый, заспанный вид, словно
разница  во времени с городом, с которым они собираются говорить,  действует
на их самочувствие.
     Впрочем,  поправил  себя Сергей,  может  быть,  в маленьких  странах  у
ожидающих  междугородных переговоров более бодрый вид. Но Сергей никогда  не
был  в маленьких  странах, а  был  только в  своей большой стране  и поэтому
совершенно  не  представлял,  как  выглядят  в  этих  странах  люди,  ждущие
междугородных переговоров.
     Оглядев женскую  часть  ожидающих  и  поняв, что  здесь  не только  нет
девушки,  способной быть  исполнительницей Главной  роли его мечты,  но и на
второстепенную едва ли найдется, Сергей покинул помещение  и вошел в главный
зал Центрального телеграфа.
     В середине зала стояли столы, перегороженные барьерами,  в которые были
вмонтированы  лампы  дневного  света.  Под  ними  сидело  множество   людей,
строчивших  письма,  телеграммы,  открытки и  заполнявших  какие-то  бланки.
Сергей дошел  до  конца  зала и  уже  хотел  было  совсем  выйти  из  здания
телеграфа, но вдруг заметил за последним столом несколько девичьих  головок,
склоненных  не то над полученным письмо,  не  то  над  письмом,  которое они
готовились отправить.
     Слегка кудрявящийся затылок одной из них  вызвал в душе Сергея приятный
отголосок,  словно  он  его  когда-то  видел,  словно какое-то  воспоминание
связывало его с ним, хотя он и понимал, что никогда не  видел и не знал этой
девушки.
     Собственно, сколько  их тут, подумал он с волнением  и непонятно откуда
появившейся робостью. Их было  три,  но они так  живо вертели головами,  так
плотно  склонялись  к столу, что  сначала  ему  показалось, что  их  гораздо
больше. {250}
     Сергей обошел зал  и  вышел к столику, стоявшему  поодаль  от того,  за
которым  сидели девушки.  Отсюда  они были  хорошо  видны.  Та,  которую  он
приметил, сидела в  середине, и когда  он  взглянул  ей в лицо, она сразу же
подняла  голову и, продолжая  смеяться, быстро и  смело посмотрела на  него,
словно сразу же одним взглядом сказала: да, я все знаю, ты пришел посмотреть
на меня и  теперь видишь, какая я, и можешь делать какие угодно выводы.  Все
это в  один  миг она сказала ему своим  быстрым взглядом продолговатых глаз,
ярким смеющимся ртом, смуглым цыганистым лицом. И не только сказать это все,
но в последнюю долю мгновения, чуть задержав взгляд, она успела поправиться,
как бы  смущенно  добавить,  что все-таки ей было  бы приятней,  если  б  он
остался ею доволен.
     Сергей невольно  улыбнулся, показывая девушке, что он  страшно доволен,
что он  просто счастлив видеть ее такой, какая она  есть. Но в это мгновение
девушка, сидевшая с  краю,  то есть  ближе  всех к  Сергею, подняла глаза и,
заметив его, догадалась, что он переглядывался с ее подругой. Это была такая
остроносенькая и  остроглазенькая девушка,  что Сергей  тут  же окрестил  ее
Буратино.  И  вдруг Сергей,  испугавшись,  что  весь  внушительный заряд  их
веселья пойдет на него, вероятней всего именно  этого испугавшись, сразу  же
нахмурился и сделал вид, что никакого интереса к  этим девушкам проявлять не
собирался.
     Человек, сидевший  с  краю у столика, перед которым стоял Сергей, встал
и,  помахивая бланком телеграммы, чтобы подсушить чернила, пошел ее сдавать.
И  Сергей,  сразу же  уловив ложный,  но правдоподобный  ритм  деловитости и
подчиняясь ему, занял место этого  человека, самой поспешностью своей как бы
объясняя  остроносенькой смысл своего появления  рядом с  ними. Краем  глаза
Сергей  заметил,  что  Буратино  отвела  от  него  глаза  и  головы  девушек
сблизились.
     Сергей успокоился. Он подумал, что в каждой девичьей компании находится
такая остроносенькая Буратино,  которая  берет  на себя роль  наставницы.  И
всегда  она  остроносенькая.  В  крайнем  случае,  если  нет остроносенькой,
кто-нибудь  из  остальных берет  на себя  эту роль  и  становится похожей на
остроносенькую.
     Букет склоненных головок взорвался сдержанным смехом. По-видимому, одна
из  девушек, а именно третья, которую Сергей видел только тогда,  когда  она
склонялась к средней, писала какому-то воздыхателю письмо-розыгрыш.
     Почему-то  Сергей сразу  же подумал, что все это  ужасно {251}  мило, и
человек, которому они пишут это коллективное письмо, не может быть оскорблен
или, в крайнем  случае, не заслуживает  ничего другого  за свои тяжеловесные
приставания.
     Тут он вспомнил о своей записке и подумал, что, может быть, и ее писали
какие-то девушки, вот так же склоняя головы над посланием и так же взрываясь
от  смеха. Ну  нет, подумал он, там было совсем другое, там была одна фраза,
которую никто никогда не пишет коллективно. А если даже это так, подумал он,
тем более оправданно, что мне хочется познакомиться с этой девушкой.
     Перед  Сергеем лежало  несколько  испорченных телеграфных  бланков.  Он
придвинул к себе один из них, перевернул чистой стороной, взял ручку, макнул
ее в чернильницу и, укрепив локти на столе, как  бы окончательно укрепившись
в законности своего пребывания здесь, снова поднял глаза.
     Теперь девушка его  сидела к нему в профиль. Он  с умилением смотрел на
ее  коротенький   носик,  припухлую  верхнюю  губу,  любуясь   ее  несколько
мальчишеским и от этого почему-то еще более женственным обликом. Сейчас  это
любование  девушкой  и  умиление  заполняли  его  душу  каким-то   отдаленно
страшащим  предчувствием  счастья. Как-то  вскользь, мимоходом, он попытался
понять, почему это предчувствие счастья страшит, но не  смог понять и больше
не стал пытаться.
     Она опять  подняла голову, и  взгляды их  встретились. Лицо  ее приняло
выражение грустной нежности, словно она почувствовала,  как ему понравилась,
и была благодарна ему за это, и сама испугалась,  почувствовав, как  это все
ответственно. И  по выражению  грустной  нежности на ее лице он вдруг понял,
что еще не осознанная ответственность за ее жизнь и придала его предчувствию
счастья этот привкус страха.
     В этот миг остроносенькая, которую Сергей уже про себя называл не иначе
как  Буратино,  подняла голову,  и  на  лице  ее  было  выражение  человека,
наконец-таки застукавшего преступника.
     "Ах, значит, ты до  этого меня обманул, что не смотришь на мою подругу,
а только ждешь, когда  освободится место?! Ах, значит, все это  вранье, и ты
еще  смеешь нагло  держать в руке  ручку и выставлять перед  собой  какую-то
дурацкую бумагу?!" -- говорил ее негодующий взгляд.