русыми волосами, с  острым  птичьим носом, обрызганным
мелкими веснушками, и с ямочкой на округлом  подбородке. Во всей его  фигуре
было что-то стремительное, как у стрижа в полете.
     Серые ястребиные глаза  -мгновенно пробежали по всем закоулкам комнаты,
по всем предметам, но не выдали любопытства, точно ничто их тут не удивило.
     -- У  вас  тепло, --  сказал  он,  долго  усаживаясь  на стуле. --  Вы  не
торопитесь:  пока  дедушка  добежит до лога, мы  лучше тут подождем, в тайге
враз продует.
     -- Куда же он побежал? -- удивился я.
     --  Мы-то поедем  прямиком, до седловины, а он по Ясненскому логу пугнет
на нас коз.
     -- Пешком и побежал?
     Пашка улыбнулся, набрав полную грудь воздуха.
     -- Дедушка у  нас все пешком, сроду такой. До Медвежьего лога,  где наше
зимовье, двенадцать километров, а за тридцать лет, что живет дедушка там, он
на лошади ни разу туда не ездил. Когда Кудряшка была  молодой, следом за ней
бегал. А теперь она задыхается в хомуте, спотыкаться стала. Так он пустит ее
по дороге, а сам вперед рысцой до зимовья. Она не поспевает за ним.
     -- А как зовут твоего дедушку?
     -- Не могу  выговорить правильно,  сами  спросите. Его все Гурьянычем по
отцу  величают.  Сказывают,  он будто был  одиннадцатым  сыном, родители все
имена использовали, ему и досталось самое что ни на  есть трудное. Ниподест,
что ли!
     -- Анемподест?
     -- Да, да... Он у вас ничего не просил? -- вдруг осведомился Пашка.
     -- Нет.
     -- А ведь ехал с намерением. Значит, помешкал... У нас на смолокурке все
к краю подходит: зимовье на подпорках,  бабушка  старенькая, да  и  Кудряшка
тоже. А  Жучка совсем на исходе, даже не  лает... Так  мы с дедушкой  хотели
щенка  раздобыть. Говорят,  у  вас  собаки  настоящей  породы.  -- И  паренек
испытующе посмотрел мне в глаза.
     -- Собаки-то есть, Пашка, но когда будут щенки, не знаю. Да и будут ли?
     --  Бу-у-дут, -- убежденно ответил Пашка. --  К примеру, наша Жучка каждый
год  выводит  щенят, да кому они нужны! Хочется породистого. Мы уже и  будку
ему сделали и имя придумали: Смелый!.. Значит, еще неизвестно?
     -- А зачем тебе собака?
     -- Как же в тайге без нее?
     -- Ты ходишь в тайгу?
     -- Каждую осень  промышляем белку, когда и колонка  добудем, ну и  птицу
боровую. А в прошлом году росомаха  попалась.  -- Последнее слово он произнес
не без гордости. -- Уж намаялись с ней.
     -- А сколько тебе лет?
     -- Тринадцать. Я по  тайге сызмальства хожу. Пока он рассказывал о своей
жизни, я переоделся.
     -- Чаю со мной выпьешь?
     -- С  сахаром? --  оживился он.  -- А  что  это у  вас,  дядя, за  коробка
нарядная?
     -- С монпансье.
     -- Знаю: кисленькие леденцы, -- Он громко прищелкнул языком.
     -- Могу тебе подарить.
     -- С коробкой?
     -- Да.
     -- Что вы, ни-ни! --  вдруг спохватился  он. -- Дедушка постоянно говорит,
что  я за конфетку  и портки свои продам. Брать не велит. А чаю  с монпансье
выпью... Какие у вас маленькие чашки! -- заключил он неожиданно.
     Пил Пашка из блюдца долго, вольготно, даже вспотел  и все  время шмыгал
носом. А беспокойные глаза продолжали шарить по комнате.
     --  У  вас,  видать,  настоящая  дробовка? Наверно,  тыщу  стоит?  --  И,
покосившись  на  мое  ружье,  затяжно  вздохнул.  --  А  дедушка с  пистонкой
промышляет. Она еще  дедом его  с турецкой войны привезена, кремневкой была,
потом ее на пистонку переделали. Старая она у нас, к тому же еще и грозой ее
чесануло:  ствол  сбоку продырявило и  ложу  расщепило. И  стреляет  смешно:
сначала пистон треснет,  потом захарчит,  тут уж держись покрепче  и  голову
нужно  отворачивать  --  может глаза огнем вышибить...  Нашей пистонке трудно
запалиться, а уж как стрельнет -- любого зверя сразу сшибает.
     -- И ты с ней охотишься?
     --  Стреляю,  но  редко. Я  только  припасы  таскаю, да если  где  зайца
раненого догнать  или утку  из воды  вытащить.  Бывает, и белка зависнет  на
дереве.  Дедушка говорит: "Вот уж как ты,  Пашка, научишься  во всех  лесных
делах разбираться, тогда пистонка будет твоя".
     -- Ну и как же?
     -- Стараюсь.
     --  Знаешь,  Пашка, с  таким ружьем недолго  и  беды нажить! Новое нужно
купить.
     -- Край как нужно! -- оживился парнишка. --  Да что  поделаешь с бабушкой:
она не согласна насчет покупки  ружья, денег не дает, а то  бы мы с дедушкой
давно  купили.  В  магазин часто  заходим,  дедушка  все  ружья пересмотрит,
выберет и скажет: "Ну хороша же, Пашка, дробовка!". С тем и уйдем.
     -- Почему бабушка против покупки?
     -- Говорит, что я тогда из тайги вылезать не буду, школу брошу.
     Лицо  его  вдруг стало  грустным.  Он  смотрел в угол,  где стояла  моя
двустволка, а воображение,  вероятно,  рисовало заманчивую картину, как он с
настоящим  ружьем  бродит  по  тайге,  стреляет  рябчиков,  косачей  и  как,
нагрузившись  дичью, возвращается к бабушке в  зимовье... Кажется,  я своими
расспросами  коснулся больного  места.  Он  наскоро допил чай,  отблагодарил
Акимовну и смолк.
     Вернулся  Василий  Николаевич в  полном  охотничьем  обмундировании:  в
унтах,  шерстью  наружу, в телогрейке  из  плащ-палатки,  подбитой  беличьим
мехом, в легких шерстяных варежках.
     -- Акимовна!  -- окликнул он хозяйку. -- Ты говорила, что козлятину хорошо
нашпиговать свиным салом с чесноком? Приготовься!
     -- Как  же, вкусней нет блюда. Только надо сначала добыть козла, а потом
шпиговать. Ни пуха ни пера вам!
     Мы распрощались.
     За  воротами  дремала тощая  грязно-серой  масти  старенькая лошаденка,
запряженная в розвальни.
     -- Ну-ка, Кудряшка, прокати! --  ласково крикнул Пашка. Он отвязал вожжи,
усадил нас в задок на пахучее сено, а сам занял кучерское место.
     Кудряшка  качнулась  влево,  взмахнула  облезлым  хвостом  и,   сдвинув
примерзшие  к  земле  розвальни,   лениво  потащила  их  по  незнакомым  нам
переулкам.
     -- Надо бы торопиться, солнце низко, -- посоветовал Василий Николаевич.
     --  Да  ее не раскачать, а собаки на  улице  попадутся  -- совсем станет.
Только уж  не беспокойтесь,  я дедушку  не подведу: вовремя приедем. Ну  ты,
Кудряшка, шевелись!
     За  поселком лошаденка будто пробудилась, сама, без понуканий, побежала
мелкой рысцой. В животе у нее все время екало в такт бегу.
     -- Селезенка играет, --  пояснил  Пашка. --  Кудряшка у нас подслеповатая,
думает, что впереди дед бежит, вот и торопится. Иной раз даже заржет, только
голос у нее тонкий стал, как у жеребенка. Колхоз  давно друго коня давал, да
дедушка говорит: нам торопиться некуда. У нас с ним все ведь распланировано:
в это лето зимовье новое сложим, осенью ловушки в тайге подновим, а Кудряшка
с нами  останется до самой смерти...  И правда, верни  ее в  колхоз --  там в
первый же день ей хана.  А тут  она, вишь, как  трусит  ногами?  Мыто  ее не
обижаем...
     -- А как твои дела в школе? -- спросил его вдруг Василий Николаевич.
     Пашка бросил на него недобрый  взгляд, дернул  вожжой  и, продув громко
нос, заерзал ногами по сену.
     -- Вон в тех колках,  ну  и косачей -- тьма! --сказал он, показывая кнутом
вправо на  залесенные  холмы.  -- У  нас там с дедушкой шалаш налажен.  Скоро
птица играть  начнет,  слетится  да  как  зачуфыкает,  закурлыкает,  аж  дух
захватывает. А дерутся по-настоящему, Иную в кровь заклюют...
     -- Со школой, спрашиваю, у тебя как?
     -- Со школой?..  --  Пашкино  лицо  вдруг  вытянулось,  помрачнело.  --  С
математикой  не  ладится, --  процедил он  сквозь  зубы чуть  слышно.  -- Пока
примеры были, понимал что к чему, а как пошли задачи -- вот  тут-то и прижало
меня. Дедушка сказывает, что у нас во всем потомстве считать сроду не умели,
вся надежда, мол,  на  тебя, внучек! Сам, говорит, видишь, что  делается  на
этом свете: всякие машины, самолеты,  спутники, в  космос люди  летают,  без
математики теперь жить  нельзя,  сзади  окажемся. Видите,  куда  он  клонит!
Значит, я должен за весь свой род ответ держать?!
     -- Дед правильно говорит. А ты как думаешь?
     -- Конечно, жалко мне свой род, -- снисходительным тоном ответил Пашка. --
Придется подналечь...
     За рекою дорога  свернула влево, прорезала  степь и глубокой  бороздою,
виляя по береговым  перелескам, вывела нас на водораздельный перевал. Дальше
узкой  прорезью начиналась  лощина.  Она, раздвинув холмы, уходила в глубину
лиственничной  тайги  широкой  падью.   Необозримый   простор,  завороженный
тишиною, ожидал нас там.
     По  синеющему  небу  плыли  легкие облака,  облитые золотистыми  лучами
заходящего солнца. Навстречу лениво летели вереницы ворон.
     Вечерело.
     У холмов Пашка подъехал к стогу сена, остановился.
     --  Тут  мне  велено  дожидаться.  Дедушка  теперь  в  ельничке у  ключа
передохнет и до заката солнца стукнет. Коза  сразу  пойдет, не задержится  --
чуткая она, далеко хватает. А вам на этих  седловинах ждать; ее ход тут, -- с
серьезностью опытного егеря объяснил нам Пашка.
     Мы с Василием Николаевичем помогли ему распрячь лошадь, развести костер
и стали собираться.
     -- Ты что, Пашка, приуныл?
     --  Охота с  вами  сходить.  Дедушкину бы  пистонку мне,  --  с искренней
грустью сказал он.
     -- И что тогда?
     -- Уж я бы тут козла сшиб... Не верите?
     -- Конечно, нет.
     -- Никто не верит...
     -- Возраст у тебя ненадежный. Уж так и быть, пойдем вдвоем на седловину.
     --  Возьмете? -- И он от радости запрыгал, но тут  же опомнился -- Дедушка
сказал, от Кудряшки не отходить, волки по лесу бродят. Огонь буду держать, а
то бы пошел...
     Мы с Василием Николаевичем взяли ружья,  выразили  сочувствие  Пашке  и
разошлись по седловинам.
     Я поднялся на левую. Осмотрелся.
     За седловиной, врезанной меж двух холмов,  лежал широкий лог,  покрытый
редким  лиственничным  лесом,  и  дальше  --  серебристая степь, прочерченная
темными  полосами ельников. "Козьи места, светлые, кормистые", -- подумал я с
радостью.
     У старого  толстого  пня  я  разбросал  снег, чтобы  он не  скрипел под
ногами, проверил ружье и замер в ожидании.
     Василий Николаевич был справа, на соседней седловине.
     Тихо догорал холодный пасмурный день. Солнце, вырвавшись из-за нависших
туч,  облило  прощальными  лучами  холмы,  на  какое-то  мгновение  осветило
лежавшую позади равнину и потухло, разлив по небу багряный свет.
     Минуты  потянулись  медленно. Все тише становилось  в  лесу.  И уже  не
верилось, что кто-то живет в этой тишине, что нас ждет  тут удача. Да если и
есть в бору козы, то старик Гурьяныч  может до темноты не успеть пугнуть  их
на нас или они пройдут стороною, минуя седловины, где мы подкарауливаем их.
     Чем дольше жду, тем  безнадежнее. Единственное  утешение  -- кругом лес.
Ох,  как  хорошо  вдохнуть свежий воздух, почувствовать,  как  мороз приятно
щекочет тело под настывшей одеждой!
     Жаль Гурьяныча... Сколько хлопот принесет ему эта охота.
     Вдруг далеко-далеко,  где-то в  глубине лога, точно вскрикнул кто-то  и
смолк.  "Кажется, гонит", --  мелькнуло в голове, и приятный холодок пробежал
по всему телу. Я посмотрел вниз, прислушался. Ничего не видно, не слышно, но
каким-то  скрытым чутьем чувствую, что кто-то появился  в  лесу, несется  на
меня, и сердце начинает биться в нетерпеливом ожидании.
     Холодной  волной дохнул ветерок,  освежая  лицо.  Закладываю  патроны в
стволы ружья. Жду, напряженно всматриваясь в густеющий сумрак.
     Гаснет  у  горизонта  заря.  Темнеет  лог,  и  где-то  на  холме ударил
последний раз дятел.  Вдруг, словно в пустую бочку,  кто-то ухнул --  заревел
козел. Далеко  внизу  мелькнул  табун  коз  и остановился,  как  бы  выбирая
направление. Гляжу, идут на  меня. С какой легкостью они несутся по лесу  и,
точно  охваченные недобрым предчувствием, бросаются из  стороны  в  сторону,
перепрыгивают через кусты, рытвины, валежник! Но на бегу козы забирают левее
и проходят мимо меня, к соседней седловине.
     Еще не смолк шелест пробежавшего по снегу табуна -- вижу, оттуда  же, из
глубины лога, невероятно  быстрыми  прыжками  несется одинокий козел. Быстро
мелькает  он  по  лесу,  приближается  ко мне.  Руки  сжимают  ружье.  Почти
невозможно попасть в козла на таком бешеном скаку.
     Вот он уже рядом. Три прыжка -- и мы столкнемся. Палец касается  спуска,
еще одно мгновение...
     Козел  неожиданно замер  в последнем прыжке возле меня, глубоко засадив
все четыре ноги в снег.
     Он стоит в профиль, всего лишь в двадцати метрах, смело повернув ко мне
голову и показывая всего себя: дескать, посмотри, полюбуйся, каков я вблизи!
     Я поражен его красотой. Забыл  про ружье,  про  выстрел, про  охотничий
пыл.  Какая точность линий,  словно точеные ножки, мордочка  -- весь литой! И
какая  удивительная симметричность во всей его окраске.  Кажется,  ни  одной
шерстинки на  нем  нет лишней и ничего  нельзя добавить, чтобы не  испортить
красоты. Большие черные глаза светятся непонятной доверчивостью.
     Он осматривает  меня спокойно,  вероятно приняв за Пень.  "Если  бы  ты
знал,  какой страшный  враг стоит перед  тобой!" -- подумал я, не двигаясь  с
места и не отрывая глаз от него.
     Потом  козел вдруг поднял голову и,  не трогаясь с  места,  посмотрел в
глубину  лога,  медленно  шевеля  настороженными  ушами.  Тревога  оказалась
напрасной. Козел, не  обращая на меня внимания,  вытянул  голову  и принялся
срывать листья  сухой травы... "Что это?!" -- чуть ли не вскрикнул я. Его шея
повязана  голубой  тряпочкой.  Не  верю себе. Протираю  глаза... Да, голубой
тряпочкой!
     -- У-ю-ю-ю... -- Из лога доносится голос Гурьяныча.
     Козел  сделал прыжок,  второй,  мелькнул  белым  фартуком  и  исчез  за
стволами  лиственниц,  как видение.  А  я продолжал стоять,  пораженный этой
необычной встречей, не в силах разобраться  в том,  что видел.  Кто привязал
козлу голубую  тряпочку? Чья рука касалась  его пышного наряда?  И, наконец,
как случилось, что я не выстрелил!
     Вдруг  справа и ниже седловины щелкнуло два выстрела.  Они, точно удары
хлыста, болью отозвались во мне. Неужели  убит? А может, ранен и его удастся
спасти. Я не задумываясь бросился по его следу...

        "НОЧНЫЕ КОСТРЫ НА ЛЫЖНЕ"

     Хмурые  тучи нависли над холмами.  Ночь  в тайге  наступает  быстро. Не
успеет солнце скрыться за горизонтом, как в лесу сразу становится сумрачно и
тесно. Тьма незаметно  окутывает землю.  Иду,  тороплюсь, с трудом  различая
след козла, который привел меня  не на седловину, к Василию Николаевичу, а к
глубокому ключу.
     Совсем стемнело, и  я потерял след козла. На небе не осталось ни единой
звездочки,  не  видно  стало  и  холмов  на  горизонте.  В  темноте  исчезли
ориентиры.
     А места мне  тут незнакомые. Куда идти? Надо бы возвращаться на стоянку
своим следом, так нет, почему-то решаю идти напрямик, по ключу.
     Иду  по  глубокому снегу. Валежник, кочки,  местами  непролазная  чаща.
Сразу  обнаружилось, что я давно не  ходил  по лесу, -- быстро устал. Но хочу
верить, что где-то близко наши.
     Ключ неожиданно раздвоился. Да что это за напасть! Не знаю,  куда идти.
Сворачиваю вправо. Ничего не понимаю, где я; кажется, заблудился. Жалею, что
из дома  не  взял лыж, на  них идти было бы куда легче. Но кто же знал,  что
такое случится.
     Далеко послышался  выстрел. Он гулом прокатился по ложкам, ушел за холм
и там  смолк в ночной темноте. Это наши подавали сигнал, и совсем не оттуда,
куда я шел. Пришлось повернуть назад.
     Иду  долго. Знаю,  что меня  ищут, мне  кричат, но  я брожу  где-то  по
незнакомой кочковатой равнине, по-прежнему тороплюсь  и в этой спешке больше
запутываюсь.  Ноги быстро устают, плохо повинуются. Все чаще останавливаюсь,
чтобы  передохнуть.  Никакой  седловины  поблизости нет.  Мною  окончательно
овладевает чувство одиночества. Я поднимаю ружье и стреляю в темноту. Кто-то
огромный,  точно  разбуженный  внезапным  взрывом,  рванулся  и настороженно
замер. Прокричала  испуганно птица,  и стало невыносимо жутко  в наступившем
молчании.
     Из-за туч проглянула  луна и щедро залила  холодным  светом все  вокруг
меня. Лес раздвинулся. Ко мне вернулась бодрость духа. Теперь я шел на север
незнакомыми местами, но верил, что найду своих.
     Вижу  впереди взбитый  снег. Подхожу  ближе  --  это лыжня.  Наклоняюсь,
ощупываю  рукой  край  --  он  рыхлый:  человек  только  что  прошел.  Мы  бы
встретились, поспей я всего на две-три минуты раньше.
     Кто это  еще  тут  бродит ночью по лесу? Но не все ли равно мне сейчас,
свой  или чужой? Надо догнать. Ему,  вероятно, знакома эта  местность, и он,
возможно, поможет мне выбраться из заколдованного круга.
     Я  кричу  из  всей  силы.  Еще и  еще. Голос глохнет в  корявых  дебрях
непробудной тайги.
     Надо торопиться. Определяю направление лыжни и набираю темп.
     ...Время перевалило за полночь. Луна скрылась. Черное от туч небо опять
стало казаться кровлей, Погода быстро менялась. Холодный ветер принес снег.
     И вдруг набросило дымком.
     Я  остановился.  Еще и еще глотнул  воздуха. Сомнений  не  было: где-то
близко,  за косой сеткой снегопада,  -- костер. Ноги несут меня во всю прыть,
боюсь, как бы незнакомец не ушел.
     На опушке  леса лыжня оборвалась, снег  притоптали сапоги.  Еще десяток
шагов -- и я  увидел  толстую сухую  сосну, сваленную ветром и подожженную  у
корней.  Припадаю  к огню, дую на него и с минуту, забыв обо  всем на свете,
отогреваю закоченевшие руки, жадно глотаю тепло.
     И тут соображаю: ведь человек, идущий впереди, развел огонь, но, не дав
ему как следует разгореться, ушел дальше.
     Что могло помешать ему погреться?
     Снова  иду, мну обессилевшими ногами  свежий снег и  все  больше устаю.
Обнадеживаю  себя  тем,  что  лыжня неизменно приведет  меня  к  людям.  Мне
представилось,  что слева, где-то недалеко, должна быть  колхозная заимка, а
справа -- прииск, до которого и сотня километров наберется.
     Ветер налетает холодным шквалом, потрясает гулом бор.
     Опять  пахнуло  дымком. Подхожу к  костру.  Та же картина:  подпаленная
толстая сосна,  но человек и  на  этот  раз  ушел от  огня  раньше,  чем  он
разгорелся.  Ничего  не  могу понять. Незнакомец, видимо,  устал,  поджигает
толстый  валежник,  хочет  заночевать,  но слышит мои шаги  на своем следу и
убегает. Иначе зачем ему разжигать костры, если он ими не пользуется? У меня
пропадает желание догонять его.
     Иду не торопясь. Чертовски устаю, но лыжню не бросаю.
     По-настоящему разыгралась вьюга. Воет, свистит порывистый ветер, бросая
в лицо колючие хлопья  снега.  И тут я начинаю понимать, какая страшная сила
заключена в буране и как легко человеку погибнуть.
     Решаюсь развести костер, бросить  бесполезное мытарство  по лесу.  И  в
поисках  подходящего места неожиданно выхожу на дорогу и тут же сквозь буран
во тьме вижу манящий огонек.
     Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать
незнакомца.  Вот уж  близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь:  передо мною,
как в  сказке,  вырастает  маленькая  избушка-зимовье,  старенькая,  низкая,
вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке -- свет.
     Я с трудом раскрыл дверь, постучался.
     -- Заходи, чего мерзнешь, -- ответил женский голос, -- я тебя жду.
     -- Меня? -- удивился я, пролезая в узкую дверь.
     -- Ну да. Только что Пашка ушел.
     -- Куда?
     -- Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет,
замерзнешь.
     -- Выходит, я его следом шел?
     -- Так, наверно.
     "Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся..." -- удивился я.
     Керосиновая  лампа освещала  внутренность  избушки. Слева  стоял  стол,
заставленный  посудой, возле  него -- две сосновые  чурки вместо табуреток. У
порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки (* Однорядка --
суконна