-- Как же, узнал, сразу начал по карманам шарить.
     -- Ишь ты, баловник, -- душевно отозвался Гурьяныч. -- Даром что зверь,  а
умственно понимает человеческую ласку. Не шкодили бы  мы  в тайге, уняли  бы
свою жадность,  смотри, как звери расплодились бы. Приволье им тут  какое! И
корма сколько хошь. Вот об чем тебе, Пашка, думать надо.

        "ВЫСТРЕЛ"

     Солнце заглянуло в лощину.  В  лесу, прохваченном  ночной сыростью, еще
лежали  густые   тени,   а  мы   уже  пробирались  по  чаще  все  в  том  же
северо-восточном направлении.
     Белый холодный туман  сползал по лезвиям  отрогов и таял: к ведру.  Под
ласковыми  лучами  солнца тайга наполнялась неукротимой  жизнью.  Все  живое
торжествовало,  и каждое существо  на свой лад славило наступающий  день. Но
вот  раздался какой-то загадочный звук.  Все прислушались. Кто-то в  чаще то
свистнет,  то будто  стукнет в  сушину, то  забулькает, точно полощет горло.
Звуки  чередовались,  звучали то громче,  то  нежнее, тише и  вдруг полились
звонкой  трелью.  Все  замерло  вокруг.  Никто  не  смел  перебивать лесного
певца... Гурьяныч стащил с мокрой головы шапку и,  прижав ее обеими руками к
груди,  слушал  улыбаясь. А Пашка стоял  рядом, зажмурив  глаза... Я тоже  с
наслаждением вслушивался, пытаясь угадать, кто поет.
     -- Варакушка! -- шепнул старик, заметив мой вопросительный взгляд.
     Я готов  был провалиться со  стыда -- не  узнал знаменитого  стоголосого
лесного музыканта, который  слагает свои песни  из песен  всех лесных  птиц,
повторяет  разнообразные звуки  окружающей природы и  выводит свои  трели  с
таким мастерством, что, пожалуй, и соловей позавидует. Услышит песню пеночки
и мигом включит ее в свою симфонию,  а в нее вставит один-два звука из трели
дрозда или крика желны. Словом, варакушка  -- выдающийся пернатый композитор,
и слушать его -- одно наслаждение.
     --  Видать, ему  ночи не хватило.  Ишь  как  наяривает, за мое почтенье.
Слышишь, зажурчал  ручейком  и не захлебнется, шельмец.  -- Вытянув по-птичьи
шею,  Гурьяныч  посмотрел  в  густой  лесной  сумрак,  пронизанный  полосами
солнечного  света,  и  двинулся вперед.  Еле  заметная звериная тропа  скоро
потерялась.
     -- Пашка, как думаешь, распадком лучше или косогором пройдем? --  спросил
он внука.
     Пашка деловито глянул вдаль:
     -- Распадком, должно, меньше завала.
     -- Ну что ж, испытаем. Благословен путь, -- произносит старик, сворачивая
в распадок.
     Идем   еле   заметными   просветами,  обставленными  кедрами,  пихтами,
лиственницами.  Перешагиваем  через   могилы  лесных  великанов,   прикрытые
ярко-зеленым  мхом.  Мнем одряхлевшие  пни.  Кое-как  протискиваемся  сквозь
колючие заросли и наконец попадаем в непролазную чащу.
     -- Пашка, бери топор, айда,  руби проход. Стали попадаться заплесневелые
болота.
     Кругом глушь,  ни единого  следа  пребывания человека:  ни  порубок, ни
остатков огнища, ни затесок.
     Вдруг  слева  раздается  пугливое  цоканье  белки. Гурьяныч  вскидывает
голову, останавливается. Зверек спешит по стволу  толстой березы к  вершине,
липнет к сучку и с любопытством осматривает нас сверху.
     -- Пашка, вернись, какое чудо покажу.  -- И старик тычет посохом в ствол.
-- Родник  в березе.  Дятел  пробил  клювом кору, напился  медовушного  сока,
потом,  вишь, белка  прибежала,  может, и бурундучишко  уже  наведывался  и,
охмелевший от  сладости, где-то на солнышке дремлет.  Запомни:  конец  мая --
самое время соков. Чуть задень кору -- и он брызнет, польется...
     -- Пить охота, -- перебивает просящим тоном Пашка.
     -- Можешь соку попить. Дай топор.
     Ловким   ударом   топора  Гурьяныч   сделал   две   глубокие   зарубки,
пересекающиеся внизу под  прямым  углом. Сок  брызнул, точно белая кровь  из
свежей  раны.  Старик  в   место  пересечения  воткнул  прутик,  и  по  нему
непрерывной струйкой побежала влага.
     -- Ну-ка,  Пашка,  утоли  жажду  березовой  сладостью,  отведай  лесного
напитка, -- говорит старик, отступая от березы.
     Пашка  подставляет под струйку сложенные  ладони,  ждет,  когда набежит
сок, пьет его  жадно,  громко, смачно облизывая  губы,  и опять  подставляет
ладони под прутик.
     -- Ну и сладка водица! -- восторгается он.
     Идем дальше. В вершине распадка лес поредел, измельчился. Мы неожиданно
вышли к озерку, покойному, грустному, как все лесные озера. В его прозрачной
глубине  лежит  чистая синева неба, проткнутая  по краям отраженными  в воде
вершинами  береговых  елей.  Дальше местность  меняется,  с  двух сторон нас
сжимают горы. Мы идем по дну глубокого каньона. Над нами нависают угрожающие
стены скал, прикрытые  лоскутами синего  неба. Место дикое.  Ни тропинки, ни
следа человека.
     Ущелье уводит нас в глубь гор. Мы видим впереди них заснеженные  пики и
зубчатые  гребни,  урезающие  темные  провалы. Тут, в ущелье, иной  мир. Нет
задыхающейся растительности, буйства природы, птичьих песен. Сюда не заходят
теплые  ветерки, не заглядывает  живительное  солнце.  На  крутых  гранитных
стенах и в расщелинах лежат вечные тени.
     Уходим в самую глубину ущелья. Здесь еще теснее. Непродуваемая сырость.
Пашка  идет впереди,  торопится, хочет  скорее пройти  этот мрачный, отрезок
пути.  Гурьяныч  нет-нет  да  и подбодрит  криком  Кудряшку, и  тогда  вдруг
пробудятся скалы, перекликнутся, заговорят и снова надолго умолкнут.
     Там,  где  серебристые  нити  ручейков  сливаются   в  один  ручей,  мы
останавливаемся передохнуть. Предстоит крутой подъем на перевал. Кудряшке ни
за что не вынести своего вьюка.  Мы с Пашкой берем на себя часть груза. Да и
Гурьянычу не легко будет подняться на высоту.
     Под хребтом еще утро. Прозрачные  облачка плывут над горами и бесследно
тают в далекой синеве. Ветерок наносит весенний  аромат  посвежевших хвойных
лесов, рододендронов, набухающих почек багульника, мхов и отогретых  камней.
Зеленые лужайки окаймляют россыпи, на влажной почве первые цветы, и над ними
уже  крутится обольщенный шмель.  Только березки  стоят  раздетые,  не верят
теплу, птичьим песням, ручейкам, боятся -- обманет их капризный май.
     -- Пошли, -- поднимается Гурьяныч.  -- Ты, Пашка, круто не бери, уйми свою
прыть, косогором веди. Держи вон на ту лиственницу, со сломанной вершиной, а
дальше повернешь вправо, и опять же косогором. Понял?
     --  Далековато  будет  косогором,  --  по-взрослому  отвечает   Пашка  и,
прикрывая ладонью от солнца лицо, деловито косится на подъем.
     -- Зато легче ногам, -- настаивает старик.
     Мы   трогаемся.   Кудряшка,  горбясь,  поднимается  медленно,  ощупывая
копытами шаткую россыпь. Гурьяныч постепенно отстает. Ничего удивительного --
ведь  ему за  шестьдесят. Годы  чуточку сгорбили его  спину, укоротили  шаг,
посеребрили  бороду, только глаза, мудро выглядывающие из щелочек, сохранили
свежесть.  Как хорошо  они  видят  окружающий мир. Должно,  все  им понятно,
ничего их тут не удивляет, а возможно, удивляет, да только по-своему.
     Долго  петляем по  косогору. Забираемся в непролазную  чащу  стлаников.
Обходим скалы и выбираемся на крутизну.
     Мы  без сговора останавливаемся,  поворачиваемся к пройденному  пути. У
наших ног лежит огромное пространство беспредельных лесов, полных романтики,
загадочности,  прошитых  серебристыми  лентами извилистых рек. Наконец-то мы
выбрались из безотрадной лесной чащи и смотрим на нее с высоты.
     Проходим с Пашкой последние двести метров.
     Справа  и  слева седловину урезают  скалы, убегающие узкими  грядами  в
поднебесье.  Лес  обходит их, устремляется по склону к  солнцу, но  каменные
потоки,  стекающие  с  вершин  гор, преграждают ему  путь,  а зимние  обвалы
отбрасывают  назад,  чтобы лес снова  начинал свой  трудный и долгий  путь к
солнцу.
     Сбрасываем  с Кудряшки вьюк,  собираем  сушник  для  костра, навешиваем
котелок с водой. Наконец-то приходит Гурьяныч.
     -- Эка беда! -- жалуется он. -- Куда девалась сила?! Лет десять назад конь
тут  на подъеме охромел. Снял я вьюк, на плечи себе  взвалил, вышел наверх --
хоть бы что! А сейчас, вишь каки дела, себя не могу поднять.
     --  Вам,   Гурьяныч,  еще  подождать  надо  жаловаться  на  старость,  --
успокаиваю я старика.
     --  Не жалуюсь,  но что было --  того нет. Жизнь  человека,  сдается мне,
неладно  устроена. Молодым был -- до всего лип. Подрос --  все хотелось знать,
видеть. И вот, с годами, как будто понял, что к чему, опыт пришел, только бы
жить, ан нет --  отставка по старости. Никуда не годится! -- грустно заключает
старик.
     Садимся поближе  к  костру.  Я разливаю чай.  Пашка  развязывает  сумы,
достает  хлеб, испеченный бабушкой в  русской печке, из размольной муки,  на
капустном  листе.  Разрезает  буханку пополам, кладет срезом к жару,  и хлеб
сразу дохнул приятным пшеничным ароматом. До чего же он кажется вкусным тут,
на горном перевале, среди скал, под синим, как нигде близким, небом.
     Потом  парнишка режет сало.  И вдруг  у  него из рук  выпадает нож,  он
смотрит куда-то  вверх, хочет что-то сказать,  но не может -- заикается. Мы с
Гурьянычем поворачиваемся, смотрим туда же.
     -- Зверь!.. -- вырывается наконец-то у Пашки.
     Я напрягаю зрение.  Где  же зверь? Скалы зубцов уходят в нежно-ласковое
небо. Вижу, там, на  самой вершине утеса, кто-то живой замер резным силуэтом
на фоне  густой синевы. Узнаю рогача -- снежного барана. Как далеко до него и
как волнующе близко кажется этот живой комочек. Зверь поворачивается  к нам,
шагает к краю пропасти и снова замирает.
     Пашка,  будто  ослепленный,  лезет  через  "стол" к Гурьянычу. Обнимает
дедушку  сзади, кладет подбородок на его левое плечо, и они  оба смотрят  на
барана. Его присутствие освежает  угрюмые скалы и синеву пустого неба. Какое
это   великолепное   зрелище!   Как  здорово  устроила  природа,  поселившая
круторогов на этих мертвых вершинах -- чтобы и на них была жизнь.
     Потом Пашка мякнет,  лицо озаряет какая-то мысль. Он  сползает со спины
старика, усаживается рядом, весь прижимается к нему.
     -- Ну, что тебе? -- спрашивает растревоженный лаской внука Гурьяныч.
     --  Пусти  меня, я мигом вернусь. Правду говорю, не задержусь!  --  В его
голосе столько нежности, что, кажется, хватило бы на весь мир.
     "Ну и хитер же ты, Пашка!" -- думаю я, наблюдая за этой сценкой.
     У  старика смыкаются брови. Переборов в себе волну  каких-то чувств, он
говорит:
     -- Еще чего захотел, -- и строго в упор глядит на Пашку.
     -- Только близенько  гляну на него и -- назад... От-  . пусти, дедушка, --
тянет тот нараспев.
     Старик поднимает голову, смотрит на  скалу.  На  ней  уже  нет  барана.
Пустой утес, как бы осиротевший.
     -- Ушел, -- облегченно вздыхает Гурьяныч.
     Он легонько отодвигает от себя Пашку, поворачивается к "столу". Я кладу
на хлеб ломоть сала, даю старику, пододвигаю к нему кружку с чаем.
     У Пашки уже что-то  рождается в голове, его захватывают  новые планы. И
хотя он знает, что  дедушка отвергнет любое его  предложение, кроме одного --
скорее идти к Кедровому ключу, но все же решается.
     -- Бараны, видать, быстро бегают по горам, -- начинает он издалека.
     Гурьяныч берет хлеб, откусывает и не торопясь жует.
     -- Ты, дедушка, как-то еще дома говорил, мясо у дикого барана сладкое да
пахучее...
     Старик отводит глаза от Пашки, откашливается.
     --  И  бабушке  припасти  неплохо  кусочек,  она  же просила  что-нибудь
принести из тайги, -- нажимает внук на доброе сердце дедушки.
     Потом  он молчит.  Заронил  искорку в душу  деда и  выжидает, когда тот
поразмыслит, но через полминуты переходит в наступление.
     -- Дедушка!..
     Тот  поднимает глаза, смотрит на  Пашку  почти  с укором: сердце-то  не
камень!
     -- Ну, что еще?
     Пашка, видимо, по голосу догадывается, что старик начинает колебаться.
     -- Пойдемте наверх,  посмотрим баранов, может, одного добудем; я ребятам
в школе обещал привезти шкуру зверя для чучела. Пойдемте, а?!
     -- Ты с ума сошел, кака охота весной, чему тебя учу?
     Пашка делает минутную передышку. Все пьем чай.
     -- Потом  тебе трудно будет ходить по горам и не покажешь мне баранов, --
начинает снова Пашка.
     Гурьяныч отворачивается.
     -- Сам же говоришь, что до Кедрова ключа теперь -- рукою  подать, чем там
дожидаться -- лучше сходить наверх. И подъем не ахти какой.
     -- Пристал, как банный лист! -- Старик поднимается, поправляет огонь.
     Пашка ловит мой взгляд, кивает головою, взглядом просит поддержать его.
По правде говоря, мне его  идея понравилась. Не  плохо полюбоваться снежными
баранами на вершинах гор. Как тут не поддержать?!
     --  Гурьяныч!  -- обращаюсь  я  к старику. -- Может,  Пашка  и прав,  если
действительно  у нас есть время --  давайте сходим наверх. Пусть посмотрит на
баранов... Может, вы устали, тогда отдохните, мы вдвоем...
     Гурьяныч стоит  к нам спиною, молчит. Затем  начинает складывать  вьюк,
накрывает брезентом, на края кладет камни, чтобы ветром его не сдуло.
     Пашка  торжествующе вскакивает,  бежит  к  дедушке, обнимает, жмется  к
нему, а глаза хитрые-хитрые.
     Через десять минут мы покинули стоянку. Нас провожает уставшими глазами
Кудряшка. Пашка машет ей рукою, кричит:
     -- Вернемся с добычей!..
     -- Чего орешь, каки тут бараны будут после крика, -- сердится Гурьяныч. --
И помни, вернемся -- поспешать будем без отдыха.
     Пашка стихает. Сейчас он послушный, все готов исполнить, лишь бы идти.
     Поднимаемся  по  заповедному  гребню. До  скалистых  вершин  не так  уж
далеко. С нами на  вершину  бегут  лиственницы.  Они  цепляются  обнаженными
корнями за камни,  лезут по скалам,  нависают над чудовищными пропастями. Но
выше  лес  редеет,  выклинивается,  уступая  место более  приспособленному к
суровому климату высокогорья кедровому стланцу.
     --  А знаешь  ли ты, Пашка, что раньше, давно-давно, здесь, на хребте не
было ни леса,  ни травы, ни даже  лишайников,  только камень? Лес поднимался
сюда очень долго... Много тысяч лет, а то и миллион.
     -- Миллион лет? Так долго?! -- удивляется парнишка.
     --   Когда   сформировались  эти   горы,  тут  был   только   камень,  и
растительность постепенно поднималась снизу. Там она появилась раньше.
     -- Миллион лет!.. -- Это поразило Пашку.
     --  И  еще долго будет подниматься до верха. Там, видишь, всюду россыпи,
нет почвы, да и россыпи все время движутся, еще идет процесс разрушения.
     Мы взбираемся к верхней зоне леса.  Тут он растет мелкий, жалкий, чудом
удерживаясь на шаткой каменной подстилке или припадая стволами к скалам.
     -- Пашка!.. -- кричит сзади Гурьяныч. -- Айда сюда! Мы спускаемся к нему.
     -- Глянь, как ее изувечила стужа! Не дерево, а урод. -- Старик показывает
на лиственницу, комелистую, всю простреленную дырами  и обхватившую  цепкими
корнями  камень, на котором растет. --  Трудно ей тут, вишь, как  сгорбилась,
почти без веток, а  живет. С природы, внучек, бери пример, как надо бороться
за жизнь, трудностям у этих деревьев учись. -- Он тычет посохом в дерево.
     Лес остается  позади,  но  еще  изредка  попадаются уродливые  деревца,
совсем  карликовые,  распластанные  по россыпи.  Они  прячутся за  камни  от
смертоносного  холода,  не  смея  выглянуть,  не зная  солнца, точно  тайком
пробираясь в  стан врагов, чтобы  отвоевать у  них полоску земли для  своего
потомства.  На них лежит неизгладимый след извечной борьбы  жизни  и смерти.
Когда  смотришь  на  эти  лиственницы,  не  поднявшиеся  и на сантиметр выше
россыпи,  состарившиеся над  камнями, тебя  захватывает  чувство восторга, --
какая жизнестойкость у этих  изувеченных  борьбою деревцев, поселившихся  на
открытых курумах.
     Остается метров  сто до края  цирка. Дальше  будет легче. Гурьянычу все
труднее идти.  Он дышит тяжело, все чаще присаживается отдохнуть. А ведь еще
неизвестно, как скоро мы найдем баранов в этих скалистых щелях гор.
     Пашка  все время  рвется вперед,  но  я сдерживаю  его,  заставляю идти
следом за мною.
     На изломе нас поджидает единственная лиственница. Непонятно, какие силы
удерживают ее на кособоком камне? Она еще молодая, но ее ствол голый, весь в
трещинах.  Нутро  дупляное.  И только  на солнечной  стороне  тянется  узкой
полоской живая кора  от  корней  до вершины,  питающей единственную веточку,
обращенную кверху, как бы зовущую на штурм россыпей. В этой позе она кажется
богатырем.
     Я  подбираюсь  к  последним  уступам.  Прошу  Пашку  подождать,  пока я
взберусь наверх,  чтобы  его не  сбил  случайно  сорвавшийся  камень. Берусь
руками за выступ, нащупываю повыше  ногами  опору,  приподнимаюсь. Схожу  по
карнизу влево. Снова карабкаюсь, пока не выбираюсь на крайний уступ.
     Сажусь отдохнуть.
     За мною поднимается  Пашка. Он  торопится,  прыгает с карниза на карниз
как баран. Вот вижу, он у лиственницы, наклонившейся  к  обрыву, левою рукой
ловит  за  корень, а  правой машинально хватается  за единственную  веточку.
Слышу  треск.  Веточка   надламывается,  повисает  на  коре,  а   Пашка,  не
удержавшись, срывается, не успевая схватиться за выступ.
     Я помогаю ему подняться наверх.
     Сидим,  ждем  старика.  Он  долго  и  трудно  взбирается  по   уступам.
Присаживается на камне рядом с лиственницей, начинает развязывать ремешок на
ичиге. -- Зачем разуваетесь, ногу ушибли? -- спрашиваю я.
     Гурьяныч не отвечает.
     Поднимаюсь, подхожу к нему.
     Его  лицо вдруг помрачнело.  Он отрезает длинный конец ремешка, встает,
подходит к  лиственнице. Мы  молча  наблюдаем за  ним. Старик прикладывает к
стволу надломленную веточку, как она была раньше, и  начинает прибинтовывать
ее.  Меня это буквально  уничтожает. Пашка виновато  краснеет. Он,  кажется,
догадывается,  что  погубил  единственное деревцо, поднявшееся так  высоко к
границам мертвых курумов, чтобы осеменить каменные склоны,  зародить на  них
жизнь.
     Старик не торопясь  продолжает обматывать  ремешком  рану.  Тугим узлом
связал  концы.  Он, конечно,  понимает, что ветка  не срастется и что дерево
погибло, но он делает это потому, что не находит слов выразить свой гнев.
     Гурьяныч подходит к  нам,  присаживается  рядом. Ни  упрека, ни единого
слова, и это молчание было для Пашки тяжелым испытанием.
     --  Я  же  нечаянно, дедушка,  --  оправдывается  Пашка, а  сам  не может
оторвать от дедушки повлажневших глаз.
     Я  тоже смотрю  на  старика.  Даже теперь, в гневе,  его  лицо освещено
изнутри какой-то  удивительной  добротою, присущей  немногим  людям. Он  все
больше поражает меня своим мудрым отношением  к  природе, своею удивительной
слитностью с  нею.  На  всю  жизнь осталась в  памяти  эта  лиственница  над
скалистым обрывом, с  единственной  прибинтованной  ремешком  веточкой,  как
символ заботливого отношения человека к природе.
     Старик  не  может  долго  гневаться.  Пашка  по  каким-то,  ему  одному
известным   признакам   догадывается,   что   у  старика  размякло   сердце,
поднимается,  идет молча рядом с ним, взяв его  за левую  руку. И  мне вдруг
становится легко видеть их идущими рядом.
     На   седловине   находим  звериную  тропу.   Свежие  следы  только  что
пробежавших по  ней снежных баранов обнадеживают нас. Мы сворачиваем вправо,
преодолеваем еще небольшой подъем, входим узким коридором в обширный цирк.
     Он как-то весь сразу открывается взору.  Какую колоссальную работу надо
было некогда проделать леднику, чтобы выпахать в граните такую глубину. Цирк
с  трех сторон окантовывают неприветливые стены  скал,  врезающиеся в мощный
отрог.  Они  стары,  со следами  былых разрушений.  На  дно цирка никогда не
заглядывает  солнце. Тут вечный  покой, разве  камень сорвется с  утеса, или
ворон, древний  житель этих гор, прокричит  на закате. В затхлом, никогда не
продуваемом воздухе запах заплесневевших камней.
     Ветерок пр