ом я занимался упаковкой вещей. Теперь уж ничто не может
помешать  нашему  вылету в далекую тайгу. Пришел Пашка. Перешагнув порог, он
остановился,  молча  стал  наблюдать,  как   я  укладываю  свое  снаряжение,
рыболовные снасти, фотоматериалы и всякую походную мелочь.
     -- Значит, улетаете? -- грустно спросил он.
     -- Да, Пашка, улетаем.
     -- А я как же?
     -- У  тебя школа, и на  твоей  ответственности дедушка и бабушка. Кто за
ними смотреть будет?
     -- Куда же вы?
     --  В тайгу. Поеду в полевые подразделения  и до  зимы вряд ли  вернусь.
Почему это вдруг тебя удивило? Ты же знаешь, что я давно должен был лететь.
     Пашка расстроен,  садится на табуретку. Застывшими глазами смотрит мимо
меня, о чем-то думая.
     -- Возьмите с собой!
     -- Я так и знал!
     -- Возьмите, дядя Гриша, обузой не буду.
     -- Ты соображаешь, что говоришь? Куда это я тебя возьму?
     -- Тогда я сам куда-нибудь уеду. Я смеюсь.
     -- Вот посмотрите!..
     -- Интересно, куда  и  на чем  ты  уедешь? На Кудряшке?  Ты же серьезный
парень  -- и вдруг такие разговоры! Вспомни, кто недавно обещал дедушке летом
помочь на  смолокурке? Кто хотел заработать  на ружье? Забыл? А  бабушку  на
кого оставишь?
     Пашка отводит глаза, молчит.
     --  Думаю,  за  ночь  у  тебя пройдет это настроение.  Ты поумнеешь, а в
понедельник пораньше утром прибегай на аэродром проводить нас.
     -- Можно?! -- обрадовался он.
     -- Приходи. А сейчас отправляйся спать.
     -- Рано на аэродром?
     -- С  рассветом. Передай дедушке,  что я улетаю. Если время у него будет
свободное, пусть и он тоже придет попрощаться.
     -- Непременно передам. Спокойной ночи!
     Воскресенье  прошло  в хлопотах. Надо было  закончить  все дела в штабе
экспедиции,  а их всегда перед отъездом накапливается много. Только  к концу
дня наступило облегчение. Оставалось дождаться утра -- и прощай жилые места.
     Вечером в комнату вошла взволнованная Акимовна.
     -- Плохие новости я вам принесла.
     -- Что случилось? -- встревожился я.
     -- Марфиного козленка убили.
     --  Борьку  убили?..  Это  кто  же?  Что  за негодяй! --  И мне  невольно
вспомнилась первая встреча в лесу с Борькой.
     -- Весь поселок об этом говорит.
     -- Может, это только разговоры и Борька погуляет и вернется в зимовье?
     -- Нет, это точно. Говорят, будто два дня назад козленок ушел из избушки
кормиться и как в воду канул -- не  вернулся. Марфа, конечно, догадалась, что
с Борькой  случилась беда, всю тайгу, бедняжка, исходила, да разве  найдешь,
ежели убили.
     -- Но кто же убил?
     -- У Марфы в зимовье поболе недели  жили два лесоруба из поселка. Борька
привязался к ним,  на  лесосеку  бегал.  Марфа и  решила:  наверное, это они
польстились на козленка. Побежала в соседний лог, к ним на стоянку. И что же
вы думаете? Шкуру нашла Борькину, копытца да кости.
     -- Что это за лесорубы?
     -- Нашенские  мужики -- Федор Кривых, что на речке живет, и дед Гераська,
сторож  сельпо.  Этим ничего не стоит, не впервой им пакостить. Хуже зверей!
Марфа  к  ним  с  добрым  сердцем,  в  зимовье  пустила, может, хлебом-солью
делилась, а они что сделали? Убийцы!
     Тут распахнулась  дверь, и в комнату торопливо  вошел  Гурьяныч. Старик
осунулся, выглядел  уставшим, каким я  не  видел его  даже  в походе. Он, не
поздоровавшись,  присел на  краешек  табуретки  и  долго  не сводил  с  меня
грустных глаз.
     --  Порешили,  негодяи,   козленка!  Сроду  не  ругался,  да  разве  тут
вытерпишь!  У  кого  сердце  не дрогнет  от такого? Сам посуди:  козленок  с
Марфой, можно сказать, примером  всем  нам  были, как должен жить человек со
зверем, а они порешили его. До каких пор будем терпеть  пакостников на своей
земле? Скажи, каку казнь им придумать?
     Я вижу, как вдруг побагровело обветренное лицо Гурьяныча,  как вздулись
на нем синие прожилки вен и его  глаза, всегда ласковые, добрые, наполнились
гневом.
     -- Внуку еще нужна моя забота, а то бы взял грех на себя. Сейчас ушел бы
в бор, своим судом расправился бы с убийцами.
     -- Это нельзя  оставить  безнаказанным. Они-то, Федор  и  дед  Гераська,
сроду шкодливые в лесу, -- вмешивается Акимовна.
     -- Утром  зайду к  прокурору.  Пусть  статью им подбирает,  сам на  суде
выступлю. Кончать надо с беззакониями в тайге, -- строго говорит Гурьяныч.
     -- Съездили бы вы, Гурьяныч,  к Марфе, ей легче будет, когда вас увидит.
Надо  бы вместе нам с вами отправиться, но у меня нет времени -- завтра утром
улетаю.
     -- Не знаю, как  смотреть ей  в глаза. За  живодеров стыдно. Но придется
съездить. Ежели муж ее, Тешка, не вернулся с промысла, перевезу ее с Петькой
на смолокурню, с неделю у нас поживет.
     Акимовна  загремела самоваром. Старику немного  полегчало. Он сбросил с
плеч телогрейку, пододвинул табуретку к столу. Долго пили чай.
     --  Человека  надо  сызмальства, как только  он начинает  своими  ногами
ходить, приучать к  природе. Без нее  как можно жить?! -- говорит  Гурьяныч с
душевной  болью.  -- К  примеру, наши  ребята из  поселка  пойдут в лес, кака
птичка попадется, бурундук, белка,  --  с  рогатки их, а  то и с ружжа.  Мимо
гнезд не проходят. Где  зайчонка увидят --  собаками стравят. Охальничают. На
что  годится?! А взрослые как ослепли, не видят, будто их  не касается. Да и
школа совсем  в стороне. Что бы в неделю  хоть  на два часа уводить  ребят в
лес: им надо объяснять, для  чего лес растет на земле, кто живет в нем. Даже
в заведении такого  нет. Оттого у  людей  и нет  бережливости. А ведь ребята
должны знать,  что лес -- это  не  только  дрова  да  костры,  но  и  великая
человеческая радость.  Насмотрелся я на лесное разорение и думаю: установить
бы нам по всей стране  в году несколько праздников и в эти  дни всем народом
выходить на природу, порадоваться да и пособить ей!  Кака польза была бы для
страны: враз бы поднялись леса, появилась бы всякая живность, звери и птицы,
и  браконьерству  конец! --  Гурьяныч решительно резанул по воздуху вытянутой
ладонью. --  А  ведь  нынче браконьеров поболе  стало. В  экспедициях  все  с
ружжами, туристы тоже. Нигде от них спасенья нет живому,  никаких законов не
соблюдают.  Говорят,  что  ружжа  им  нужны  от  медведей  обороняться.  Ишь
побасенку каку  выдумали! Медведь пуще  всего человека боится. Да его теперь
днем с огнем не  везде  найдешь. Мало стало. Право  бы  мое  было -- запретил
брать  ружжа в руки не в срок охоты, строгую ответственность наложил  бы  на
беззаконников... --  Старик  посуровел,  несколько  минут сидел молча,  потом
добавил: -- А главное, ребят  надо сызмальства к порядку приучать, к уважению
закона, иначе разорим мы свои богатства. Не так разве?
     -- Вы правы, Гурьяныч, не бережем природу, порою  бываем даже беспощадны
к ней. А ведь она как будто и охраняется хорошими законами, но законы -- сами
по себе, а  браконьеры -- сами по себе. Вы говорите, на  ружья  надо наложить
запрет,  но это, мне кажется, всего  лишь полумера. Надо, чтобы у каждого из
нас  в сердце  жила  любовь к лесу,  к зверю,  к  птице.  Надо,  чтобы у нас
побольше  было таких ребят,  как Пашка. Уж они  не позволят никому глумиться
над природой...
     -- Дожить бы мне до  этих  лет! -- говорит старик, поднимаясь и с грустью
поглядывая  на меня. -- Они придут, разрази  меня  гром, придут! А на Пашку я
тоже  надеюсь. Он, шельмец, хотя  еще и  не оперился  как следует, спуску не
даст охальникам. Подрасти бы ему скорее...
     Мы прощаемся. Долго  жмем друг другу руки. Вглядываюсь в лицо Гурьяныча
-- встретимся ли мы еще когда-нибудь?
     Не часто попадаются в жизни такие  интересные люди, цельные натуры, как
этот  старик смолокур. Все в нем доброе, прозорливое, умное.  Эта доброта от
леса, от общения с природой.
     Я провожаю его за калитку. Мы еще раз крепко пожимаем друг другу  руки,
и он уходит в темноту.
     Возвращаюсь в комнату,  сажусь  за письма. О них  обычно  вспоминаешь в
последние минуты сборов.
     В  доме  тишина.  Только  ветер надоедливо стучит ставней, да  на крыше
гремит оторванный  железный  лист. Мне вдруг  кажется,  что кто-то  неслышно
вошел в комнату, стоит за моей спиной. Оглядываюсь:
     -- Пашка! Ты что так поздно?
     Вид у него ужасный. Он без  шапки. Волосы взлохмачены. В глазах ярость.
Парнишка с трудом выговаривает:
     -- Борьку убили!..
     -- Я уже знаю.
     -- Дайте ружье, я им такое, устрою за козленка!..
     --  Что  ты, милый  мой,  успокойся. Дедушка  завтра  сам съездит  туда,
разберется.
     -- Не  дадите? --  в его  глазах  решимость.  Он  выжидающе косит на меня
горящие глаза.
     -- Нет, не дам... Ты успокойся, без тебя разберутся.
     -- Обойдусь и без ружья, -- бросает он, выскакивая из комнаты.
     Я ловлю  его в  прихожей.  Парнишка отчаянно  сопротивляется,  и  мне с
трудом удается удержать его.
     Затаскиваю  Пашку  в комнату. Крепко держу его за руки. Он не  сдается.
Тяжело дышит, не смотрит мне в глаза. Слышу, как бурно стучит его сердце.
     -- Ты что задумал? Молчание.
     -- Лучше скажи. Тогда вместе решим, что делать. Самовольничать тут никак
нельзя.
     Парнишка   легонько  двигает   плечами,  пытаясь  высвободить  руки,  и
поворачивает ко мне красное, запорошенное яркими веснушками лицо.
     -- Никогда им не прощу. Отрыгнется им Борька, вот увидите!
     -- Наказать их, конечно, надо, но по  закону, а ты  сразу за ружье!.. На
что это годится? Долго ли с ружьем до беды?!
     -- Это я для смелости, -- оправдывается Пашка.
     --  Для смелости...  Ты  еще  слишком  мал,  чтобы  самому  решать такие
вопросы. Положись  на  дедушку. Он  непременно  придумает, как  поступить  с
браконьерами. Не  отступится. А тебе советую выбросить из головы свою затею.
Вытаскивай из чехла мой спальный мешок, забирайся в него и спи.
     Пашка   постепенно   успокаивается.  --  Ладно,  можно  и  остаться,   --
примирительно говорит он.
     Соблазн был велик -- заснуть в походном меховом мешке. Пашке это даже не
снилось. Он  с удовольствием  достает мешок, стелет его на полу, раздевается
и, забравшись поглубже, затихает.
     -- Спокойной ночи! -- говорю я, довольный наступившим перемирием.
     Парнишка что-то  бурчит в ответ  и в избе опять становится тихо. Только
ветер по-прежнему стучит скрипучею ставней.
     Снова  сажусь  за письма. Скучающий хозяйский  кот,  усевшись рядом  на
табуретке, что-то доверчиво бормочет  мне о  своей кошачьей жизни. Пашка  не
спит, беспрерывно ворочается, вздыхает, что-то трудно додумывает.
     -- Дядя... -- вдруг слышится его голос.
     Я поворачиваюсь к нему. Он сидит на спальном мешке.
     -- Ты почему не спишь?
     --  Зачем они убили  Борьку? -- Голос  его дрожит. Он с трудом сдерживает
слезы. -- Я сейчас подниму всех своих ребят, побежим в бор, найдем их...
     -- Ты с ума сошел -- ночью  в бор! Кто это  тебе позволит?! -- И я  строго
погрозил ему пальцем. -- Говорю, дедушка им не простит, найдет  на них управу
законом.
     --  Пусть дедушка по закону,  а  мы им сами что-нибудь  устроим:  на всю
округу опозорим за Борьку  так, что  ни  в тайге,  ни в поселке места им  не
будет. Вот посмотрите!..
     -- Успокойся, Пашка, никуда я тебя не  пущу, а тем более собирать ребят.
Спи. Утром поедешь со мною на аэродром.
     -- Возьмете? -- снова обрадовавшись, недоверчиво спрашивает он. -- Ох, как
мне охота близко посмотреть самолет!
     --  Это я тебе устрою: и самолет посмотришь,  и проводишь меня. Я уезжаю
надолго.  Не  знаю,  встретимся ли  мы еще  когда-нибудь  с тобой, Пашка?  --
Встретимся, о чем разговор. Иначе и быть не может!
     -- Ты прав:  надо непременно встретиться. А теперь, поскольку нерешенных
вопросов у нас больше нет, спи. Утром рано разбужу.
     Он  еще посидел с минуту, поморщил лоб от каких-то дум  и, забравшись в
спальный мешок, затих.
     Покончив с письмом,  я  с облегчением, точно  гора тяжести свалилась  с
плеч, лег в  постель. Пашка уснул тяжелым, беспокойным сном, стиснув в гневе
пухлые губы и откинув  далеко назад  правую руку, будто намереваясь  кого-то
ударить. У  его изголовья отдыхал  кот.  Положив усатую морду  на  сложенные
полудугою передние лапы, он, мурлыкая, баюкал сон парнишки...
     Меня будит энергичный толчок в бок.
     -- Встаньте, Пашка убег, только что выскочил из] избы, -- слышу тревожный
голос Акимовны.
     -- Что же вы его не задержали? -- Где там мне задержать! Было  схватила у
двери, так он выскользнул, как налим.
     С  улицы доносится  пронзительный свист.  Я  знаю: это  у  ребят сигнал
бедствия, призыв к немедленному сбору. Он повторяется трижды и смолкает.
     Я выскакиваю во двор. В  предутренней  тишине поселка какая-то тревога.
Где-то  скрипнула калитка, послышались  торопливые  шаги по переулку, кто-то
перелезал через заборы,  бежал,  затем  напротив  в доме  хлопнула дверь, но
сейчас же раскрылась, и женщина крикнула в темноту:
     -- Степка, вернись!
     Выбегаю  на улицу, но уже поздно. В переулке  пусто,  и  только  быстро
удаляющийся лай собак выдает беглецов...
     Стою  долго,  будто  пригвожденный к месту,  не знаю,  что предпринять,
чтобы удержать Пашку от неверного  шага. И в то же  время понимаю, что иначе
Пашка поступить не мог, и я на его  месте  сделал бы то же  самое. Но что он
задумал? Нет, нет, он не сделает глупости, пальцем никого не тронет -- на это
он  не  способен.   Но  парнишка  придумал  какое-нибудь  свое,  мальчишечье
наказание, вроде того,  что он сделал, с собачником. В этом я убежден. Тогда
пусть ребята бегут в бор с болью за Борьку, за Марфу, пусть гневаются. Может
быть, в этом гневе у них окрепнет любовь к природе, и они унесут ее в жизнь,
по-настоящему  встанут на защиту  лесов, птиц  зверей, рыб  --  всего  живого
царства природы.
     -- В добрый час, ребята! -- кричу я им вслед, и мне вдруг до боли хочется
стать мальчишкой, бежать вместе с ними в бор и узнать, что же придумал Пашка
в эту бессонную ночь...

     Скоро утро, Акимовна на  прощанье  угощает меня  пирожками. Усаживается
рядом, долго смотрит в глаза.
     -- Молодец Пашка! --  не выдерживает  старушка. --  Пусть он  их, убивцев,
малость пропесочит. Мы за него всем поселком пойдем, в обиду не дадим.
     -- Значит, и вам, Акимовна, приглянулся Пашка?  -- Как  же, милый мой, на
то  я долго  прожила на свете, чтобы разбираться в людях. А он-то еще  дите,
весь наружи. Хороший парень!
     -- Но ведь он с чужой улицы? Акимовна добродушно улыбается.
     --  Пашку  беру  к  себе  на  квартиру.  С  Гурьянычем  договорилась,  --
торжественно заявляет она. -- Ему от нас ближе в школу ходить, да и как будто
сродни мне стал этот бесенок. Вместе ждать будем вас. Когда вернетесь?
     --   Не   знаю,  Акимовна,   наша   жизнь,  разведчиков,  полна   всяких
неожиданностей.  Может,  больше и  не встретимся. А за Пашку я рад,  что  он
будет жить у вас. Вы, Акимовна, добрый  человек, проследите по-матерински за
ним.
     Подъехала машина. Мы прощаемся.
     Над землею рассвет. Орут пробудившиеся петухи, в отдалении лают собаки.
Столбы дыма встают над поселком.
     Я заезжаю за Василием Николаевичем. Меня  радует мысль,  что  мы  с ним
надолго  покидаем  жилые места.  Наш  дом, наш очаг,  наши мечты уже  там, в
далекой  тайге,  у  снежных  вершин,  на  звериных  тропах,  куда  мы  давно
стремимся. Наконец-то  расстанемся  с  оседлой жизнью,  чтобы надолго  стать
лесными  кочевниками,  полностью  отдаться работе,  приключениям, неудачам и
успехам,  всегда  сопутствующим  работе  геодезистов, И  в  моем воображении
возникают  картины предстоящих  таежных  походов, борьбы  с  дикой природой,
новых открытий.
     Но  пройдут  дни,  недели,  месяцы, и нас  снова, может, с  еще большей
силой, потянет из безлюдных пустырей обратно к родному  очагу, к друзьям,  к
людям,  и все то, что  мы сейчас спешим покинуть, покажется самым  желанным,
дорогим, необходимым.
     На  аэродроме уже  собрались провожающие. Но среди  присутствующих  нет
Пашки.  Обидно.   Хотелось   на  прощанье  крепко  обнять   этого  хорошего,
полюбившегося  мне  паренька, сказать ему много  теплых слов.  Вот  когда  я
почувствовал,  как  он  близок  и дорог мне,  этот маленький наследник  деда
Гурьяныча -- будущий хранитель родной земли.
     Гудят моторы. Машина выруливает на дорожку. Короткая  передышка -- и  мы
покидаем эту землю, поселок,  деда смолокура Гурьяныча, Пашку с их радостями
и надеждами...
     Я прошу командира  самолета не торопиться набирать  высоту.  Летим  над
знакомым бором. Где-то впереди, в густом  сосняке, таится избушка Марфы. Уже
узнаю лысые холмы, пересеченные Ясненским трактом поляны.  Еще какая-то доля
минуты и...  Что это? Ни зимовья,  ни сарая... На том месте, где они стояли,
лежит угольно-черное пятно да дымящиеся головешки.
     --  Значит, не  пережила  Марфа  гибели Борьки,  не  простила,  -- сказал
Василий Николаевич, отрываясь от окна самолета.

        "ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ"

     Все  лето  мы  с  Василием Николаевичем бродили по  таежным  просторам,
взбирались на скалистые вершины гор, пересекали топкие мари, бурные реки. За
это время  мы  побывали  во  многих  полевых  подразделениях  геодезистов  и
топографов,  помогали работать, жгли с ними  ночные  костры,  топтали тропы,
разделяли  невзгоды кочевой жизни.  И сколько бы  мы ни бродили по безлюдным
просторам, куда бы мы ни направлялись, всегда нас  впереди ждали загадочные,
манящие дали.
     Очень часто в этих  путешествиях мне вспоминалось старенькое зимовье  в
глухом  Медвежьем   логу,  покосившееся,   с  заросшей  бурьяном  крышей,  с
маленькими оконцами, хотя  я его никогда не  видел.  Я по-настоящему здорово
полюбил и Гурьяныча, чудесного старика, пронесшего через трудную жизнь  свою
человечность, и  Пашку,  конопатого паренька, беспокойного, в трудной  жизни
ищущего свою  судьбу,  и  бабушку, которую  оба они с  большой заботливостью
оберегают и без которой нельзя представить себе ни Гурьяныча, ни  Пашку. Как
много у этих людей сердечности и простоты, и не  это ли делает их счастливее
многих из нас?!
     Не могу избавиться от ощущения, что Гурьяныч и Пашка вместе с Кудряшкой
идут с  нами по  тайге.  Я  как будто продолжаю наблюдать, как настойчиво  и
осторожно  старик раскрывает  перед внуком таинственный  мир  живой природы,
приучает беречь ее, чтобы жизнь людей была красивой. И я как будто сам учусь
у этого мудрого смолокура понимать ее.
     Незаметно уходят  последние дни лета.  Стынет земля,  Прозрачней и чище
становится воздух. Синеет безбрежная лазурь неба. Лес приумолк, и по низинам
потекли жидкие туманы.
     Мы  с  Василием  Николаевичем не  успели  за короткое  лето  согреться.
Свернули на юг, где было еще много  тепла и солнца. Шли напрямик, торопливым
конским шагом,  через  пади, холмы,  залесенные  равнины. На плечах  несли с
севера первые признаки осени... Шли долго.
     С нами  топчет немереные  тропы Загря. Без этой зверовой лайки нам было
бы  скучно в тайге. Он великолепно сложен,  обладает сильным чутьем,  предан
нам, неутомим в своих таежных приключениях. Он предупреждает нас  о близости
медведя, с которым у него давнишние счеты, о жировках сохатых и сокжоев, и в
тяжелые  дни, когда у нас кончались продукты и их неоткуда было взять, Загря
помогал нам добывать для пищи зверя.
     Где бы я ни  был, но когда вспоминаю осень, в памяти невольно возникают
скалистые  горы, подбитые  снизу могучей  кедровой  тайгою, одетые в  легкий
пурпур,  с  ярким  солнцем  и  белыми туманами,  нависающими над  бездонными
пропастями, где осенними зорями ревут маралы.
     Воспоминания обычно цепляются одно за другое, и сила  привычки тянет  в
эти сказочные горы, чтобы еще и еще послушать брачную песню марала.
     Еще несколько  дней пути,  и  мы  доберемся  до  поселка, откуда начали
весною свое путешествие. Там я снова встречусь с  Гурьянычем и Пашко