пятся в ложках, ложатся по сугробам.
     Внизу  тайга.  За  ней  равнина,  усеянная  стылыми  блюдцами  озер,  В
спокойном небе пара воронов.
     Кругом тишина.
     Нас нагоняет  Пашка. Он  прихрамывает,  на  щеке багровый  синяк, а сам
бесконечно  доволен.  В глазах  еще не погас  азарт,  Гурьяныч окидывает его
строгим взглядом.
     -- Я те, подожди, покатаюсь, шкодник.  Долго ли зверей  запалить! На что
годится!
     -- Дедушка, не сердись; говорю:  нанесло на быка, а то бы я не посмел. --
И он подстраивается в ряд со стариком.
     Лицо Гурьяныча светлеет.
     Я  нет-нет  да  и посмотрю на  раскрасневшегося  от удачи Пашку. В  его
движениях, в  том, как он твердо шагает по снегу, -- торжество. Какой  должен
быть у парнишки  прилив восторга от одной  лишь мысли, что он катался верхом
на диком звере!
     Идем  редколесьем. Никто не торопится.  На ночевку в  глубь тайги летят
кедровки.
     Теленок стал отставать. Вот он с трудом добрался до старого кедра, стал
жадно  хватать открытым  ртом снег, потоптался и, не взглянув  на нас, точно
подкошенный, рухнул на землю -- сдался.
     Гурьяныч  скинул котомку, достал два лоскута овчины и, подавая их  мне,
сказал:
     -- Обмотайте ноги  и  свяжите веревкой, а ты,  Пашка, -- он  бросил внуку
топор, --  наруби  ему под бок  хвои, чтобы  не простыл на снегу. И догоняйте
меня.
     Это  десятимесячная  самочка. У  нее раздуваются  бока. Она  прерывисто
дышит  и недоуменно  следит за нами высохшими от  усталости  глазами.  Мы  с
Пашкой наваливаемся на нее. Она вмиг оживает, пытается вскочить, бьет ногами
и со стоном теряет последние силы.
     Мы связываем ее, подстилаем под бок хвою и спешим дальше.
     Минуем первую  полосу чащи, видим любопытную  картину: у края небольшой
поляны на толстой валежине сидит Гурьяныч, лениво жует  сухарь. На мокром от
пота лице все то же спокойствие, А рядом, метрах в  двадцати  от него, лежит
самка.
     Услышав  шорох  приближающихся  шагов,  она   вся  напряглась,  встала,
рванулась  напролом  по снежной целине,  уже не  видя куда,  наскакивая, как
пьяная, на  деревья. И  вдруг повернулась  к  нам,  шагнула  вперед, готовая
сопротивляться,  а ноги не устояли, подломились, и самка безвольно свалилась
на  податливый  снег.  По  вечереющему  лесу  тревожным  гулом расползся  ее
протяжный стон. И тут же послышался торжествующий крик чубатой кукши. Хищная
птица  будто  тайно следила за нашим  поединком и, увидев  упавшую маралуху,
видимо, решила, что тут будет пожива: стала созывать на пир подружек.
     Они  уже услышали и  подают  свои голоса, Гурьяныч взглянул  на солнце,
перестал жевать.
     --  Теперь  можно  и  поторопиться,  --  сказал  он,  вставая на  лыжи  и
направляясь к самке.
     Та поднимается, с трудом удерживаясь на ногах. Из раскрытого рта вместе
с горячим паром вырывается угрожающий звук.
     -- Дуреха, перестань, тебе же  будет  лучше, -- говорит задушевным  тоном
Гурьяныч и, протянув вперед руки, осторожно шагает к ней.
     Самка  фыркает, бросается на  старика, пытается  ударить его  передними
ногами и со стоном падает на снег.
     Мы все трое наваливаемся  на нее. Я крепко прижимаю ее шею к земле --  в
таком положении она не может подняться. А сам не свожу глаз с Гурьяныча. Тут
есть  на  что  посмотреть  и  даже  позавидовать, Как  ловко  и привычно  он
управляется со зверем!
     Самка   отчаянно  сопротивляется,  бьется  головою,  ногами,  но  через
двадцать минут уже  лежит связанная, обессилевшая и как  будто уже  ко всему
безразличная, А в горячих, негаснущих глазах бушует звериный протест.
     -- Успокойся, милая, --  говорит старик,  приглаживая узловатыми пальцами
шерсть на голове пленницы. -- В обиде не будешь, а с тайгою прощайся.
     Я смотрю на измученную погоней, спеленатую веревками маралуху, и думаю,
что  не  гулять  ей  больше  по лесным просторам, не  бродить по хребтам, не
видеть  с вершин  закатов, не  отдыхать в прохладе горных  цирков.  Ее жизнь
будет   отгорожена  от  всего  этого  высокой  изгородью.  Ненужными  станут
приспособленность, инстинкт, чутье, слух -- все будет приглушено неволей.
     Гурьяныч, точно угадав мои мысли, говорит Пашке:
     -- Не было  бы браконьерства, тут бы по всей тайге маральнику быть, чего
лучше.  Мы неволим зверя, в загородках держим, а лес пустовать будет, На что
годится.
     Старик сделал, из веревок узду, надел на голову самки и крепко подтянул
к ногам.
     -- Иначе  снега  нахватается  --  пропадет,  да и  голову может  в  кровь
разбить...  Чего доброго, ослепнет, -- говорит  он назидательно,  по-прежнему
обращаясь к внуку.
     -- Дедушка, а для чего овчинкой ноги обмотал? -- спрашивает тот.
     -- Чтобы  их не порезать  веревками. Говорю, зверю  тоже больно  бывает.
Надо с любовью, с заботой...
     Мы  расстелили  шерстью вниз сохатиную шкуру, что нес Пашка, уложили на
нее маралуху и только теперь почувствовали, как устали, как хочется есть.
     Красное солнце  у  горизонта. Снег в багровых подтеках. В  лесной  тиши
печаль уходящего дня.
     --  Пашка, ты на  выдумки горазд, како имя  дадим маралухе? -- спрашивает
старик, отрезая нам по ломтю хлеба.
     -- Кедровка. Лань. А той, -- парнишка кивает в сторону телки, -- Дочка.
     -- Вы за како имя? -- обращается ко мне Гурьяныч.
     -- Лань -- не плохо, да и Дочка -- тоже.
     -- А быка назовем Непокоренный, -- говорит Пашка.
     -- Это почему же Непокоренный?
     -- Его нам теперь не догнать -- ушел.
     -- Уйти ему некуда, внучек, -- спокойно возражает старик.
     Мы  быстро  съедаем  по куску  хлеба  с  маслом,  набрасываем  котомки,
возвращаемся с Гурьянычем к телке.
     -- Дедушка, у нас  остается одна шкура под быка, а как же Дочку потащим?
-- спрашивает Пашка.
     -- Что-нибудь придумаем.
     Подойдя к телке, Гурьяныч сошел с лыж, сбросил котомку. Его доброе лицо
осенила  какая-то  радостная  мысль.  Он  внимательно  осмотрел  бьющуюся  в
припадке гнева самочку, ощупал бока, как бы проверяя дыхание, и улыбнулся во
весь рот:
     -- Тебе бы, Дочка, радоваться, а ты ишь  что делаешь! Подержите-ка ее, --
просит он.
     Гурьяныч быстро развязывает телке ноги, и  та  вскакивает, отбросив нас
всех в  сторону,  выбегает  на свой  след, скачет  по снежному  полю,  затем
переходит  на шаг;  не  оглядываясь, не останавливаясь,  обиженной, одинокой
уходит к кромке леса.
     У Пашки опускаются руки, глаза и рот широко раскрыты от удивления.
     -- Дедушка, зачем же отпустил? -- возмущается Пашка.
     Да и мне это непонятно.
     А Гурьяныч как будто не слышит внука, стаскивает  с головы шапку, машет
ею в сторону удаляющейся Дочки, ласковыми глазами провожает счастливицу.
     -- Выходит, зря связывали телку, -- обиженно продолжает Пашка.
     --  Нечего,  внучек, жадничать, всего не заберешь.  Нам и  двоих хватит,
управиться бы!.. А связывали  не зря: снегу сгоряча нахваталась бы  -- и хана
ей. Понял? А теперь, отдохнувши, ничего ей не страшно. Жить будет... Да и на
приплод надо оставлять, иначе как можно! Подумай-ка об этом...
     Мы  видим,  как  за верхним краем  кедрачей  скрывается Дочка.  Да,  ей
повезло, она попала в руки Гурьяныча.
     -- Счастливого пути! -- кричит ей вслед парнишка.
     Через  несколько  минут  мы  уже  тащим  на сохатиной  шкуре  связанную
маралуху вниз по логу.
     Метров через двести от борозды, проложенной еще в  полдень зверями, бык
свернул влево, мерным шагом ушел в боковой распадок.
     -- Надо до  темноты управиться и с ним, -- говорит  Гурьяныч, сбрасывая с
плеч лямку.
     Мы оставили  самку у сворота,  а сами,  набирая  скорость, тронулись по
следу быка.
     От  лога марал поднялся на выступ, окруженный  с трех  сторон отвесными
скалами и соединенный с отрогом узким перешейком. Там он, видимо считая себя
вне опасности, лег под старым кедром.
     Услышав шаги, зверь вскочил, рванулся к проходу, но  наткнулся на  нас,
осадил  назад и стал  грудью весь  на  виду  --  могучий,  непримиримый.  Его
большие, круглые глазка, в которых  отражался отблеск закатного солнца, были
полны  звериного гнева. Из раскрасневшихся ноздрей вырывались клубы горячего
пара. В этот решающий момент поединка  он, как никогда, был собран, уверен в
себе.
     --  Смиришься, неправда!..  --  говорит  Гурьяныч,  не отрывая взгляда от
марала.
     Он  подает  нам  знак идти вперед. Осторожно  все  выходим  к  выступу,
окончательно захватываем пути отступления зверя. Тот, кажется, понимает, что
попал в  западню, на какую-то долю минуты  замирает и вдруг  в стремительном
броске вперед налетает на кедр, за которым едва успевает скрыться Гурьяныч.
     Рог  от удара о ствол лопается, кровь брызжет на  снег тугими  струями,
заливает морду.
     Бык отступает, пятясь задом, и мы видим, как он снова наливается силой.
     -- Этого не взять! -- думаю я вслух.
     -- Надо поаккуратнее: зверь в опасности во много  раз сильнее, -- говорит
Гурьяныч, не отрывая взгляда от быка.
     А Пашка ни жив ни мертв, прижавшись к березе, пугливо выглядывает из-за
ствола.
     Гурьяныч, не  торопясь и все время с опасением следя  за быком, достает
волосяной аркан, набирает его большими кругами в  руку. Выходит из-за кедра.
Человек и зверь  стоят в  пяти  метрах друг  против  друга.  Я с  замиранием
сердца, с какой-то боязнью за Гурьяныча, слежу за этим немым поединком.
     Бык, не трогаясь с места, чуточку  приседает и,  горбя спину, уже готов
обрушиться  всей  своей силой на врага, но в воздухе слышится свист  аркана,
Старик ловким броском заарканивает его и конец захлестывает за ствол кедра.
     Марал  вздыбился,  рванулся вправо,  влево,  до хрипоты затянул  на шее
петлю и  замер,  упершись всеми четырьмя ногами  в землю. Он взглянул на нас
обезумевшими глазами, в  которых не осталось и капельки страха, и бросился в
пропасть. Аркан лопнул -- и бык исчез за скалой.
     Снизу донесся грохот камней и треск сломанных деревьев.
     Пашка  так и остался стоять, еще сильнее прижавшись к березке.  На лице
Гурьяныча   и  отчаяние,  и  виноватость,  Я  не  могу   прийти  в  себя  от
случившегося.  Инстинкт жизни  -- самый могучий инстинкт -- в последний момент
толкнул зверя искать спасения в смертельном прыжке...
     Мы подходим к краю обрыва, заглядываем вниз, но из-за карнизов не видно
основания скал, куда упал бык.
     День угасает на лохматых вершинах старых кедрачей, в  морозном  румянце
заката. Дали прячутся в тумане. Неумолимая темень сползает с гор,  окутывает
дремучее царство хвойных лесов...
     На душе тяжелое чувство вины.
     Спускаемся под утес.
     Зверь  лежит  шершистым комком,  заваленный  сучьями  и снегом.  В  его
помутневшем взгляде теперь  нет ни гнева,  ни  беспокойства. Он умирает. Его
дыхание становится  все реже, глаза перестают закрываться, и мы  видим,  как
угасает в них жизнь.
     -- Не покорился!..  -- говорит с болью Гурьяныч и начинает снимать  с шеи
зверя обрывок аркана. Потом
     поворачивается к внуку, долго молчит и  пристально смотрит ему в глаза.
-- Уважать надо такое! Не смотри, что зверь, а геройски погиб за волю.
     Пашка утвердительно кивает головой.
     Еще с минуту мы стоим молча, охваченные чувством гордости за зверя.
     -- Пашка, айда на стоянку! Пусть Василий Николаевич запрягает Кудряшку и
едет навстречу, а мы потихоньку потащим маралуху. Поторопись, внучек!
     --  Я, дедушка, вмиг  добегу! -- кричит Пашка, и в кедраче смолкает шорох
его лыж.
     Месяц огненным бубном виснет над темными кудрями сосен. Чуть посветлело
в лесу.
     Вот и закончился долгий и трудный  день.  Отбивает поздний  час  дятел.
Настывает снежная  корка. Только  высоко  в небе чуть заметный отблеск давно
скрывшегося солнца.
     В одиннадцать часов, уставшие, измученные, мы наконец добрались с живым
грузом до  палатки. Гурьяныч и Василий Николаевич  еще  долго возились возле
маралухи: надо было сменить на ногах мокрые веревки, овчину и подостлать под
бок побольше хвои.
     В  палатке   жарко  от   накалившейся   печки.   В   тепле  еще  больше
обнаруживается  усталость.  Ужинать не  захотели. Выпили по  кружке чая --  и
спать. Сон был единственной наградой за дневные дела.
     В  печке гаснет пламя. Над полотняной крышей ночь, И засыпая, я думаю о
том,  какая разная судьба у  этих трех маралов... Потом вспоминаю Пашку: ему
повезло.  Сколько  впечатлений,  сколько  свежих  мыслей,  загадок! Все, что
парнишка видел сегодня  в  природе, что  пережил,  несомненно  осядет добрым
слоем  в  его  еще  детской душе, Природа не  терпит фальши, она воспитывает
смелых, честных,  сильных духом людей.  Ее благотворное  влияние на человека
безгранично, и очень жаль, что мы порой недооцениваем этого.
     С этим я засыпаю, но слышу рядом шорох и шепот:
     -- Дедушка, почему он прыгнул в пропасть?
     -- Говорю, страх перед неволей у него сильнее смерти.
     --  А-а... --  и парнишка отползает, еще долго  ворочается, вздыхает,  не
спит.

     Гурьяныч  поднимает  нас  рано,  торопит в  путь.  Слышно,  как  стонет
маралуха.  Выхожу из палатки. Над заиндевевшими кедрачами  голубеет ласковое
небо, политое нежным светом наступающего утра.
     Занимается светлая зорька. За темным краем леса встают гранитные утесы,
слитые воедино с кедрами.
     После завтрака общими усилиями  поворачиваем Лань на другой бок,  и она
успокаивается. Гурьяныч  с Василием Николаевичем опять перевязывают ей ноги:
старик  боится,  как  бы они не  затекли у  нее. Затем  вливают ей  в  горло
несколько кружек теплой воды и начинают делать из хвои настил на санях.
     Я свертываю палатку,  постели, а  Пашка занялся печкой. Он  высыпает из
нее на снег красные грудки жара.
     -- Гляньте, трава! --  кричит парнишка, показывая на оттаявшую под печкой
землю, покрытую густой щетиной яркой зелени.
     -- Ишь, какое нетерпение! -- удивился я.
     --  Значит,  пора,  -- говорит  Гурьяныч, склоняясь  над зеленой лункой в
снегу. --  Мне  вон  сколько лет,  а весну  жду, как  исцеления. Все на твоих
глазах народится, встанет, запоет, и ты помолодеешь. Весна, что  и говорить,
-- не шуточное дело, начало жизни! От нее и год начинается.
     Как-то странно смотреть на зеленое пятно, глубоко вдавленное в снег. На
наших  глазах гибкие ростки травы  опушаются изморозью, никнут и, припадая к
земле, умирают, обманутые случайным теплом.
     Вот и солнце. Горы уж не в силах  заслонить его. Лучи ярким светом бьют
в лесные просветы, гонят прочь остатки  ночи. Слышатся  птичьи переклички. А
там, куда лежит наш путь, серебрится рыжий туман.

        "ОХОТНИК ЗА ПАУТИНОЙ"

     Вот и пришла весна, дружная, звонкая, многоголосая. Потекла  чернота по
увалам. Зазеленели холмы на равнинах. Лес забурел. С каждым днем становилось
светлее. Выйдешь на улицу и пьянеешь от свежего воздуха.
     Наконец-то  настал  и для  нас  с  Василием  Николаевичем  долгожданный
отъезд. Теперь, казалось, уж ничто нас не задержит.
     Машина  загружена.  Через  два  часа  самолет  высадит   нас  за  сотни
километров от населенных мест.
     Прощаемся  с  провожающими. В последний  момент,  когда мы  уж  сели  в
самолет  и оставалось только захлопнуть дверь, увидели бегущего к нам Пашку.
Он размахивал  руками,  что-то кричал. Я вспомнил, что не попрощался с  ним,
спустился на землю.
     -- Вас вызывают на радиостанцию! -- выпалил он запыхавшись.
     -- Зачем?
     -- Не знаю. Меня за вами радист послал. Пришлось отложить на час вылет и
поехать в штаб. Захожу в аппаратную.
     -- В  подразделении инженера Макаровой какая-то неприятность.  Начальник
партии ждет у микрофона, -- встречает меня радист.
     -- Алло, алло, здравствуйте, Владимир Афанасьевич! Что у вас случилось?
     --  Позавчера приехал к Евдокии Ивановне Макаровой. Она стоит лагерем на
вершине Усмунского  гольца. Неприятность у нее  получилась: нити  паутиновые
провисли  в  большом  теодолите,  пришлось  приостановить  работу.  Запасная
паутина   оказалась  некачественной,  видимо  старая.  Третий  день  бригада
охотится за пауком-крестовиком. Всю тайгу обшарили -- ни одного не нашли.
     -- Напрасный труд, -- перебиваю его. -- Ведь для инструмента нужна паутина
от  кокона крестовика. Попробуйте  подогреть  электролампой провисшие нити в
инструменте;  если  они не  натянутся,  тогда  организуйте  более энергичные
поиски кокона.  Используйте  эвенков-проводников.  Другого  выхода пока я не
вижу.  Обещать  же  вам  помощь  в  ближайшие  дни  затрудняюсь.  А  что  вы
предлагаете?
     -- Никто  из нас  не знает, где  прячет самка  паука  свой  кокон. Тайга
большая -- разве найдешь. А проводники у нас молодежь, еще не опытные, Сейчас
попробуем подогреть нити, может, натянутся.
     Вдруг в трубку врывается возбужденный женский голос:
     -- Паутину нам не найти. Здесь на горах еще снег. Неужели не поможете?!
     --  Здравствуйте, Евдокия  Ивановна!  Я  понимаю  вашу  тревогу, но  как
помочь, не знаю.  У нас нет запасной паутины,  ее раздали наблюдателям, а их
сейчас  в тайге  и  днем  с  огнем не  разыщешь. Да  и как доставить ее?  Не
попутным же ветром? В районе нет ни одной посадочной площадки.
     --  Но  ведь если  в  ближайшее  время  не  закончим  наблюдений, сорвем
проектирование.
     -- Учитываю. Потерпите немного, Я сейчас соберу людей, будем решать, что
делать.
     -- Когда нам явиться на связь?
     -- Через два часа...
     Так  сегодня  и  не  сбылась мечта  улететь в  тайгу. Задержка в работе
инженера Макаровой,  которая ведет геодезические  работы  в  районе крупного
рудного  месторождения,  действительно  чревата  неприятными  последствиями.
Проектировщики давно ждут карту, и мы не должны подвести их.
     -- Что  это за паутина в инструменте? Неужели без нее нельзя обойтись? --
интересуется радист.
     --  Ты когда-нибудь  смотрел  в  трубу  обычного  теодолита? Видел в нем
перпендикулярно пересекающиеся нити? -- спрашиваю я.
     -- Видел.
     -- Так  вот,  в  обычном теодолите эти линии нарезаются  на стекле,  а в
высокоточном, скажем, в двухсекундном, как у Макаровой, с большим оптическим
увеличением, нарезать нельзя -- будет слишком грубо. Линии заменяют паутиной,
натянутой  на  специальную  рамку. Паутину  же  берут из  кокона, в  котором
паук-крестовик откладывает яйца.  Всего-то для  инструмента и надо дециметра
два паутины.
     -- А разве шелковая нитка не годится?
     -- Она лохматая, не дает четкой линии. Нужна именно паутина.
     Скрепя  сердце  отдаю  распоряжение разгрузить  самолет и  послать  его
выполнять другое задание.
     Придется заняться паутиной.
     Прежде  всего  надо организовать поиски  в  поселке.  Обычно крестовики
обитают на чердаках,  в  кладовых,  под соломенными  крышами  и  под тяжелой
мебелью в квартирах. Но никто не знает, где самка прячет свой кокон.
     Тут же возникает вопрос: предположим, нам повезет с паутиной, но как ее
доставить Макаровой на голец, чуть ли не за двести километров от поселка, да
еще в кратчайший срок?
     Вечером мы снова связались с начальником партии. Он сообщил, что нити в
теодолите после нагрева  их электролампами не  натянулись и что нет  никакой
надежды отыскать там паутиновый кокон.
     Наши попытки найти в поселке паутину тоже безуспешны, хотя этим делом и
занимался  большой  отряд   пионеров.  Они  добросовестно  обшарили  нежилые
помещения, чердаки, каждый у себя дома просмотрел все закоулки. И чем меньше
оставалось  надежды  помочь  Макаровой,  тем  больше  росла тревога за  наши
обязательства перед проектировщиками.
     В  тот  же  день, как бы  в подтверждение  срочности дела, мы  получили
письмо от проектной  организации с напоминанием  о том, что материал  должен
быть сдан нами вовремя.
     Поздно вечером пришел я домой.
     Только разделся, как раздался стук в дверь.
     -- Заходите!
     Дверь тихо скрипнула, и в образовавшуюся щель  просунулась нога, обутая