кушаком, в  легких юфтовых ичигах.  Он  успел
утром  сбегать в  баню,  посвежел,  как  дуб,  сполоснутый  первым  весенним
дождиком. Тяжелыми шагами старик приминает отогревшуюся землю. В его фигуре,
в каждом  движении --  опыт прожитых лет,  и  так же, как и у  меня,  желание
скорее попасть в тайгу, насладиться весенним буйством природы.
     За  ним,  безнадежно понурив  голову,  бережными шагами идет  Кудряшка,
завьюченная, что называется,  от ушей до хвоста.  Объемистые кожаные сумы  с
продуктами, какие-то свертки, котел, чайник, мешок с овсом, топор, палатка --
все это  лежит  на  ней  копною,  перевязанное веревкой. Нижняя  губа лошади
отвисла,  уши врозь, спина  под тяжестью вьюка  прогнулась, ноги в  коленках
плохо сгибаются: видно, Кудряшка действительно "на исходе".
     Следом шагает Пашка.  У него  за плечами  поблескивает  длинным стволом
"ижевка".    Телогрейку   перехватывает   тяжелый   патронташ,   наполненный
заряженными  патронами.  Идет  он ровным,  воинственным шагом. В  его фигуре
стремительность сапсана. Позади него бежит на  ремешке Жулик. После случая с
собачником хозяйка охотно отдала  его Пашке в тайгу.  Собачонка то  забегает
вперед  и,  повернув  голову, сверлит  Пашку  любопытными  глазами,  пытаясь
угадать, куда  ее ведут, то вдруг на  ее морде появляется растерянность, она
отстает,  прячет  свой не ахти  какой  хвост глубоко  между ног, тянется  на
поводке, пытаясь вырваться.
     Пашку  провожают  завистливыми  глазами  мальчишки:  рыжие,   черные  и
веснушчатые. Он понимает, какая  важная  роль досталась ему,  -- идет  бодро,
будто  направляется в  Африку за львами.  И Кудряшка в эти минуты, вероятно,
кажется парнишке слоном, прокладывающим путь в джунглях.
     Вижу,  один  малец   отрывается  от   толпы,  быстро  нагоняет   Пашку,
поворачивает к  нему свою  морденку, измазанную  брусничным соком,  не может
оторвать глаз от "ижевки".
     -- Вот это да-а!.. Правдашняя? -- поражается он.
     Пашка выпрямляется, не чувствует земли, шагает широко.
     --  Смотри,  Копейкин, как  бы штаны не лопнули!  -- иронически  замечает
малыш, но с лица его не сходит зависть.
     Пот  ручьями заливает  лицо Пашки, слепит глаза, копится соленой влагой
на губах, но он  крепится, ни единым жестом не выдает,  что ему тяжело, идет
геройски,  как в строю. И только когда свернули в переулок и исчезла с  глаз
подавленная завистью  неподвижная  ватага ребят,  он стащил  с головы  лисью
шапку и с облегчением стал вытирать ею лицо.
     Драгоценный груз -- паутиновый кокон -- я несу в боковом кармане.
     За поселком небольшая степушка. От тепла земля набухла, как на дрожжах,
почернела: по  ней потекла  зеленой  щетиной свежая  майская травка.  Тяжело
переваливаясь с боку  на  бок,  ходят по грязной дороге грачи. Стайка мелких
птиц   молча,  торопливо  проносится  мимо  нас,   и  хочется  крикнуть  ей:
"Счастливого пути!"
     У  речушки нас встречает веселый хоровод берез, умытых теплыми дождями.
Рядом благоухает багульник, выбросивший свои ярко-зеленые липкие листочки. А
ниже, у крутого берега и по буграм на солнцепеке, -- подснежники, первые дары
весны.
     Дорога, пробежав ветхий мостик, раздвоилась.
     Гурьяныч остановился, дождался меня.
     -- Нам  влево, -- сказал он, показывая на северо-восток,  -- С краю хорошо
пойдем,  дальше -- чаща, местами  бурелом. А за ним озера. На них и заночуем.
Сейчас  на  озерах  пролетная  птица -- утка, гусь,  можно  за  мое  почтенье
побаловаться охотой.
     Подходим  к лесу.  Гурьяныч  задерживается и, склонив перед ним голову,
ласково говорит:
     -- Прими нас, матушка тайга, мы к тебе с поклоном, -- и входит в лес.
     Меня  всегда  тянет  в темные дебри тайги,  в  сумрачную  синеву, где в
вековом покое только ровный шум столетних сосен. Как это с годами становится
все ближе, все ценнее!
     Гурьяныч неожиданно замедляет  шаг. Выпрямляется. Расстегивает на груди
однорядку. Тоже, видно, не может надышаться свежестью леса.
     -- Дух-то хмельной, того и гляди,  с  ног сшибет. Пашка! -- кричит он, не
оглядываясь. -- Рассупонь грудь, дыши во все меха -- набирайся сил!
     Пашке  не  до  этого.  Он  весь  мокрый,  как  дикий  неезженный  конь,
взнузданный табунщиком.
     Гурьяныч,  несмотря  на  свои годы,  оказался хорошим  ходоком.  В  нем
достаточно  и проворства  и поспешности.  Он  легок  в движениях,  шаги  его
тверды, уверенны. Голову Гурьяныч  держит  слегка откинутой  назад.  С таким
человеком  хорошо  ходить по лесной  тропе, и  если  свернешь  в  сторону  и
отстанешь, сразу почувствуешь его опыт, его преимущество.
     У   широкой   прогалины  дорога  теряется.  Гурьяныч   останавливается,
привязывает повод к седлу и ласково смотрит в потускневшие глаза Кудряшки.
     -- Иди сама, тропу знаешь. -- И тут же поясняет мне: -- У  лошадей  память
дай бог, как у зверя, где раз-два пройдет -- запомнит до смерти.
     Он подтыкает за пояс  полы  однорядки, расправляет  окладистую бороду и
шагает дальше.
     --  Надо поспешать,  захватить утку  на вечернем перелете. Ты, Пашка, не
отставай.
     Идем дремучим лесом. Под ногами еле заметный  пунктир забытой, давно не
хоженной тропки.
     Кудряшка плетется следом.
     Куда ни посмотришь --  колонны великолепных лиственниц, подпирающих свод
из сквозных крон. Они спокойно, как пророки, следят за нами с высоты. Только
иногда мелькнет березка, или  мрачной тенью встанет перед тобою ель. Тут все
таинственно,  непостижимо, а ты  шагаешь все  дальше  и дальше в сумрак,  не
чувствуя  ног, оглушенный  черемуховым духом. И не  можешь  понять, отчего в
лесу так легко, отчего и шаги, и шелест прошлогодней травы, и пугливый взлет
птиц кажутся музыкой? Так бы и шел вечно...
     Я родился и вырос в  могучих  кавказских  лесах,  у подножия ледниковых
вершин. Там, еще в детстве, под сводом  чинар, у костра пробудилась  дерзкая
мечта  познать неведомое, проникнуть в  недоступное.  Там  впервые я услышал
чудесную  музыку  живой  природы.  Ее  пели  ночные  грозы, снежные  обвалы,
гремящие реки, ветры, птицы, а осенью -- олени... На всю жизнь  врезалась она
в  память. С тех пор  много раз я  слышал эту музыку по  сибирским лесам,  и
всегда вспоминались  кавказские  чинары и детство, беспечное, милое детство,
не  обманувшее  меня  своей мечтою. И сегодня в тайге та же  музыка,  только
весенняя, первозданная, зовущая.
     Неожиданно  впереди  в  чаще   зашуршало  что-то,  послышалось  звонкое
хлопанье крыльев -- какая-то птица поднялась, вспугнутая нашими шагами.
     Пашка мгновенно вскидывает ружье.
     -- Рябок... -- шепчет Гурьяныч  и пронизывает внука грозным взглядом. -- Я
те  дам...  С  зимы  заприметил парочку  тут  в березняке, не тронул; пусть,
думаю, плодятся: нынче негусто стало этой птицы.
     А  сам  достает из кармана  однорядки тоненькую металлическую трубку  --
пикульку, манит меня пальцем:
     --  Я  сейчас подзову  рябка,  а ты полюбуйся:  забавная птица.  -- И  он
начинает пикать.
     Позади дребезжащим дискантом заржала Кудряшка.
     Рябчик отзывается  далеко,  потом  ближе, ближе, но без полета, видимо,
пешком  идет  в нашу  сторону.  Я глаз  не  свожу с  чащи,  откуда доносится
мелодичный посвист,  и в то же время  мне очень хочется взглянуть на  Пашку,
посмотреть,  какое  у него  выражение лица.  Быстро  оборачиваюсь:  парнишка
бледный   сидит  на   корточках,   весь   устремленный   вперед,   навстречу
приближающемуся звуку.
     Гурьяныч  свистит  все  тише,  протяжнее,  жалобнее.  Рябчик  более  не
выдерживает  этого  манящего  призыва  самки,  громко взлетает,  несется  по
просветам к нам и вдруг бесследно исчезает с глаз.
     -- Вот он, вот... -- шепчет взволнованно Гурьяныч и показывает пальцем на
лиственничную заросль.
     Нет, не вижу, досадую на себя.
     -- Левее глядите... в развилках  шевелится, -- подсказывает Пашка. --  Ишь
ты, как насторожился...
     Весь напрягаюсь. Осматриваю каждую веточку, излом, развилки -- не вижу.
     Гурьяныч, прикрыв рот  с  пикулькой  сложенными ладонями, свистнул  еще
раз. Рябчик вспорхнул, сразу весь обозначился в воздухе, полетел на  нас, но
вдруг  испуганно  взвился,  повернул  в  сторону, второпях  задел  ветку  и,
быстро-быстро работая крыльями, исчез в лесном сумраке.
     -- Ишь ты, баловник! -- ласково бросает ему вслед Гурьяныч.
     Пришла  Кудряшка.  Я поправил  сбившийся  набок  вьюк, и  мы  тронулись
дальше.
     Впереди  лес и лес  -- ни конца  ни  края.  Тропка  стала чаще исчезать.
Гурьяныч  ведет нас  по приметам,  известным ему одному.  Местами под ногами
мягкий ковер  из  влажного  мха.  Обходим  одряхлевшие  деревья,  порушенные
временем, пробираемся сквозь молодую хвойную поросль.
     -- Глянь, перышки  рябка, --  останавливается Гурьяныч. -- Колонок порешил
самочку,  обжабиться  бы  ему,  окаянному!..  Я-то  зимою  не тронул,  думал
расплодятся... -- сокрушается старик.
     --  То-то, рябок давеча  как  свисту  обрадовался,  думал  --  она зовет,
прибежал, -- добавляет Пашка.
     За  мокрой болотистой  лощиной  пошел смешанный  лес.  Комелистые  ели,
великаны лиственницы, березы заполнили мир. Сквозь них, по просветам,  бежал
яркими полосами солнечный свет.
     --  Пашка! --  кричит  Гурьяныч,  задерживаясь. --  Глянь, на елке  гайно,
осенью его вроде не было, новое. Видать, белка тут  зимовала. -- И старик, не
задерживаясь, перешагивает валежник и идет дальше.
     Ветерок доносит до слуха шум лесного ручейка.
     -- А  вот и грибок на сучке, славно подсушенный с осени, -- обращается ко
мне старик, и  голос  его резко  падает. -- Видать,  не попользовалась  белка
своей заготовкой --  убили. Это Юдины тут промышляли, жадюги, не  оставили на
приплод,  все подчистую!..  А  вот еще грибок, и вон,  на березке, -- значит,
убили.
     -- Дедушка, скоро дойдем? -- спрашивает уставшим голосом Пашка.
     -- Поторопимся, так скоро, -- отвечает старик.
     Парнишка  идет  без шапки,  ружье  ненужным грузом  болтается на правом
плече,  патронташ  сполз на  бедро.  Но в глазах мальчишеский  задор,  да  в
воображении, наверное, немыслимые подвиги.
     Сквозь густые кроны резными лоскутами голубеет небо. Изредка  в  лесной
тиши промелькнет вспугнутый  нашим внезапным появлением  бурундучок. Вскочив
на пень или взобравшись на лесину, он испуганными глазенками  провожает нас.
Иногда  вспорхнет  стайка  пролетных  птиц,  задержавшаяся покормиться,  или
где-то в стороне  послышится внезапный треск. Мы своим присутствием нарушаем
веками установленный ритм жизни леса.
     --  Кажись, сохатый кормился! -- кричит сзади Пашка. -- Неужто я прошел?..
--  спохватывается Гурьяныч, возвращаясь к внуку. -- Так  и есть,  не  заметил
сломки, -- говорит он, показывая  на  тальник со свежесломанной  и объеденной
веткой. -- Вот березку обглодал -- на ходу, видать...
     -- Дедушка, он  не  один прошел, -- перебивает  Пашка,  тыча  пальцем  на
отпечатки копыт.
     Гурьяныч наклоняется к земле, не разгибаясь идет по следу.
     -- Самка  с  прошлогодним  бычком  наследила. Смотри, Пашка,  вот  этот,
острый, -- след самки, а вот этот, тупой, -- бычка. Запомни, не ошибешься.
     Мы  вступаем  в  темный  ельник.  Как  же  он  захламлен,  как  сыро  и
неприветливо в нем! Всюду на земле  гниющие деревья, преграждающие нам путь,
и полосы топей, замаскированных зеленым мхом.  Гурьяныч ведет  нас напрямик,
на шум ручья. Кудряшка плетется следом...
     Вот и ручей  в  просвете. Гудит  мутный  поток, как  оглашенный несется
мимо.  На повороте,  споткнувшись  о  камень, он вдруг  вздымается гейзером.
Какой вольностью наградила его весна!
     Мы  переходим  ручей  по  бревну,  перекинутому с  бережка  на бережок.
Гурьяныч  спускается к воде,  становится  перед ней  на колени. Гнет спину в
поклоне. Пригубляется, мочит бороду. Пьет не спеша, с передышкой.
     -- Благословенная водичка! До чего же она хрусткая! -- говорит он.
     Мы с Пашкой тоже  наклоняемся,  припадаем к ручью,  жадно пьем студеную
воду и чувствуем, как она разливается по всему телу живительной влагой.
     Проходим еще метров двести. Гурьяныч вспоминает про Кудряшку.
     -- Чего-то нет ее! Может, вьюк упал,  -- думает он вслух. Возвращаемся со
стариком  к  ручью.  Кудряшка передними ногами  спустилась в  воду  да так и
застыла в страхе, боясь, что не преодолеет потока.
     -- Оробела, на ноги не надеется, а бывало и сам, чтобы не мочить обутки,
взберусь на вьюк, а она, голубушка, как ласточка  перемахнет, -- рассказывает
старик.
     Он натягивает  выше  колен голенища ичигов,  подбирает  полы однорядки,
спускается в воду. Поводок в руки не берет, идет вброд,  опираясь на  посох.
Вода  обдает  его  горой  брызг.  Кудряшка  поднимает  голову,  безразличным
взглядом окидывает старика и, не задумываясь, шагает за ним.
     Лошадь осторожно  нащупывает копытом место, куда  ступить,  так  же, не
торопясь,  ставит  вторую ногу и подает  вперед  туловище. В следующем  шаге
передняя нога не находит опоры,  и лошадь, заспотыкавшись, валится,  сбивает
старика.
     --  Ну  ты, слепая,  смотри  под  ноги!  --  беззлобно  упрекает Гурьяныч
Кудряшку.
     И оба  мокрые  выбираются на берег.  Мы помогаем Гурьянычу раздеться  и
отжать воду из одежды.
     За  ельником  попадаем  в  непролазные дебри таежных  завалов. Гурьяныч
достает топор и приказывает Пашке вести лошадь в поводу. Долго петляем, ищем
проход, пробираемся узким коридором между колючих сухих и острых сучьев...
     Затем опять нас окружают живые колонны стволов, чаща первобытной тайги.
     Старик  находит свои затески, и они уводят нас в  глубину  сыролесья, в
лесной покой, где только шелест деревьев и шепот хвои.
     Минут через пятнадцать тайга начинает редеть. Просторнее становится под
ее крышей, над встречают широкие просветы. За ними неожиданно лес обрывается
стеною.  Глазам открывается печальная картина:  от  хребтов  до заболоченной
равнины  голая  земля. Только пни, бесконечные пни, тысячи тысяч пней, и  ни
одной живой веточки.
     Нас останавливает  это чудовищное  зрелище  оголенной  земли,  контраст
жизни  и  смерти.  У Гурьяныча деревенеет  лицо.  Он мокрой полой  однорядки
протирает глаза и тяжело, точно  внезапно  схваченный недугом, опускается на
сгнивший комель.
     Я присаживаюсь  рядом.  Пашка  мостится у  ног  старика.  Долго молчим,
потрясенные этим кладбищенским зрелищем.
     Шальная тучка прикрыла солнце, и пейзаж стал еще более мрачным.  Стайка
за  стайкой  проносятся  мимо  лесные  птицы,  спеша  миновать  безжизненное
пространство.  Налетевший  ветерок качнул позади нас темные ели, прошумел по
вершинам и как бы подчеркнул зловещую тишину мертвого царства пней.
     Гурьяныч стаскивает с седой головы шапку, бросает под ноги.
     --  Какая тайга была,  --  кондовая, не деревья, а свечи стояли. Зайдешь,
бывало, в ней -- что в храме, а теперь, погляди, что стало: деревца живого не
оставили, молодняк уничтожили,  сучья, как водится после  порубки, сразу  не
убрали.  Осенью  пришел  пожар --  и  все подчистую... -- Задержав дыхание, он
показывает  размочаленным  концом  посоха  на  трещину в  земле.  --  Видишь,
лопается после огня, от бесплодия старится. А что бы она дала, если бы ее не
оголили.  Рубишь  дерево, так  умей  и  вырастить  замену,  иначе  глумление
получается над землей.
     Пашка вскакивает, кладет руку на его плечо, говорит просящим голосом:
     -- Дедушка, ты не расстраивайся, пойдем, уже поздно...
     Гурьяныч не слышит его, смотрит на меня сердито, долго.
     --  Вековой кедрач  тут  стоял  вместе  с  пихтой,  неспроста его у  нас
материнским  деревом зовут --  кормилицей. И  его под  топор!  А ведь законом
запрещено  рубить  его. У всех на глазах  беззаконие творят  лесорубы...  Ты
говоришь, польза от сплошных вырубок наукой доказана? Вот оно како на месте,
доказательство!
     -- Но ведь лес, Гурьяныч, вырубили для наших строек.
     -- Об этом я и болею. Дальше-то его побольше потребуется, а где возьмем,
ежели так хозяйничать будем? О завтрашнем дне не думаем, В этом деле человек
нужен  с материнской заботой, с любовью  к лесу, А ведь можем,  разрази меня
гром, можем с любовью... Вон за тем синим хребтом, -- старик показал подожком
на северо-восток, -- делянка другого леспромхоза. Завтра увидишь... Там  тоже
сплошные вырубки, но  делались по-хозяйски: кедрач не тронули,  оставили  по
всей   площади  сосны-матки   для  обсеменения,  сберегли  больше   половины
молодняка, и  сейчас любо  посмотреть  -- что твоя рожь, поднимается  хвойный
лес. Там люди о будущих стройках думали, а этим главное -- план,  а после них
хоть трава не расти!.. Стар я, а то бы всю свою боль привел в ярость на этих
пакостников.
     --  Конечно,  надо  было  и  тут  оставить  матки-деревья,  на  вырубках
сохранить молодняк, сразу сделать посадку. Это упущение леспромхозов, что  и
говорить!
     --  "Упущение"!..  --  передразнивает  меня   старик.  --  Скажи  прямо  --
преступление! И наука  в  ответе. Она  должна за  всем  следить,  она  перед
народом в ответе,  и  особенно за  кедрач. А  сколько тут было зверя, птицы,
ягод! Все пропало! Остались только след, пух да пустое гнездо. Спохватимся --
убей меня гром! -- спохватимся, а время, -- старик дунул на ладони, -- улетит.
     -- Дедушка, не надо волноваться, опять сердце защемит.
     -- А ты, внучек, слушай и не  перебивай. Это тебя  больше всех касается.
Тебе  придется долго  наши прорехи латать, ответ  держать перед землею  и за
лес, и за всякую живность. Она  спросит... Смотри вон  и учись, как  не надо
делать.
     -- Опять Пашка виноват, -- со всей серьезностью перебивает его  парнишка.
-- В роду считать не умели -- я должен за всех арифметику учить; лес  порубили
-- Пашка держи ответ...
     --  А кому же еще?  Ты -- законный наследник, твое все  это!  Сызмальства
приучайся беречь природу.
     -- Вина, Гурьяныч, большая  и ученых, и всех  нас.  Но  теперь, кажется,
хватились. Нынче  и  говорят, и пишут  об этом  много. Скоро  все обернется,
станет на свое место.
     -- Говорят, а толк какой?! Уши всем заложило, оглохли.
     -- Дедушка, успокойся... Пойдемте, уж скоро вечер.  -- Пашка берет его за
руку, помогает встать.
     -- Говорят, и к  боли можно  привыкнуть, нет -- в могилу ее унесу за лес,
за зверя, -- говорит старик на ходу.
     Гурьяныч  торопится, шагает широко, точно хочет поскорее избавиться  от
тяжелых мыслей, навеянных исчезнувшим лесом.
     -- Глянь,  осинник лезет,  места захватывает, значит,  не скоро хвойному
лесу быть,  а  кедрачу  после пожара совсем не расти  тут.  Упустили  время,
разбойники, не оставили молодняк, не посадили  что надо... --  говорит старик
все с той же болью и, не задерживаясь, шагает дальше.
     Солнце висит над горизонтом, над белыми весенними облачками причудливых
очертаний. От них веет покоем уходящего дня.
     Наш  путь  идет  вкось  по  пустынному  склону  к  равнине,  исписанной
замысловатыми узорами болот. За ними  ельники, прорезанные узкими  полосками
озер. А  дальше синева леса, накинутая  на отроги  высоких гор. Оттуда бежит
непрерывными  струями  легкий ветерок.  Он  сушит  волосы,  пробирается  под
телогрейку, приятно щекочет тело. В нем холод снегов, и шепот курумов. Вечер
быстро надвигается. По ясному небу плывет молчаливый караван казарок.
     У холма Гурьяныч  останавливается,  теребит узловатыми пальцами бороду,
что-то вспоминает.
     -- Кажись, тут глухариный  ток был, птицы слеталось тьма. Бывало, утрами
как заведут  тары-бары на всю округу...  Ну  да, тут  был ток, вот и перышки
свежие  от глухаря. Видать, наведываются... А  тут, глянь, крылом черкнул. --
Потом он вдруг спохватывается, смотрит на низкое солнце. -- Надо поспешать, а
то  и  в самом деле перелет не захватим... Есть,  говоришь,  Пашка, захотел?
Там, на озерах, пожуем...
     -- Ногу маленько растер, дедушка, -- жалуется тот.