оносится  вперед  и  вдруг грохот  россыпи потрясает  тишину.
Пашка вырывается вперед, но, точно завороженный, останавливается. Видим, как
на белую полоску снежника у озерка выскакивают  два  крупных  барана-рогача,
видимо только что прибежавших в седловину. Они пересекают снежник и начинают
подниматься по скале. Животные скачут с уступа  на уступ, липнут копытцами к
шероховатой поверхности стен, мелькают  над  пропастями, уходят ввысь и  там
задерживаются, выкроившись резными силуэтами на фоне голубого неба.
     -- Ушли! -- чуть не со слезами бросает им вслед Пашка.
     Мы долго стоим. Парнишка все еще не может оторвать взгляда от лохматого
края  скалы,  за  которой  скрылись  крутороги. Они здесь,  на  фоне мертвых
каменных громад -- цари.
     Сворачиваем с  седловины. Поднимаемся  по  пологому  гребню,  усеянному
обломками камней. Справа все тот же цирк, на дне его теперь мы видим цепочку
мелких озер, соединенных между собой  ручейками и  окруженных  вечнозелеными
рододендронами. Слева же  взору открывается весь хребет в  провалах, нагой и
огромный. Нас окружают толпы вершин, дерзко поднявшихся к небу, молчаливых и
угрюмых.  Здесь  нет  молодых  камней,  нет  новых громад -- все  вымученное,
старое, бесплодное. И  трудно поверить,  что  на этих давно умерших вершинах
обитают чудесные прыгуны -- снежные бараны.
     Медленно  идем по  гребню. Пашка --  впереди, весь напряженный. Кажется,
никогда его глаза так хорошо не видели, как сейчас.  Ничто не ускользает  от
них.
     Иногда  пересекаем впадины,  покрытые зарослями  полярной  березки  или
карликовыми  стланиками.  Попадаются   тут,  в  поднебесье,  и  заболоченные
площадки, с яркой  зеленью только  что  пробившейся  травы,  уже истоптанной
следами снежных баранов.
     А день в полном разливе. И сюда, к этим угрюмым вершинам, пришла весна.
Там, где есть среди обломков хотя бы горсточка земли, гордо поднялись ростки
жизни.  В  кустарниках  птицы.  Их  очень мало  здесь.  Надо  слишком любить
одиночество, это каменное  безмолвие,  чтобы  считать своей родиной  заросли
уродливых рододендронов, выросших на развалинах скал.
     Выходим  к небольшой  котловине.  Под  ногами тропка. Она вьется  между
крупных обломков, ведет нас к гребню, сбегающему с отрога куда-то вниз.
     Вдруг до  слуха доносится  стук потревоженных  кем-то камней.  Мы,  все
разом, останавливаемся. Стук повторяется. Там  же,  за гребнем, но как будто
ближе. Гурьяныч оживляется, сбрасывает с плеч усталость. Молча грозит нам  с
Пашкой  пальцем,  предупреждает  быть  осторожными.  Выходит   вперед.  Стук
смолкает.
     Мы по-рысиному  неслышно крадемся  к  гребню.  Старик, подает  нам знак
затаиться.
     Ветерок в лицо -- это хорошо. Нас не обнаружат.
     Опять стукнуло, теперь совсем рядом.
     Гурьяныч приподнимается, просовывает  вперед ствол  ружья,  выглядывает
по-кошачьи из-за камня. Я держу Пашку за телогрейку, только  выпусти  -- и он
мигом выкатится на гребень. Как же ему трудно с нами!
     Вижу, у  Гурьяныча пропадает напряженность.  Ружье бесшумно сваливается
на камень. Он  поворачивает к  нам  улыбающееся  лицо, просит нас  осторожно
подняться к нему.
     Впереди небольшая изложина, у ее противоположного  края пасется крупный
баран.  Зверь  подвигается  к  нам.  Он на таком расстоянии,  что его  легко
рассмотреть.  Баран  приземистый, длинный, на коротких  ногах. По  внешности
трудно в нем угадать чудесного скалолаза. Узкий, с белым родовым  пятном лоб
увенчан устрашающими рогами.
     Мы  замираем,  липнем к  обломкам, боимся  пошевелиться или высунуться.
Пашка  поворачивает  голову налево. Я кошу  туда  глаза  и от  неожиданности
столбенею; в пятидесяти метрах от  нас,  на пригорке дремлет самка, отбросив
голову с маленькими рожками  на камень, а рядом ягненок.  Он забавляется: то
бросается в сторону от матери  и, угрожая невидимому врагу, трясет  лобастой
головкой,  то  начинает упражняться  в прыжках,  подскакивая  на камнях, как
мячик.  Но  одному ему скучно. Он замечает ниже по склону барана,  мчится  к
нему. Тот поднимает величественную голову,  и их взгляды встречаются. Один --
огромный зверь, в расцвете сил, а второй -- еще  крошечный, только вступающий
в жизнь. Меньший робко подвигается  вперед,  вытягивая  любопытную мордочку,
явно   намереваясь  обнюхать  незнакомца.  У  барана  пропадает  царственное
спокойствие. Он  начинает  пятиться назад, подставляя ягненку  могучие рога.
Тот  удивлен.  С  опаской  обходит  рогача  снизу  и  опять  вытягивает свою
любопытную мордочку, чуточку курносую, хочет обнюхать его.
     Ягненку всего несколько дней, может, два. Вероятно, он ничего не видел,
кроме этой каменной  разложины, где  родился, да  двух-трех манящих  к  себе
вершин.  Возможно,  и этот круторог первый из собратьев встретился ему в его
еще крошечном поднебесном мире.
     Он  как  будто  в  восторге  скачет  обратно  на  пригорок,  будит мать
крошечными  копытцами. Та  поднимает  голову,  долго, пристально смотрит  на
пасущегося  рядом  барана.  Затем  чешет  задней ногою  возле  уха  и  опять
засыпает.
     Слышу, Пашка настойчиво шепчет Гурьянычу:
     --  Дедушка, стреляй  барана, я же обещал... Старик опускает левую руку,
ловит ею Пашку за штаны и внушительно дергает, дескать, сейчас же замолчи!
     А  ягненок  вдруг поворачивается  в нашу  сторону  и, как  взрослый при
опасности, замирает в настороженной позе.
     В этот момент с воздуха доносится потрясающий свист крыльев -- с неба на
ягненка  падает  белохвостый орлан.  На помощь  малышу поспевает  вскочившая
мать. И  мы видим, как выброшенные вперед когтистые лапы хищника, не  достав
ягненка, чесанули по спине самки.
     Баран, отскочив в сторону,  замирает на  камне, подняв высоко  рогастую
голову.
     Нас никто  не замечает.  Гурьяныч вдруг заторопился.  Он  берет  ружье,
прикладывает ложе к плечу, липнет к камню. Пашка шепчет:
     -- Стреляй, иначе уйдет. Старик отбивается от него локтем.
     В  воздухе снова  приближающийся свист  крыльев. Орлан повторяет  удар,
стремительно, с  пугающим криком, падает на ягненка, но в эту секунду гремит
сухой короткий выстрел...
     Опустела  котловина. Смолкло эхо. Рассеялся  пороховой дым. Барана  как
ветром сдуло, от него остался только шорох камней под удаляющимися прыжками.
А  на том  месте,  где  отдыхала  самка  с  ягненком,  лежал  мертвый орлан,
распластав по земле безвольные крылья.
     Пашка выпрямляется,  смотрит  то на мертвую  птицу,  то  на  дедушку  и
торжествующе хлопает  в ладоши: рад за ягненка,  доволен  дедом. Кажется, он
забыл в этот момент про рогача, про чучело, что обещал привезти в школу.
     Гурьяныч делает вид, что не замечает радости внука, достает бычий рог с
порохом, заряжает шомполку и только потом поворачивается к парнишке.
     --  Молодое,  внучек, беречь  надо. Все равно, ягненок это  или веточка.
Только жить -- никуда не годится, надо чтобы твоя тропа знала добро.
     Пашка   утвердительно  кивает  головою.  Он  мигом  перебирается  через
каменистую  гряду,  несет к нам  орлана.  Это старый  хищник  в  темно-буром
наряде,  чуть с  фиолетовым  оттенком,  с желтым  клювом и  такого  же цвета
лапами, заканчивающимися черными когтями.
     -- Вот  тебе  и чучело для  школы. Глянь, какой красавец, -- восторгается
старик,  растягивая  на  полный размах  могучие  крылья.  -- Будет что тебе и
рассказать ребятам. А что баран? Он  сейчас  линяет, никакого чучела из него
не получится.
     Старик быстрым взглядом смотрит на солнце.
     -- Ну, хватит, пошли на  табор, -- сказал он и  зашагал вперед. -- Не  для
забавы ж все-таки пустились в такую дорогу.

        "ПРОВОДНИК ДУЛУУ"

     На седловине нас встречает жалобным ржанием Кудряшка.
     -- Соскучилась, родимая, -- кричит Гурьяныч, выбираясь из стланика.
     Он подходит  к  лошади, чешет ей за ухом, хлопает  ладонью по костлявой
спине, а она  так и стоит  с высоко поднятой головою и настороженными ушами,
будто кого-то еще дожидаясь.
     Мы не стали даже пить чай. Решили сразу спускаться в Кедровый ключ.
     Проходим седловину. У края останавливаемся. Гурьянычу надо осмотреться,
проверить  себя.  Нам хорошо  виден  пройденный  путь  и  затонувшая в дымке
молчаливая тайга под низким солнцем.  Впереди же, там, куда  идет  наш путь,
вздымаются  заснеженные  вершины гор.  До них километров  сорок,  но  сквозь
прозрачный  воздух они  кажутся рядом. Эти  горы  с одной  стороны  освещены
солнцем, а с  другой  на  них лежат густые  тени. В таком  освещении  хребет
обнажается   всеми   своими   многочисленными   изломами,   выступами  скал,
извилистыми  линиями  отрогов,  зияет  черными  отверстиями  горных  цирков.
Несколько  левее  видны  лесистые  увалы,  перевитые  овражками,  падями  со
сторожевыми  маяками  из  белых  мраморных  утесов. За ними  снова  тайга, С
перевала она  видна  отчетливо: вырубки  на ней  лежат  огромными заплатами.
Видна и глубокая лощина -- Кедровый ключ.
     Наконец-то  наш  караван  у  цели! У спуска мы  были  приятно удивлены,
увидев  вдали,  где сливались два верхних  истока  Кедрового ключа, одинокую
струйку  дыма.  Это,  несомненно,  проводник  из подразделения  Макаровой. Я
поднимаю ствол ружья, выстрелом предупреждаю проводника о нашем приближении.
     Мы так рады, что забываем об усталости. Тропа бежит по косогору, падает
в глубину  боковых  ложков, проводит  нас сквозь густую чащу. Здесь  в сырых
местах попадаются на глаза следы медведя.
     Идем на стук топора. Перебредаем мутный от тающего в горах снега ручей,
выходим  на поляну. В  углу ее, там, где  видны  остатки  брошенного  лагеря
Макаровой, горит  костер. Рядом у березы стоят два нерасседланных оленя. Нас
встречает  эвенк  лет  пятидесяти,  узкоплечий,  небольшого  роста,  чуточку
сгорбленный.  На нем старенькая оленья дошка  без шерсти,  на ногах  лосевые
олочи, аккуратно перевитые ремешками. Скуластое, обветренное коричневое лицо
оживляют  маленькие подвижные глаза.  Он  улыбается --  рад нашему появлению,
идет  навстречу  легкими  рысьими  шагами.  С  первого  взгляда  угадывается
следопыт-таежник,  человек лесных просторов,  далеких  кочевий. Он принес  с
собой с вершин гор на изрядно поношенной одежонке запах рододендронов, через
заросли которых он, наверно, долго шел.
     --  Здорово!  --  приветствует  он нас  и  подает  всем  поочередно  свою
маленькую жесткую руку. -- Хорошо, не опоздал, давай груз, и моя ходи!
     -- Куда же в ночь? Утром разъедемся.
     --  Что ты,  тут близко олень корма нет, оставаться  не  могу, и Евдокия
Ивановна шибко просила скоро вернуться.
     -- Скажи прежде,  как  звать тебя?  --  спрашивает  Гурьяныч,  развязывая
веревки на Кудряшке.
     -- Дулуу.
     -- Чудное имя.
     -- По-русски -- пенек.
     -- Слушай, Дулуу,  чай  пьем,  разговариваем, потом. поедешь. Без этого,
сам  знаешь,  в  тайге  нельзя.  Хлебом  деревенским  угостим, --  настаивает
Гурьяныч.
     Эвенк смотрит на него так  ласково, точно увидел давно желанного друга,
но не сдается.
     -- Задерживай  не надо. Олень весь день не кушай, завтра голодный никуда
не пойдет, что скажу Евдокия Ивановна?
     -- Хорошо,  Дулуу,  решай,  как тебе  лучше,  -- говорю  я. --  Сейчас  ты
получишь груз. Жаль, конечно, что не можешь до утра побыть с нами.
     Пока я с Гурьянычем развьючиваю  Кудряшку, Пашка крутится возле оленей.
Этих животных он впервые видит так близко. Его все удивляет: и черные мягкие
вздутия будущих рогов,  и слишком  широкие  для  небольшого  роста северного
оленя  копыта,  хорошо  приспособленные  для  ходьбы  по  топким болотам,  и
чрезмерно длинная голова по  сравнению с головой его собрата  -- благородного
оленя. Парнишка  то присядет, заглядывая на них снизу, то зайдет спереди, то
осторожно  потрогает  еще не  облинявший, в зимней  шерсти зад. На его  лице
ненасытное любопытство. А в голове, конечно, уже зреют какие-то планы...
     У нас для Макаровой  небольшая посылка  с конфетами и печеньем: в тайге
женщинам всегда недостает сладостей.
     Передаем эту ценность проводнику.
     Дулуу бережно берет посылку в руки.
     -- Тут паутина? -- спрашивает он.
     -- Нет,  это гостинец  Евдокии  Ивановне,  а паутину  сейчас дам.  -- И я
достаю из кармана гимнастерки бумажный сверточек, передаю ему.
     Проводник  кладет его на загрубевшую  от сыромятных поводьев ладонь, на
лице недоуменье: вот из-за этой паутины люди на гольце  не могут работать  и
ему пришлось ехать так далеко за ней?
     -- Это все? -- спрашивает он и бережно прячет сверток.
     -- Еще отвези от нас привет Евдокии Ивановне и ребятам.
     -- Такой груз можно много бери, -- шутит проводник.
     Дулуу не  нравится, что  содержимое посылки плохо уложено, тарахтит. Он
усаживается на землю, быстро распаковывает коробку. Мы наблюдаем за эвенком.
Он кладет себе в рот печенье и жует, не обращая на нас внимания. Затем берет
еще  два печенья,  две  самые большие конфеты и, запихнув это все за пазуху,
объясняет:
     --  Когда работа  кончай, моя тоже вези гостинцы на стойбище,  там  есть
старушка, есть сын, -- говорит он, весело поблескивая малюсенькими глазками.
     Не зная  обычаев эвенков, мы с  Гурьянычем, вероятно,  были бы  смущены
столь  беззастенчивым  хозяйничаньем  проводника.  Но  мы  и не  думаем  его
упрекать. Все  это он делает,  будучи убежденным,  что  человек с  человеком
должны делить не  только пищу, ночлег, но и  горе и радость, он уверен,  что
имеет такое  же право  на  печенье, как и Макарова -- на добытое им мясо; что
блага  на  земле  должны распределяться  поровну между всеми людьми. Все это
лежит  в  основе  жизни  эвенков  --  детей  природы.  Этим  потомкам  лесных
кочевников  чужды обман, воровство, хитрость. Вот  почему мы  не  удивились,
увидев, как Дулуу брал из посылки гостинцы для своей старушки и сына.
     --  Какой люди плохо паковал посылка, разве не знает, что вьюк не должен
шуметь, зверь далеко слышит, пугается?..
     Он  аккуратно  укладывает содержимое коробки,  пустоту в  ней заполняет
мхом, тщательно утрясает.
     -- Дулуу, ты с какого стойбища? -- спрашивает Гурьяныч.
     -- Селикан. -- Марфу знаешь?
     -- Тешкину бабу, что в Ясненском промышляет?
     -- Да, да. Хороший человек.
     -- Ее сестра -- моя старушка.
     -- Ну вот видишь, будто родственника встретил, -- обрадовался Гурьяныч. --
Как же не выпить с нами чаю! Что я скажу Марфе?
     --  Корм  был бы  -- остался.  --  И проводник снова  за. торопился,  стал
укладывать потки (* Потки -- вьючная оленья сумка).
     Гурьяныч расстегивает кожаные сумы и что-то ищет в них.
     -- Дядя Дулуу, -- слышу вкрадчивый голос Пашки. -- На олене можно верхом?
     -- Как же, постоянно ездим, -- охотно отвечает проводник.
     -- А вы далеко ночевать будете?
     -- На перевале, однако, километров пять.
     -- Меня возьмете?
     -- Пашка! -- кричит Гурьяныч. -- Чего затеваешь, не смей отлучаться.
     -- Дедушка, отпусти до утра: охота на олене покататься.
     -- Я те покатаюсь, баламут!
     Пашка стихает и уже молча смотрит сухими, застывшими глазами, как Дулуу
увязывает потки, перебрасывает их через седло вьючного оленя,  перехватывает
ремнем. Но что-то еще задерживает проводника.
     Он достает  из-за  пазухи  трубку, вырезанную в  виде  пасти медведя из
березового наплыва с  прямым  и длинным таволожным чубуком. Трубка наверняка
побывала в  руках хорошего  мастера.  С какой тщательностью вырезана  голова
хищника с характерным  медвежьим прищуром глаз, с маленькими тупыми ушами, с
пятачком! Видно, мастер хорошо владел резцом.
     --  Возьми, -- обращается проводник  к Гурьянычу,  -- скажи Марфе, что это
Дулуу делай, теперь будет ее.
     -- Спасибо, передам. А это тебе от нас домашнего -хлеба и немного чая.
     Эвенк  растроган  заботой  старика. Ему  тоже  жаль,  что  он  не может
остаться с нами. Он развязал потку, вложил в нее подрумяненную буханку, а из
другой потки достал с десяток ремней вяленой оленины;
     -- Моя тоже вас угощает, бери...
     Мы прощаемся, и опять он подает нам поочередно свою маленькую,  дочерна
смуглую руку.
     -- Дедушка, я до лесу доеду и вернусь, -- умасливает старика Пашка и, уже
не ожидая ответа, взбирается на учага.
     Сколько радости на его конопатом лице!
     -- Сняться  бы так на карточку, а то ребята не поверят, -- говорит Пашка,
а сам сияет от торжества.
     -- Дулуу,  -- кричит вслед проводнику старик, -- пугнешь его с края поляны
назад. Слышишь?
     Мы с Гурьянычем долго смотрим, как торопливыми шагами уходит от стоянки
проводник. Жаль, что наша встреча с ним оказалась такой короткой. Мы даже не
успели расспросить о делах Макаровой.
     У  края  поляны  Дулуу  ссаживает  Пашку,  садится  верхом  на  оленя и
скрывается в лесу.
     Я подбрасываю в костер дров.
     И вдруг в тишину  врывается протяжная, печальная песня. Это поет эвенк.
В  его песне нет слов.  Он  складывает  ее, как варакушка, из  того,  о  чем
думает, что видят его глаза, что  улавливает слух, Но почему же так печально
звучит  эта песня  на  закате дня?  Вероятно, Дулуу поет  о том,  что где-то
далеко жена и  сын  и  что слишком короткая жизнь  на  земле, что надо  было
остаться ночевать с нами, и о том, зачем нужна людям паутина...
     Его песня, однообразная, грустная, уплывает в даль вечереющей тайги...
     А через поляну на всех парусах мчится Пашка.
     -- Угадайте, что у меня в руках? -- кричит он, подбегая ко мне, и тут же,
торжествуя, выпаливает: -- Шерсть с оленя!
     -- Какое богатство!
     -- Это же с живого оленя!
     -- И что ты с ней будешь делать?
     --  Как --  что? Ребятам покажу, вот  и  поверят, что  я  на олене верхом
ездил.
     -- Разве это доказательство? -- говорю я. У него падает настроение.
     -- Успокойся. Вернемся домой,  я дам тебе настоящую справку: в ней будет
написано и про оленей, и куда мы и зачем путешествовали.
     -- Да ну?! С печатью?
     -- Конечно, по всем правилам.
     -- Вот это да-а!..
     Но парнишка все же запихивает клочок шерсти в карман телогрейки.
     Постепенно  смолкает  пернатое  племя  певцов.  Синий  сумрак  неслышно
ложится на  землю.  Появляются облака,  подбитые снизу всеми цветами радуги.
Они,  как  снежные  корабли,  плывут  за  скрывшимся  солнцем.  Тайга  стоит
онемевшая, вся в думах. Долга ли ее жизнь на земле? Неужели и она исчезнет и
от  ее  таежных  богатств  останутся  лишь  пни?  Чутко  сторожит  лес  шаги
приближающегося человека, будто хочет угадать -- друг это или враг?
     Пашка таинственно манит меня от стоянки под густые кроны деревьев.
     Тут уже ночь. С шумом падает прошлогодняя шишка.
     Встрепенулась разбуженная птица. Кто-то вздохнул...
     Мы долго стоим, слушаем лесные  шорохи,  пока густой  мрак не окутывает
всю землю.
     В  сплошной темноте возвращаемся  к стоянке.  Я доволен этой молчаливой
встречей с лесом, с его ночной тишиной...
     На стоянке  полыхает  огонь,  обнимая  концы лиственничных  дров.  Тихо
качаются над  костром  тяжелые лапы столетних елей. Безвольно стелется сизый
дымок над поляной.
     -- Где вас носило? -- встречает нас Гурьяныч.
     -- По лесу ходили. Ну и хорошо же там! -- радостно отвечает Пашка.
     --  Лес,  милый мой, --  это  школа жизни. С ним только подружись -- всему
тебя научит...
     Мы  усаживаемся у костра и  начинаем  расправляться  с ужином.  Вяленое
оленье мясо -- подарок Дулуу, -- пахнущее дымом и солнцем, поджаренное прямо в
огне костра, кажется необыкновенно вкусным.
     Спасибо тебе, Дулуу! Где-то  в лесу  у огонька ты тоже,  наверно, пьешь
сейчас крепкий чай с поджаренным на углях деревенским хлебом и вспоминаешь о
нас...

        "НОЧНОЙ ГОСТЬ"

     В тучах гаснут звезды. Пробуждается ветер. Пахнет дождем. Пора спать.
     Пашка  допивает  чай,  забирается  вместе  со  стариком  в  палатку.  Я
подкладываю в костер то