холм, бурый от  прошлогодней и свежей травы. При  нашем
приближении с  него сорвался ястребок, взвился над нами и застыл в синеве на
одном месте, быстро-быстро работая крыльями.
     За холмом показалась марь -- безликая земля, еще не просохшая  от вешних
вод. А  дальше виднелась свинцовая  гладь болот, обставленная кочками, точно
горшками  с  зеленым  черноголовником. Солнце  угасает за  далекими увалами.
Сизая мгла окутывает вечереющую тайгу.
     Пашка  торопится, и я еле поспеваю  за ним. Идем по  редкому перелеску.
Лес стоит заглохший,  деревья растут вкривь и вкось, иные скрестились друг с
другом, многие упали на  кочки,  но  и  полулежа  продолжают  жить.  Изредка
увидишь прямой ствол, но и он, как и все остальные, прострелен дырами. Корни
этих деревьев,  напоминающие  спрута, лежат на  поверхности  почвы;  ни один
корешок  не смеет  углубиться  в мерзлоту  -- там  смерть.  Деревья  питаются
плавным образом за счет постоянно влажных мхов.
     Болота тянутся до самых гор и своею витиеватой линией напоминают  давно
заброшенное русло реки. Возможно, еще в древние времена, когда  в творческих
муках  дооформлялся  внешний облик  земли,  сюда  была  сдвинута часть русла
какой-то исчезнувшей реки...
     Дно  этих болот затянуто густосплетенными водяными растениями. Всюду на
прозрачной  поверхности  виднеются  плавучие острова  из пышного  троелиста,
удерживающегося на  толстых донных стеблях. Берега же  болот атакуют высокие
кочки, упругая, как  жесть, осока и ярко-зеленые мхи. Вода в них спокойная и
кажется тяжелой, как ртуть. Мертвая тишь окутывает болота.
     На  тропках,  что сбегают со всех перелесков  к болотам,  следы зверей,
кое-где свежий помет. Это нас обнадеживает, и мы прибавляем шаг.
     У нижнего края болота Пашка останавливается.
     -- Тут вот под лиственницей  сделаем скрадок  и  засядем,  -- говорит он,
натягивая на голову накомарник.
     Таскаем с ним ветки, вбиваем в землю под лиственницей две сошки, кладем
на них тонкую перекладину,  отгораживаемся  хвоей от болота.  Нам его хорошо
видно, а нас с болота трудно заметить.
     Над  равниной  меркнут  последние   отблески  солнца.  Стылая  вода  не
шелохнется. Стоит лес, впаянный в  сумрак. Уходит на покой  долгий  весенний
день...
     Нельзя сказать, чтобы в скрадке  можно было  удобно расположиться.  Под
нами земля вся в шишках; трудновато будет просидеть на ней всю ночь.
     Выстилаем  под собою еловым лапником "пол", усаживаемся. Пашка мостится
слева. Ружье приставляю к дереву. Остается затолкать нижний край накомарника
под ворот телогрейки,  надеть перчатки, и можно  отдаться блаженным  минутам
ожидания.

        "НОЧЬ НА БОЛОТАХ"

     Первыми нас  обнаруживают комары.  Вначале появляются дозорные, за ними
батальоны,  полки,  целые  армии.   Мы  таимся,  стараемся  не  шелохнуться.
Изображаем собою пни. А комары злобятся, наседают.
     По  болоту  плывут  маленькие  обрывки  бледно-пунцовых  облаков.  Тени
становятся все гуще и все менее прозрачными. Мы не шевелимся -- оба во власти
загадочной тишины...
     День  уходит. Еще воркуют влюбленные горлинки, еще  поет конек вечернюю
молитву и посвистывает дрозд, а козодой -- большеротый ночной крылатый хищник
--  уже  овладевает  лесом,  наполняет  окрестности  болот  однотонными,  как
журчанье ручейка, звуками и носится черной бесшумной тенью по перелеску.
     Стучат дятлы, над болотами  кружится пара  ястребов,  гудит комар... Но
все это лишь жалкая попытка  удержать день. Ему  на смену с гор уже сползает
прохладная весенняя ночь.
     Пашка  облегченно вздыхает, подкладывает  под  себя хвою. Еще несколько
минут -- и густой сумрак окутает тихие болота.
     Неожиданно  в  перелеске зародился  и смолк  непонятный  звук.  Мы  оба
обрадованно  насторожились:  то ли кто-то, сожалея о минувшем дне, вздохнул,
то ли это был один из необъяснимых звуков засыпающей природы.
     В  тишине  отчетливее и  ближе гремит  речка.  За болотом  в  перелеске
перекликаются пеночки, карауля покой земли.
     И вдруг  какая-то  длинная  тень  прошмыгнула мимо  скрадка, прилипла к
кочке, замерла.
     -- Кто это? -- спрашивает шепотом Пашка.
     -- Колонок.
     Я прикладываю к глазам бинокль. Да, это он,  рыжий бесстрашный  хищник,
вышел на охоту.  Наверное,  считает тихие болота своей вотчиной. Мы радуемся
появлению живого существа и уже не выпускаем его из поля зрения.
     Колонок вытянулся всем длинным тельцем из-за осоки, явно почуяв добычу.
На  кочке,  у  самого  болота,  сидит  кряковая.  Утка  не  чует  опасности,
занимается нарядом,  клювом взбивает  перья на  спине, на  груди  и  изредка
прерывает свое занятие, чтобы посмотреть на беспокойное семейство сородичей,
плавающее там же, возле бережка. Какая беспечность!
     А колонок  уже  близко.  Его соблазняет утиный  запах.  Бесшумной тенью
пробирается он сквозь  осоку -- ближе, ближе к добыче.  Вот он  становится на
задние лапы  и замирает  рыжим пенечком. Перед ним весь утиный табунчик.  Но
какое-то  досадное   препятствие  заставляет  хищника  повернуть  назад.  Он
изгибается, ползет змеей, в его шерсти глохнет шелест травы. Отползает метра
полтора.  Снова  поворачивается  усатой  мордой  к утке... Подбирается к ней
слева... Добыча уже близко от него. Он пропускает задние ноги далеко вперед,
пружинит спину, готовясь к прыжку...
     -- Да оглянись же, дура! --  шепчет Пашка. Я толкаю его  в бок, заставляю
замолчать.
     А утка  продолжает  прихорашиваться, кокетливо вытягивает то  одно,  то
другое  крыло,  роется  красным  носом в  хвосте и,  видимо, от удовольствия
что-то шепчет на своем утином языке.  Но в самый последний момент она все же
обнаруживает  опасность. С оглушительным  шумом  отрывается от кочки. Хищник
чуточку  запаздывает, виснет на крыле и срывается  в воду с  пучком перьев в
зубах. Поодаль падает и кряковая.
     Утиный крик, хлопанье крыльев по воде, панический взлет!
     Колонок  видит  упавшую  кряковую и  снова  бросается  к  ней.  Тут  мы
становимся свидетелями  трогательного  зрелища. Видимо, где-то близко утиное
гнездо,  и, защищая его, утка  ведет себя героически, она беспомощно бьет по
воде "сломанным" крылом,  и этим  ей удается отвлечь внимание врага на себя.
Обрадованный колонок налетает на  утку. Та успевает увильнуть. Это его злит,
он бросается вдогонку. Все повторяется снова. Утка уводит его  все дальше  и
наконец  улетает.  Колонок, видно, теперь только  догадывается,  что обманут
старой кряквой, и поворачивает назад...
     В густом  лиловом  сумраке растворились за болотом  купы деревьев. Слух
ловит тревожный шорох стеблей троелиста, всплеск воды: колонок выбирается на
берег,  стряхивает  со  своей  полуоблезлой  шубы  воду, и  слышно,  как  он
торопливо идет по осоке.
     Совсем  темнеет   синее   небо  в   белых   барашках.  Все  как   будто
успокаивается, не слышно и колонка. Только осока будто шепчет, предупреждает
всех -- не верьте тишине!
     Еще  какая-то тень появляется возле скрадка и исчезает. Присматриваюсь:
это лиса. Она, вероятно, слышала крик уток, догадалась, что это разбойничает
колонок,   и  решила  проучить   своего  конкурента,  напомнить   ему,  кому
принадлежат тихие болота.
     Лиса идет  следом колонка/  подкрадывается  к воде. Вот  она затаилась.
Долго ждет. Знает, хитрая бестия, что конкуренту может  повезти в его ночных
похождениях.
     Вдруг хруст яйца, еще и еще. Слышно, как колонок от удовольствия сладко
чмокает... И тут колонка накрывает лиса.
     Писк, драка, возня, короткая погоня...
     Колонок позорно бежал.  Но  не смирился с потерей добычи. В наступившей
тишине слышно,  как  острые  лисьи  зубы  дробят  яичную скорлупу  и  как  в
бессильной злобе фыркает на нее маленький разбойник.
     Опять все стихает.
     В весенней  тишине болот живет  только едва уловимое эхо ночной  жизни.
Пробудившиеся  бесчисленные корешки трав,  цветов,  деревьев  и днем и ночью
всеми  своими  мочками  жадно сосут  влагу из земли. Миллионы ночных жучков,
пауков, букашек, оживших после зимней спячки, торопятся насладиться короткой
жизнью. Они кормятся,  преследуют друг друга, торопятся  заполнить мир своим
потомством. Но от  всей  этой ночной  жизни  доносится лишь  слабый  отзвук,
уловимый только напряженным слухом.
     Появляются летучие мыши. Они вылетают из дупла лиственницы, под которой
мы  сидим,  и  бесшумно  исчезают   в  густеющем   сумраке.  Потом  начинают
беспрерывно носиться  над болотами,  звонко  перекликаться.  Оживают  ночные
крылатые хищники.  Их много. Они наполняют  шорохом таинственный  мир болот.
Суматошно мотается по редколесью в погоне  за  насекомыми козодой. Следом за
ветерком прошмыгнула сова, вторая, третья. Пробил их час. Тысячи светлячков,
больших  и  малых,  блуждают  по  болотам,  точно  жонглеры  вдалеке  играют
факелами.  Раздается звонкий  всплеск, шелест прошлогодней  травы,  и  вдруг
пронзительный крик кряковой у разоренного гнезда.
     А вот  кто-то невидимой  рукою тронул  ртуть  болот, растревожил осоку,
качнул  вершины деревьев  и как будто на минуту  утихомирил этот  враждующий
ночной мир. В ласковом дуновении ветерка -- покой...
     Я передвигаю онемевшие ноги, сбрасываю с головы  накомарник. Становится
легче дышать. Из-за перелеска сквозь сучья деревьев поднимается в небо луна.
И только сейчас я замечаю, как темна и черна эта ночь.
     Пашка не выдерживает, засыпает,  уронив  свою  безвольную голову мне на
колени.  Чувствую, и  мне не устоять, не  выдержать  испытание  ночи.  Вдруг
наваливается неодолимая усталость, я  как-то сразу проваливаюсь в пустоту, и
тихие болота исчезают, как видение...
     Шум, точно взрыв, будит  нас. Кто-то громадный с треском заваливается в
соседнее болото.  Мы  не сразу понимаем, где находимся и что за шум разбудил
нас.
     "Шлеп... шлеп... шлеп..." -- слышатся тяжелые шаги по воде.
     --  Сохатый!  --  наконец шепчет  взволнованный Пашка. Вмиг  слетел  сон.
Казалось, все  замерло. Исчезли летучие  мыши, убрался  козодой, даже  речка
притихла. Все-все смолкло. И только сердце в груди стучит тревожно, громко.
     Встреча с  сохатым на  болоте  -- наша  с Пашкой сокровенная  мечта этой
ночи. Я делаю парнишке знак, чтобы не шевелился, легонько даю тумака в бок.
     Кладу  ружье  поудобнее, чтобы в случае надобности можно  было бесшумно
приложить  его  к  плечу.  Но  это  по привычке:  стрелять  в  сохатого я не
собираюсь.
     "Шлеп... шлеп... шлеп..." Зверь близко. Слышу,  как глубоко грузнут его
ноги в тине и как он, с силой вырывая их, не спеша идет к нам...
     Вижу, как в  полосу горизонта, где  сливается  лохматый  край  осоки  с
небом,  впаивается  темный  силуэт рогатого  зверя. Теперь  даже шепот может
выдать нас.
     Сохатый долго стоит вполоборота, испытывая наше терпение. Мне все время
приходится  одергивать Пашку:  того  и гляди, сорвется и побежит к нему,  не
зная зачем.
     Уткам, видно, привычна близость зверя. Они полощутся, ныряют, то и дело
встряхивают перья.
     Низину накрывает волна теплого воздуха. Земля начинает потеть, и легкий
туман  заволакивает  болото  вместе  с  плавучими  островками,  хлопотливыми
утками, рогатым зверем. Густея, туман подступает к скрадку, заслоняет от нас
последние  метры пространства. Какая досада! Надо же было появиться ему в то
самое время, когда лось совсем близко!
     Сидим,  терпеливо  ждем  --   не  появится  ли  ветерок.  Ухо  ловит   в
предутренней тишине знакомый журчащий  звук.  Он зародился в вышине и, падая
на  землю,  делается  похожим  на  нежное  блеяние. Через  две  минуты  звук
повторяется еще и еще. Это бекас.
     Вдруг резкий крик чирка, торопливый взлет, и удаляющийся шепот крыльев.
Кто вспугнул уток? Что это значило?
     Туман  качнулся,  оторвался  от  влажной  земли,  приподнялся  и  повис
плотным, непроницаемым сводом на метровой высоте. Какое великолепное зрелище
открылось в  этой свободной от тумана узкой полоске! Болото лежит в тяжелой,
свинцовой синеве,  впаянное  в  зелень.  А окружающие  его  кочки похожи  на
маленьких  гномов, охраняющих богатство  сказочного  водоема.  Кажется,  вот
сейчас  из  воды  появится добрая фея, раскроет  белые  кувшинки  на воде  и
начнется сказка...
     В просвете появляется что-то живое,  но это не  добрая  фея, а какое-то
длинное, несуразное существо, напоминающее крупную птицу с откинутыми кверху
крыльями. Да ведь это наш сохатый! Его огромная туша скрыта под водой, видна
только рогастая голова, да иногда всплывает темная полоска спины. Кто бы мог
поверить, что  это  грузное на суше  животное  так ловко и  быстро плавает в
воде.  Как легко шныряет он по зеленым закоулкам болота, срывая  припотевшую
листву. Ни  разу не прислушался,  не осмотрелся, будто  купается под охраной
надежных сторожей.
     Боюсь, Пашка выйдет из повиновения и  спугнет  лося. Все, что досталось
ценою почти  бессонной ночи, пропадет. Молча охватываю  его  обеими  руками,
прижимаю  к себе,  и  мы  вместе  не  сводим  глаз  со зверя.  Он  все ближе
подплывает к нам.
     Где-то  над  болотами  луна,  но  под  туманом  сырой  сумрак.  Сохатый
обшаривает  противоположную кромку  болота  и, когда его  нога касается дна,
поворачивает назад, к глубине. Вижу, как  он пытается подняться  на плавучий
остров, подминает его под себя и неожиданно исчезает вместе с ним под водой.
Заметна только едва движущаяся по поверхности полоска спины.
     Не часто такое увидишь!
     В  воде   сильно   булькнуло,  и  на  поверхности  появилось  множество
пузырьков:  это зверь сделал выдох под водой. Еще несколько секунд, и вместе
с островком всплывает голова сохатого  с охапкой водорослей  во рту.  И даже
теперь, когда шумно стекающая с  головы вода выдает его присутствие, лось не
осматривается, не прислушивается.
     Он спокоен, видимо, тишина болота никогда его не подводила.
     Застыв на одном месте,  зверь долго жует, тихонько причмокивая толстыми
губами. Хорошо ему ночью в прохладной воде, под плотным сводом тумана...
     Но вот ветерок налетел  на  болото с нашей стороны. И мгновенно сохатый
насторожился,  почуяв присутствие человека. Его охватывает  страх. Он гребет
изо всей силы всеми четырьмя ногами к противоположному  берегу, шумно дышит.
Пашка вскакивает,  валит скрадок, бросается к болоту, но  тут я ловлю его за
штанину, удерживая, подминаю под себя.
     Между  тем какая-то неудержимая сила выносит зверя на твердый  берег, и
он ныряет в туман. В узком просвете  между землей и туманом мы  видим только
мелькающие ноги.
     И  тут  все живое вдруг  ополчается против нас.  Кряковые, чирки, гуси,
кулики поднимают протестующий крик -- кто посмел нарушить покой тихих болот?!
     Пашка освобождается из моих объятий, смотрит на меня  исподлобья, хитро
улыбается.
     -- Куда тебя понесло, зачем к болоту рванулся? -- спрашиваю я, усаживаясь
на свое место.
     -- Эх, оседлать бы его в воде! Вот прокатился бы!
     -- Да ты что, в своем уме? На нем, парень, в беге не удержаться -- ветром
сдунет!
     -- Так уж и сдунет? Только бы оседлать... А чего вы не стреляли?
     -- У меня нет разрешения на  отстрел. Да и зачем  он тебе мертвый? И без
стрельбы  чего только не насмотрелись.  Спасибо, Пашка,  что  притащил  меня
сюда.
     Уходит  тьма.  Ветерок  прорвался в  перелесок,  ласково коснулся лица.
Туман закачался, тронулся, словно ледоход.
     В разводьях заголубело чистое небо.
     В зеркале болота потухают звезды. За горами властно нарождается день, а
с  ним  пробуждается природа. Свет  гонит с земли ночную истому и все больше
озаряет мир, наполняет его суетою, криками обрадованных  птиц, запахом хвои,
цветов, влажной земли.
     Над  нами,  встречая  восход,  кружится черный коршун, изредка роняя на
землю свое  грозное:  "Кью-ю-ю... Кью-ю-ю..." Лесной  ветерок доносит  из-за
болот стон кроншнепа: "Ку-у-лик... Ку-у-лик..."
     По самому краю  бережка,  хватая  на бегу  букашек, шныряют трясогузки,
важничают  турухтанчики.  У  скрадка  танцуют  две рыжие  бабочки. С  каждой
минутой  воздух  наполняется  новыми  голосами,  жужжаньем, писком,  дракой,
шелестом травы -- утро входит в свои права.
     Туман редеет, клочьями ложится на болото, жмется к осоке.
     Пора и нам возвращаться на стоянку.
     -- На обратном пути еще сюда... -- Пашка не договаривает, хватает меня за
плечо, косит удивленными глазами куда-то вправо.
     Осторожно  поворачиваю туда голову и  тоже  немею: на кромке  болота, в
прозрачном  клочке  тумана  вырисовывается  силуэт  рыжего  козла.  Он  весь
насторожен,  в страхе пялит на нас  свои огромные черные глаза, готовый вмиг
броситься наутек.
     --  Да это Борька. Боренька! Боря! -- протяжно кричит Пашка, выходя из-за
лиственницы и протягивая руки.
     Козел  удивленно  вскидывает  голову,  на  миг замирает,  затем  крутит
рогастой  головой, нюхает  ветерок,  налетающий от нас,  и наконец осторожно
вышагивает вперед.
     Вот так встреча!
     Козел  узнает Пашку, прибавляет шаг, налетает на него, тычет влажной от
росы мордой то в  один,  то  в другой  карман. Парнишка выворачивает  их  и,
приседая, шепчет ему на ухо:
     -- Знал бы, что встретимся, принес бы что-нибудь тебя попотчевать.
     Но Борька подвергает Пашку более тщательному  обыску:  засовывает  свой
нос под телогрейку, сбивает шапку, облизывает лицо. Потом, точно за какую-то
провинность,  бьет изо всей  силы  лбом  в бок.  Пашка  податливо валится на
землю, хохочет во весь рот...
     Я подхожу ближе. Мне тоже хочется,  чтобы Борька толкнул  меня, хочется
тоже упасть и хохотать вместе с Пашкой...
     На болото падает первый луч восхода. Борьку охватывает беспокойство: он
долго  щурится  на  выглянувший  край  солнца,  будто что-то  вспоминает,  и
внезапно покидает нас.
     Пашка вскакивает.  Мы смотрим  Борьке вслед. Огромными прыжками несется
козел по мелким болотам, подбрасывая высоко зад с белым фартучком и поднимая
столб брызг.
     Все дальше  и дальше уходит  он в синеву тихих  болот и  там, за лесом,
исчезает.
     Далеко он заходит в своих ночных прогулках!
     -- Домой  спешит, -- улыбаясь, говорит Пашка,  --  не хочется ему виниться
перед теткой Марфой да перед Петькой.
     -- Сколько  же километров до Марфиного  зимовья?  Пашка пропускает  мимо
ушей мой вопрос: у него свои думки.
     -- Мне бы Борькины ноги...
     -- Что бы ты делал?
     -- Всю землю обежал...
     -- Так без остановки и обежал?
     Он с серьезным видом поворачивается ко мне.
     -- В Индии бы задержался. -- Глаза его сияют несбыточной мечтой.
     -- Почему обязательно в Индии?
     -- Из-за  слонов, -- живо поясняет  он.  -- Недавно  идем мы с дедушкой по
джунглям. Лес густющий, обезьян видимо-невидимо. Гляжу, выбегает слон -- и на
дедушку. Схватил я его за хвост,  а он все прет.  Я и потянул изо  всех сил:
шкура с хвостом в руках осталась, а слон убежал.
     -- Ну и фантазер же ты, Пашка!
     -- Да ведь это во сне! Ей-богу, во сне. А то как-то львов видел...
     --  Ну  как-нибудь расскажешь потом. А  теперь  пошли на  стоянку.  День
начался, а мы еще на болотах...
     Гурьяныч за утро хорошо поработал: срубил лиственницы на крыше избушки,
заколотил в ней окна, двери, подпер двумя столбами покосившуюся стену, убрал
мусор. "Вот это настоящий хозяин пришел в тайгу", -- подумал я с гордостью за
старика.
     Увидев  нас,  не  спеша  снял  котелок,  стал  раскладывать  по  чашкам
гусятину.  Мы  с Пашкой набросились на еду.  Старик  дождался,  когда  у нас
прошел первый приступ голода, спросил:
     -- Приходил зверь?
     -- Здоровущий!.. -- отвечает парнишка, запихивая в рот кусок хлеба.
     -- Значит, пофартило. Какой-то сохатый тут еще живет.
     -- И Борьку видели.
     Старик пронизывает внука недоверчивым взглядом.
     -- Неужто, шельмец, сюда прибегал? А впрочем, до Марфиного зимовья, ежли
напрямик срезать, не так уж далеко. Узнал?