разбуженные первым обманчивым дыханием весны.
     И все-таки  зиме уже не заглушить  пробудившейся жизни,  нет в  ней той
силы, что чувствуется в осенних снегопадах.
     В  три  часа  посветлело. Снег прекратился.  На  небе появились голубые
проталины. Стукнул  дятел.  Защебетали птицы. Природа осторожно сбрасывала с
себя оцепенение.
     -- Значит, договорились, Пашка: убьем, вечером по глухарю -- и домой.
     Парнишка поводит  плечами  --  не  согласен. Поднимает  хитрющие  глаза,
смотрит на меня заискивающе.
     -- Вечером, знаете, как разыграются мошники: только успевай подскакивать
да стрелять.
     -- Ты не дури, нечего жадничать, добудем двух -- вот и бабушке обутки.
     Пашка не знает как возразить. С  напряжением думает. Хочется ему своего
добиться.
     -- Как пофартит, может, и одного не убьем -- птица напуганная, --  лукавит
он.  --  Дедушка  всегда  говорит:  "Ты, Пашка, не учись  наперед загадывать,
вначале надо убить, а потом теребить".
     --  Правильно  учит  дедушка.  Но  мы  говорим о  другом.  Только посмей
ослушаться, тогда запомни: нашей дружбе конец!
     Пашка киснет.
     --  Ладно, будет по-вашему, -- выжимает  он из  себя. Но я не уверен, что
это серьезно. С ним действительно надо держать ухо востро.
     Налетает  холодный  ветер.  Он  шумно проносится  по  вершинам  сосен и
стихает где-то за бором, оставляя позади себя всеобщее смятение. Потом снова
прорывается, раздувает огонь, рвет и мечет огненные лоскуты.
     Надвигается буран. Он зародился где-то в тревожных просторах  холодного
Ледовитого океана и, налетая на материк, обжигает его ледяным дыханием.  И в
этом  буйстве  разгневанного  ветра,  в  упрямстве  леса есть непримиримость
великанов.
     "Ну зачем остался?" --  начинаю я терзать себя. Не очень-то приятно  так
вот, один на один, встретиться в тайге со снежным ураганом.
     Густой  сумрак   непогоды  уже   окутывает  землю.  Ветер  усиливается,
врывается в бор могучим прибоем.
     Пашка   сидит  мрачный,   не  сводит   глаз  с  надвигающихся   черных,
разлохмаченных  туч,  точно  в  их  грозных  контурах он угадывает  какое-то
знамение. Рушатся все его планы.
     -- Что, Пашка, не нравится? -- не выдерживаю  я. Он  встает, запихивает в
огонь последние головешки, подходит к сосне, прислоняется спиною к стволу  и
подставляет  буре лицо. Ветер стегает его снежной  пылью, давит тяжким воем,
то,  вдруг,  стихая, тянет к  себе, дразнит и набрасывается с  новой злобной
силой...
     --  Ух,  сатанюка,  разыгралась! -- цедит  сквозь  зубы  Пашка и  заметно
вздрагивает от озноба.
     -- Зря мы с тобой не послушались дедушку: надо было домой идти, -- говорю
я. -- Какому глухарю взбредет в голову высунуться с песней в этакую погоду?
     Он не отвечает.
     Заполошный  ветер  переходит  в  ураган:  ничего не  видно  вокруг, все
сливается  в  общем  вое  неба  и  тайги,  в  стоне  падающих деревьев.  Мир
взбунтовался. Резко похолодало. Настоящая зима.
     Парнишка  продолжает   стоять,  прижавшись  спиною  к  сосне,  обхватив
откинутыми назад руками ствол. Весь собранный как перед поединком. На лице --
упрямство. Не могу понять, что с ним.
     -- Пашка, иди погрейся!
     Пашка пропускает мимо ушей мои слова. Он захвачен ревущим ураганом.
     Я поднимаюсь, подхожу к нему, беру его за руку, усаживаю к огню.
     -- Вы боитесь пурги? -- спрашивает он, хмуря брови.
     -- Как сказать?.. -- уклоняюсь я от прямого ответа.
     -- А  мне хоть бы что! Страсть люблю в  бурю ходить по  лесу. -- И в  его
заблестевших глазах вспыхивает и долго не гаснет азарт.
     -- Значит, не боишься бури?
     --  Нет!  Чего бояться! Чем  пуще ревет, тем больше хочется схватиться с
ней.
     -- С кем?.. Что ты болтаешь!
     -- С  бурей! --  И  парнишка угрожающе сжимает кулаки. -- Человек сильнее.
Главное, не трусить, -- упрямо возражает он.
     -- Ишь ты, храбрец!
     Он весь напружинивается, смотрит испытующим взглядом:
     -- Хотите, пойду сейчас?
     -- Куда?
     Пашка кивает головою в ревущее пространство.
     -- Зачем?
     -- Схватиться с ней...
     -- Еще новости! Не дури.
     -- А с вами такого не бывало?
     Его вопрос всколыхнул воспоминания. Рев урагана перенес меня в детство,
такое  же  беспокойное,  как  у  Пашки, с вечной  жаждой  приключений. И мне
становится понятной брошенная им фраза: "Схватиться с ней..."
     -- Бывало и со  мной в твоем возрасте, Пашка. Я страшно  любил проводить
дни и ночи на берегу моря во время шторма. Ты не представляешь, какое бывает
море, когда на него налетит  вот такой же ураганный ветер. С какой яростью и
с  каким ревом схватываются волны со скалами --  жутко смотреть! Горы  черной
воды разбиваются в пыль о  гранитные уступы. В шторме,  Пашка, действительно
есть что-то берущее тебя за душу. Да, ты прав, хочется побороться с ним... И
вот однажды, когда был особенно сильный шторм, я не выдержал, решился...
     -- Правда? -- воскликнул Пашка.
     --  Да, попробовал  свои силы. -- И  я вспоминаю  все  подробности  своей
схватки  с морем. -- Чтобы  прорваться  в  открытое море,  надо было  осилить
первые  две-три волны,  иначе  мне бы не  выдержать  поединка. Но каждый раз
волны обрушивались  на меня  всей  страшной  тяжестью  и  отшвыривали далеко
назад,  на холодный  галечный берег. Однако безрассудный азарт подстрекал, я
снова и снова лез на горбы волн, пока не прорвался...
     -- А потом? -- И парнишка нервно ерзает на валежине.
     -- Потом?.. Потом  я повзрослел  и уж  не делал таких глупостей. --  Я не
стал говорить, что  меня едва спасли. -- А штормующее море по-прежнему люблю.
Оно всегда дразнит меня, заманивает, но теперь я не поддаюсь.
     -- Значит, боитесь?
     --  Это  не  то  слово,   Паша.  Просто  во  мне  не  осталось   детской
безрассудности, которой еще болен ты.
     -- Я бы не отступился, -- ершится парнишка.
     -- В твоем возрасте все мы храбрые. Пошли-ка лучше за дровами, погреемся
и будем собираться домой. Нечего нам тут больше делать.
     Он согласно кивает головою и, уходя, бурчит что-то себе под нос.
     Мы расходимся по лесу в поисках  сушняка. Ветер налетает  шквалом.  Бор
неистово гудит,  точно о  его  стволы  разбиваются  волны  бушующего океана.
Становится все холоднее.
     ...Я подновляю костер. Присаживаюсь к теплу. Пашки еще нет.
     Достаю  хлеб,  кусок  шпика,  оставленный нам Гурьянычем, разрезаю  его
пополам, поджариваю на углях.
     Едкий дым от пригоревшего шпика, брошенный ветром в лицо, отрывает меня
от дум. Пашки все нет. Начинаю  волноваться.  Где же он  с дровами?  И вдруг
страшная  мысль:  не  ушел  ли  в буран?  Наверняка  ушел. Надо же  было мне
рассказать про шторм!
     Я вскакиваю, кричу сколько есть сил:
     -- Пашка!.. Пашка!.. -- Но голос глушит буря.
     Нигде  никого.  Только сосны  упрямо  качаются  перед глазами да  тучи,
подвластные ветру, несутся мимо.
     Бросаю в огонь остатки сушняка. Быстро съедаю хлеб со шпиком, укладываю
котомку,  беру ружья и покидаю стоянку. С черного неба на бор сходит густой,
тревожный сумрак. Острое чувство тревоги овладевает мною.
     Где найти Пашку?
     Иду, тороплюсь. Бешеным морем гудит бор.
     Вот  след парнишки. Видно, что он не шел, а бежал, оставляя в настывшем
снегу глубокие вмятины. Бежал наперекор ветру неровной, пьяной стежкой...
     Я в глубине  души  спокоен за него. С ним ничего не должно случиться: в
тайге он как  дома, ночь его не  страшит, спички у него за пазухой  -- костер
разведет в любую погоду. Пусть уймет свой мятежный дух, поспорит с ураганом.
Пусть закаляется. В жизни все это пригодится.
     Настоящая зима окутала землю. Ни глухарей, ни гусиного крика в небе, ни
пташки живой. Только я, как, есть один, бреду по  омертвевшему пространству,
шагаю среди качающихся стволов.
     Снова  повалил снег.  В тучах  гаснут остатки  дневного света. Синеют и
совсем  пропадают  просветы  в бору.  Вот  и ночь. В  темноте исчезает  след
парнишки -- теперь не догнать.
     Эх, Пашка, Пашка!..
     Куда  идти? Вспоминаю  слова Гурьяныча:  "Когда с поселка на  ток едем,
закатное солнце держу на затылке". Значит, обратно мне идти на закат. Достаю
буссоль, ориентируюсь.
     Враждебно встает предо мною незнакомая тайга. Бреду между чуть заметных
стволов сосен навстречу буре.  Чувствую, что тело спереди замерзает, немеет,
и мне все  чаще приходится поворачиваться спиною, идти  пятясь или отдыхать,
прислонившись  к  сосне  с  подветренной  стороны.  Как  что-то безвозвратно
далекое вспоминаю костер, брошенный на стоянке.
     Новый порыв ветра слепит глаза снегом, перехватывает  дыхание. Рев бора
вырывается из шума урагана. Я нагибаю голову, прячу лицо, иду через силу, не
зная  куда.  Становится все труднее  перешагивать  валежник. Устал. А  ночь,
кажется, завладела  землей навечно,  и  ветер  не утихает. Решаюсь  развести
костер, отогреться и тогда продолжать путь.
     Сбрасываю  ружья  и  котомку.  Забираюсь  под  ель.  Руки  окончательно
закоченели, не повинуются. Кое-как набираю сухих веток. Складываю  их горкой
на  очищенной от  снега земле, подсовываю под  топливо виток березовой коры,
хранившейся  за  пазухой, и  уже предвкушаю тепло.  Какое великое счастье  --
огонь! Что делал бы я без него?
     С  трудом запускаю  кисть правой руки в  карман брюк.  Не  чувствую,  а
скорее слышу, как пальцы касаются спичечной коробки, с трудом  вытаскиваю ее
и опять дую на пальцы, растираю  их, думаю о том, что нельзя человеку одному
в такую непогоду ходить по тайге.
     С помощью зубов освобождаю коробку из  резиновой упаковки. Пальцы,  как
грабли, беспомощны.  Ничего  не  могу  с ними  поделать.  Натираю кисти  рук
снегом, засовываю их глубоко под телогрейку, бегаю вокруг ели. Теперь и ноги
не  очень-то  слушаются.  Неужели  не  согреться? И тут  вдруг  начинаю ясно
сознавать, как далеко я от  поселка, что поблизости никого нет и что в такую
бурю нехитро и погибнуть.
     Со страхом вспоминаю  Пашку. А  что, если он обессилеет в этой безумной
схватке  с бураном,  не сможет  развести  костер  и  замерзнет?  Что будет с
Гурьянычем?..  Меня  всего трясет  от этих  мыслей. А сам бегаю вокруг  ели.
Движения  все  же  расшевелили  кровь.  Припадаю  к  сушнику.  Пальцы  стали
послушнее. Чиркаю спичкой по коробке. Огонь!.. Жадно глотаю горячий воздух.
     И вдруг сквозь  вой  бурана слышу  гудок  локомотива.  Где-то  недалеко
поселок! И точно  гора холода сваливается с моих плеч.  Тут уж не до костра.
Хватаю  рюкзак,  ружья,  застегиваю  телогрейку,  спешу  на  звук.  А  гудок
почему-то   не  смолкает,   гудит  долго,   наполняя  тревогой   беснующееся
пространство.
     Как будто потеплело. Откуда и  сила взялась! Отмахиваю метровыми шагами
по лесу. И теперь уже не замечаю под собою ни валежника, ни пней, ни рытвин.
Даже буран, кажется, послабел.
     А  гудок ни на минуту не смолкает, Что бы  это значило? Не случилась ли
беда, не пожар ли в поселке?! Все может быть в такую погоду.
     Вот и край бора. Немного посветлело. Выбегаю на поляну.  Яростный ветер
обжигает  лицо.  Нахожу дорогу, занесенную  снегом. Перехожу  мостик. Сквозь
ночной сумрак меня встречают огоньки в избах взбудораженного гудком поселка.
     Где  же Пашка? Надо  же было случиться такому! Снова  упрекаю  себя  за
недосмотр.
     Пробегаю глухие переулки поселка. Вот и домик, где я квартирую.  Но что
это?  На лавочке  у калитки  сидит  Пашка! Он с радостью бросается  ко  мне,
ощупывает  руками, точно желая убедиться, что это именно я, а не привидение,
и исчезает в темноте.
     -- Пашка! Вернись! Но его и след простыл.
     Хозяйка  Акимовна, обеспокоенная  сообщением Пашки,  встречает  меня  с
упреком.
     -- Как можно в этакую погоду ходить по тайге, да еще ночью?
     -- Знаю, нельзя, но так уж получилось. Пашка давно пришел?
     -- Давненько.
     -- Пожар, что ли, в поселке -- гудок не смолкает?
     --  Какой там  пожар,  это Пашка  решил,  что вы  заблудились,  уговорил
механика электростанции  сигнал подать. Кажись, перестал, а то ведь, считай,
почти  два часа гудел. Ну и Пашка! Да что это я вас  все разговорами угощаю?
Раздевайтесь, чаю горячего выпейте -- враз согреетесь...
     Переодеваюсь.  Тепло  смягчает остроту  пережитого.  Позади истерзанная
бурей тайга, страх за Пашку, тщетная попытка развести костер...
     Каким волшебным напитком кажется крепкий чай!
     А  вот и Пашка.  Он  широко распахивает входную дверь,  и  его вносит в
комнату холодная струя воздуха. Радостный, довольный, будто выиграл решающий
в жизни бой.
     -- Я ночую у вас? -- И, не дожидаясь ответа, снимает сапоги, раздевается.
     Акимовна  усаживает его за  стол, наливает чаю, долго не сводит с  него
ласкового, доброго взгляда.
     -- Проклятая буря! -- Пашка виновато заглядывает мне в глаза.
     -- Видать, и тебя прижала?
     -- Как бы не так! Пусть того пуще разыгралась бы!
     -- Так недолго и до беды.
     --  Я  ведь  немного в  лесу  побегал,  вернулся  на  стоянку, а  вас не
оказалось.  Погрелся и  домой. Прибежал сюда,  и тут  вас нет.  Подумал, что
заблудились. Я -- на электростанцию. Они и давай гудеть...
     -- Гудок здорово помог мне. Вот за это спасибо!. Пашка доволен,  шмыгает
носом, потеет от чая  и,  уставший от волнения трудного дня, от  необычайных
впечатлений, быстро засыпает.
     А я долго не могу уснуть.  Нет, никогда не забыть мне этого путешествия
по  тайге  с Гурьянычем  и Пашкой! Я словно  вижу  оголенную землю, усеянную
бесчисленными пнями,  табуны отлетающих  птиц,  вспугнутых  выстрелом, слышу
одинокий крик чибиса... Грустно от всех этих картин, грустно потому, что еще
не все люди научились беречь  природу,  понимать и любить ее, как Гурьяныч и
Пашка.
     Как много открыл я для себя, как много понял за эти несколько дней.

        "ПОРА В ПУТЬ-ДОРОГУ"

     Через день  из  Медвежьего  лога приехали на Кудряшке  всем  семейством
Гурьяныч, бабушка и внук. И тут я вспомнил, что обещал рассчитаться с Пашкой
за  паутину.  Они,  вероятно,  прибыли  за  деньгами:  ведь это  его  первый
самостоятельный заработок.
     Бабушка  осталась  на  улице.  Я  ее  вижу  впервые.  Она  худощава,  с
пригорбленной  спиной,  с   уставшим  старческим  взглядом.  На  лице  будто
вырезанные  резцом глубокие  морщины.  На  ней старенькая меховая кацавейка,
широченная юбка, прикрытая спереди черным фартуком. Голова  закутана  теплым
платком. На ногах новые ботинки. Они живо напоминают мне сцену в бору.
     Гурьяныч с Пашкой зашли ко мне в кабинет.
     --  С добрым  утром!  -- сказал старик, окинув меня  быстрым  беспокойным
взглядом, -- Слава богу, кажись, все обошлось?
     -- Здравствуйте, Гурьяныч! Да, все в порядке!
     -- Уж я его, негодника, как следует пропесочил: мыслимое ли дело бросить
человека в незнакомой тайге, да еще в непогоду.
     -- Строго-то, может быть, и  не следует  наказывать. Я же  не  новичок в
тайге. Но все-таки хорошо, что он догадался дать сигнал.
     Гурьяныч и Пашка стоят у двери, неуклюже переступая с ноги на ногу, оба
смущенные от неловкости.
     -- Сегодня у тебя праздник, Пашка, -- получаешь первую зарплату.
     Пашка засиял.
     -- Истинно первый заработок.  Благодарим за добро, -- вкрадчиво  отвечает
за него Гурьяныч.
     -- Как рассчитываться будем?
     --  Воля  ваша.  Труда-то  не ахти  как  много  затрачено...  --  говорит
Гурьяныч, а сам не сводит с меня вопросительного взгляда.
     -- Сколько стоит одноствольная "ижевка" со всеми принадлежностями?
     -- В  двадцать  пять рублей куда  с  добром  можно уложиться,  еще  и на
баранки бабушке выгадать можно.
     Пашка  еще  больше засиял;  так,  кажется,  сейчас  и брызнет  из  него
восторг.
     -- Так вот что, Гурьяныч: я выпишу Пашке премию  тридцать рублей. Купите
ему ружье,  но до осени не давайте. Если он не  перейдет в седьмой класс, то
вообще ружья его придется лишить.
     -- Тут уж не беспокойтесь, спуску ему не будет.
     -- Я завтра тоже зайду в  школу, вновь поговорю о нем. А сейчас  идите в
бухгалтерию, получите Пашкины деньги. Вам же, Гурьяныч, придется приехать  к
пятнадцатому -- это, значит, в следующую субботу -- за получкой.
     -- Благодарю, непременно приеду...
     Через полчаса, они оба вернулись в кабинет.
     --  Спасибо,  что  уважили.  Хотелось  бы спросить совета: "ижевку"  ему
купить или с рук подержанную "централку"?
     -- Конечно, "ижевку".
     --  Я  того же мнения. Мы  мигом  сбегаем  в магазин и, если  разрешите,
принесем показать. Придется  сразу взять  и банку пороху, дроби, а чехол сам
сошью.
     -- Заходите, буду ждать.
     Вышли на улицу оба бесконечно счастливые. Деньги Гурьяныч унес в сжатом
кулаке: не растерять бы их до магазина.
     Я наблюдаю за ними из окна.
     Пашка бежит к бабушке, как резвый жеребенок. Та сидит на лавочке, ждет.
Парнишка  с разбегу припадает к ней, что-то восторженно  говорит, показывает
на дедушку, на его кулак, не может успокоиться. Сбылась мечта -- у него будет
"ижевка"! Какое это счастье для парнишки!
     Старушка еле  уловимым движением головы усаживает Гурьяныча  справа  от
себя, а  Пашку -- слева. Брови у нее  нахмурены.  Концом платка она  вытирает
тонкие губы и начинает энергично "дирижировать"  рукою; показывая в  сторону
Пашки, что-то быстро говорит. У  парнишки после  ее  слов пропадает  на лице
радость,  он никнет.  Дед не  шевелится, сидит, прижавшись  спиною к забору,
будто и нет его тут.
     Оба молчат.
     А  бабушка  тычет  пальцем  в  Пашкины  латаные  сапоги,  в  старенькую
широченную   телогрейку   и   что-то  говорит,  говорит.   Затем  неожиданно
поворачивается  к старику.  Молча протягивает  к нему руку,  и  я  вижу, как
разжимается  у  Гурьяныча кулак,  как  медленно  раскрываются пальцы  и  как
скомканные бумажки падают на старушкину ладонь.
     Ни  старик, ни Пашка не возражают. Ни слова. Молча  следят, как бабушка
не торопясь расправляет деньги, пересчитывает  их дважды, прикидывает что-то
в  уме и,  подняв  подол верхней  юбки, прячет глубоко  в  потайной  карман.
Гурьяныч  отворачивается.  Пашка вскакивает, но не смеет и  рта  раскрыть. А
бабушка  достает из наружного кармана платок  с узелком,  развязывает его  и
дает внуку несколько монет. Затем встает, строго  что-то говорит  Гурьянычу,
грозит  пальцем.  Потом  усаживается  поудобнее  на  телегу,  будит   вожжой
задремавшую Кудряшку, и та не торопясь увозит ее из поселка в Медвежий лог.
     Дедушка с  внуком грустно смотрят ей вслед, пока Кудряшка не скрывается
за поворотом.
     Пашка придвигается вплотную к Гурьянычу, отдает ему несчитанные монеты.
Оба сидят осиротевшие, подавленные, сконфуженные.
     Потом оба заходят ко мне.
     --  Мы-то --  за  ружжо, а старуха  повернула  деньги на одежину внуку, --
говорит грустно Гурьяныч. -- Конечно, тоже нужно.
     У парнишки дрожат губы. Молчит.
     --  До  осени, Пашка, ружье не понадобится, а там видно будет, -- пытаюсь
успокоить его.
     --  Я тоже  за  это.  Вот  кончит  школу,  лето  поработает со  мною  на
смолокурке -- лишний рубль заработаем. -- И поворачивается к Пашке: -- Вот тебе
и ружжо будет!
     У Пашки раскрывается рот.
     --  Непременно заработаем. Только бы бабушка не отобрала. А сейчас пусть
распорядится: мне обутки на лето, а тебе, дедушка, рубашку.
     У Гурьяныча дрогнули плечи, он пропускает мимо ушей последние слова.
     -- Ежели отберет, мы тогда супротив пойдем, и дядя за нас будет. Как вы?
     --  Второй  раз не  отберет.  Ты  только, Пашка, хорошо учись. Этого ей,
видно, очень хочется, и она будет за тебя.
     Мы прощаемся.
     Так они и уходят с  надеждой, что в следующий  раз бабушка  будет на их
стороне.
     В этот день мы получили  радиограмму от Евдокии Ивановны Макаровой, что
паутиновые  нити  натянуты,  закончено исследование  инструмента  и она  уже
приступила к наблюдениям.
     В субботу вечер