я верхняя  мужская  одежда без воротника).  Там же было  и  несколько
свежих  беличьих тушек.  На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья,
веники  и  связки  пушнины.  В  углу, на оленьих шкурах, под ватным  одеялом
лежала женщина с ребенком.
     -- Однако, замерз? Клади в  печку  дров, грейся! -- сказала она спокойно,
будто мое появление не вызвало у нее любопытства.
     Это  была эвенка лет тридцати  пяти, с  плоским,  скуластым  и  дочерна
смуглым лицом.
     -- Вы одна не боитесь в тайге? -- заговорил я, немного отогревшись.
     -- Привычные. Охотой  живем... Ты раньше, видно, тайга не ходил? -- вдруг
спросила она, пронизывая меня взглядом.
     --  Ходил,  а вот  видишь -- заблудился.  Хорошо, что  вышел  на дорогу и
увидел огонек.
     -- А то бы мог замерзнуть. В кастрюле бери  чай. Сахар и чашка на столе,
-- сказала она, отвернувшись к ребенку, но вдруг приподнялась:  -- Еще  кто-то
идет!
     До слуха донесся  скрип  лыж.  Дверь  открылась  и  снаружи просунулась
заиндевевшая  голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал  он  меня своим появлением!
Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей
мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.
     Бросив  у  входа  на пол  рукавицы,  старик протер  запорошенные снегом
глаза, расчесал пятерней заиндевевшую бороду.
     --  Слава  богу!  --  сказал он  с  явным  облегчением. -- Чего только  не
передумал! Давно пришли?
     -- Только что, Пашкиным следом.
     -- Он уж был тут? -- удивился старик.
     -- Был и ушел.
     -- Эко отмахал  каку даль! Здравствуй, Марфа.  Ты чего это  чужих  стала
впускать к себе? -- уже повеселев, обратился он к хозяйке.
     -- Сам идет. Окошко сделали нарошно к  дороге, огонь ночью не гасим: кто
заблудится, так скорее зимовье найдет.
     --  Эх,  до  чего же вы  славный народ,  эвенки! Гурьяныч сел на чурбак,
огляделся.
     -- Однако, устал?
     -- Немножко. А Тешка где? -- спросил старик.
     -- Ушел ловушки закрывать, скоро промысел кончается.
     -- Борьки  тоже  нет? -- И старик,  подумав,  сказал серьезно:  -- Зря его
отпускаешь.
     -- Он большой, сам как хочет живет.
     -- Оно-то так, да долго ли до греха!
     -- Раздевайся, Гурьяныч.
     -- Спасибо,  Марфа, побегу,  отдыхать  не  стану. Мы  ведь условились  в
полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.
     -- Чай попей, еще успеешь.
     -- За чай спасибо, а от хлеба не откажусь,  если он есть у тебя. На ходу
пожую.
     -- Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепешку,
приложил ее к носу, громко потянул в себя воздух.
     -- Ты, Марфа, мастерица насчет хлеба, ароматный-то какой!
     -- А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб -- куда с добром, весь
день во рту держалась его сладость, -- ответила Марфа.
     -- Бывает и у моей старушки удача.
     Гурьяныч положил на горячую печку лепешку, повернулся ко мне и, пряча в
усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
     -- Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.
     -- А где Василий Николаевич? -- спросил я.
     -- Там, на сопке, костер держит, кричит да стреляет -- знак подает.
     -- Сколько беспокойства наделал! -- произнес я вслух, досадуя на себя.
     --  Ничего,  бывает. Я вот сколько лет  живу в зимовье  на смолокурке, а
иной  раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдешь:  блукаешь в
четырех стенах за  мое  почтенье! А  тут  ведь тайга. Так  что  спите, утром
раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
     И он заторопился. Разломив пополам горячую лепешку, сунул ее за пазуху.
Скрипнула  дверь,  и  в  темной, растревоженной ветром  тайге  шаги  старика
смолкли.
     А мне уже трудно было  отвести мысли  от  Гурьяныча. Старик как-то весь
открылся мне в  этой встрече в зимовье. Все у него от леса, где он родился и
утверждал  свое право  на жизнь,  на  хлеб,  на  теплый  угол. Лес одинаково
наложил отпечаток и  на его  внешность  и на характер. У него  и  фигура,  и
походка,  и  заячья  шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К
тому    же   старик   обладает   необыкновенной    обаятельностью,   которая
обнаруживается с первых  его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день.
Природа  в Гурьяныче,  кажется,  показала,  какими  отличными качествами она
награждает людей за их привязанность к ней.
     В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилег на шкуру и,
засыпая, подумал:  "Какой  вкусной  покажется  старику  горячая  лепешка  на
холодном смолевом воздухе".
     А снег все шел и шел. Шумели, баюкая сон, старые сосны...

     Меня разбудил запах  распаренной сохатины  и  лука. В углу, плача, тихо
всхлипывал трехлетний мальчишка.
     -- Чем он недоволен? -- спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.
     -- Петро-то? Должен был Борька прийти,  да чего-то задержался. Вот  он и
ревет. Да и я беспокоюсь...
     Снаружи  послышались  торопливые шаги по снегу  и легкий  стук в дверь.
Петро сразу смолк и,  вытирая  рукавом  мутные  слезы,  заулыбался,  а Марфа
распахнула  дверь.  Вместе  со  струей холодного воздуха в зимовье  ворвался
козел.  Это  было так  неожиданно,  что  я буквально оторопел.  В  следующее
мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжелое дыханье  выдавало
усталость -- видно, издалека бежал к зимовью.
     -- Пришел,  Боренька,  хороший мой, -- нараспев ласково заговорила Марфа,
приседая.
     Тот  бросился к  ней,  лижит лицо, руки, а Петька гогочет  от восторга,
виснет на Борьке, обнимает его.
     Я  встаю,  невольно  взволнованный  этой  трогательной картиной  и  той
привязанностью, что сроднила эти  три существа, живущие в ветхом  зимовье на
краю старого  бора.  Какой-то  необыкновенной теплотой наполнилась  избушка.
Сколько радости принесла всем им эта встреча! И мне вдруг стало  страшно при
одной мысли, что я мог убить Борьку.
     Ласкаясь,  Борька  косит  свои  черные  глаза  на  стол,  Марфа ревниво
отварачивает  его  голову, ласково прижимает к себе и что-то шепчет, но  тот
вырывается. В дальний угол кувырком летит с него  Петро  и, стиснув от  боли
пухлые губы, молчит, а слезы вот-вот брызнут из глаз.
     На столе Борьку ждет завтрак -- хлебные крошки.  Он  поднимает голову и,
ловко работая языком,  собирает их  в рот. Затем бросается в  угол к  чашке.
Петька преграждает ему путь. Борька бьет его грудью, отталкивает.
     Припав  к чашке, козел с  жадностью пьет соленую воду, фыркает, обдавая
брызгами мальчишку.
     -- Иссе, иссе... -- кричит Петька, захлебываясь от смеха.
     После завтрака Борька становится вялым, им начинает овладевать какое-то
безразличие.
     --  Еще вчера до заката ушел, всю ночь с табуном проходил,  может, волки
гоняли, устал. Утрами в это время он привычен спать.
     Мать ловит Петьку, одевает в меховую дошку и выталкивает за дверь.
     -- Иначе не даст уснуть Борьке, -- говорит она, подбрасывая в печку дров.
     А  козел крутится  посреди  зимовья. Он ищет  место для отдыха, бьет по
полу копытцами, отгребает  ногами воображаемый  снег  и падает. Ему кажется,
что он лег в лунку, сделанную им на земле. Это у коз врожденное. Они никогда
не ложатся на снег или на траву.
     Мы выходим из зимовья. Неведомо  куда исчезли  тучи.  Над тайгою взошло
солнце, и  на заснеженную землю легли  замысловатые тени старых сосен. Каким
величественным  кажется  лес  после  ночного  снегопада! Все  принарядилось,
посвежело.
     -- Мы из стойбища Селикан, -- затоварила  Марфа, --  не бывал там?..  Сюда
только  зимою промышлять приезжаем. Борька  маленький прибежал к нам прошлой
весной. Вышла как-то я из зимовья, слышу, кто-то кричит, совсем как ребенок.
Смотрю, бежит ко  мне  козленок  маленький, только  что родился, мать зовет.
Проклятые волки тут, на увале, ее разорвали. Поймала я козленка и оставила у
себя.  Так  он и прижился. Ласковый вырос,  мимо  человека не  пройдет, а не
понимает, что  опасно, могут по ошибке,  а то и  с  намерением убить... Люди
разные, иной так и норовит нашкодить.
     --  А вы  не  пускайте  его из зимовья, --  посоветовал я,  вспомнив свою
вчерашнюю встречу с Борькой.
     -- Что ты! Без тайги зверю -- неволя.  Нельзя не пускать. Вечерами Борька
уходит в лес к диким козам, кормится,  играет, а утром обязательно прибежит.
Видишь, дыра в  обшивке двери, это он  копытом  пробил"  всегда в одно место
стучится. Утром так  и ждем  этот стук, Петька ревет, и сама  думаю: "Придет
ли?"
     -- Колокольчик надо  повесить на шею, тогда  каждый  догадается,  что он
домашний.
     -- Что ты, колокольчик совсем  вешать нельзя, все козы  от него  убегать
будут. Куда годится!  Может, лучше  пусть уходит совсем с  табуном, научится
бояться людей, дольше проживет. Ты как думаешь?
     -- А Петька? Да и сама ты кого ждать утрами будешь?
     --  Поплачем и  привыкнем.  Хуже  будет,  если  люди  убьют...  --  И она
отвернулась от меня, дрогнули ее плечи.
     --  Напрасно расстраиваешься,  Марфа, может, все обойдется,  -- пытаюсь я
успокоить ее.
     -- Нет,  я знаю,  половина месяца назад Борька пришел в крови, кто-то  в
него ружье  разрядил. Два дня не выходил из зимовья,  думала,  пропадет.  Но
скоро забыл,  опять  ластится к людям в тайге,  мимо не  проходит, а  то  не
знает, что убить могут, -- твердо сказала она.
     "А ведь это могло случиться вчера",  -- с ужасом подумал я, и  у меня не
нашлось слов разубедить ее.
     -- Скажи, что надо сделать, чтобы уберечь Борьку?
     Правду говорю тебе: он хороший, ласковый к людям.
     Я подумал что это невозможно. Во многих людях еще живет беспощадность к
дикому зверю.
     -- Кто-то едет, -- вместо ответа сказал я, повернувшись к дороге.
     Между сосен ползла длинная тень.  Вот она появилась в  широком просвете
леса. Это Кудряшка тянула розвальни. Позади шел Пашка.
     Лошадь широко раздувая от  одышки бока, понуро брела  по чуть заметной,
запорошенной  снегом  колее.  --  Т-р-р-р!  --  крикнул  Пашка,   останавливая
Кудряшку. -- Здравствуйте, тетя Марфа!
     -- Ты чего так рано? -- ответила та.
     -- За дядей приехал, дедушка просил поторопиться.
     -- Успеешь,  распрягай  лошадь, поставь  к  сену. Петька, посмотри,  кто
приехал! -- крикнула вдруг Марфа, заглянув за избушку.
     Оттуда показался Петька, весь в снегу.
     -- Паска! Паска! -- закричал он, бросаясь навстречу.
     -- Здорово,  мужик! -- басит Пашка, подражая Гурьянычу. -- Где твой козел?
Убежал?
     Дверь  в избе неожиданно распахнулась, и на пороге  появился Борька. Он
не сводит глаз с Пашки, чего-то ждет.
     Парнишка  отбрасывает полу  дошки,  не торопясь, с явным  удовольствием
запускает руку в глубокий карман штанов,  достает жменю овса. Два прыжка -- и
Борька  возле него, хватает  овес,  долго жует,  взбивая губами пену.  Потом
тычется влажным носом в карман, требует остатки.
     -- Балует он Борьку, -- говорит Марфа, кивнув на Пашку. -- Без гостинца не
приезжает. И тот издали узнает его, встречает.
     Пашка приседает на снег, обнимает козла: он тоже рад  этой встрече. Они
начинают  играть,  бегать. Чувствуется,  что  и  у  Борьки к  этому парнишке
большая привязанность. Потом Пашка, точно вспомнив  про ночь, поворачивается
ко мне:
     -- Я так и знал, что заблудитесь.
     -- Почему? -- удивился я.
     --  Место тут  плохое:  холмы да  лога.  Я  и то иной  раз  ошибаюсь,  а
городской и подавно.
     --  Что и  говорить,  место  однообразное.  Но ты, прямо скажу, молодец,
Пашка. Спасибо тебе за лыжню, за костры, иначе я и сейчас ходил бы по лесу.
     -- За что спасибо? --  живо возразил он. -- С каждым может беда случиться.
А насчет костров -- не надеялся, что у вас спички есть, разводил под колодами
-- так они дольше горят, да и знал, что на лыжню непременно наткнетесь.
     Все  возвращаемся  в  избушку. Наскоро  завтракаем.  Борька  опять бьет
копытцем о пол, разгребает воображаемый снег, падает и быстро засыпает.
     Наступают  минуты  расставания.  Что  сказать  Марфе  на прощанье?  Чем
отблагодарить ее  за приют, за неизгладимое впечатление, что оставило у меня
старенькое, покосившееся зимовье на краю соснового бора, с  ночным огоньком,
зовущим уставшего путника. Какими словами  рассеять  в ней тревогу за судьбу
любимца Борьки?.. Не нахожу слов. Говорю просто, от души:
     -- Спасибо, Марфа. Я непременно еще приеду к вам.
     -- Приезжай.
     Кудряшка  лениво  шагает по  занесенной  ночным  снегопадом  дороге.  В
морозном  воздухе  тихо; точно  зачарованный,  стоит  бор,  облитый радужным
светом уже поднявшегося солнца.
     В углу широкой  прогалины на вершине сосны-исполина,  о чем-то  мечтая,
сидит мрачный, с вытянутой шеей и печальным взглядом, коршун.
     --  Поторопился  прилететь, ишь  как  его мороз скрючил, -- показывает на
птицу  Пашка,  явно вызывая  меня  на  разговор,  -- Василий Николаевич вчера
здоровенного козла сшиб, --  еле стащили с седловины. А вы, значит, не попали
в козла?.. Дедушка, если промажет,  начинает  хитрить: дескать, мелкая дробь
или веточка выцелить не дала...
     Я думал о другом: о лесной избушке с ночным огоньком, о тетке Марфе,  о
Борьке, об их привязанности друг к другу. Никакая удача на охоте не могла бы
доставить  мне столько  радости,  породить  столько раздумий... А костры  на
лыжне!  Они  заставили  иначе посмотреть  на  Пашку,  озорного  деревенского
паренька, как будто сроднили меня с ним.
     Удивительное ощущение испытываешь, вернувшись домой из тайги, побыв там
хотя  бы день и вволю  нахлебавшись хвойного воздуха.  В  доме  все  кажется
обновленным; все, что еще вчера надоедало, как будто радо твоему появлению.
     Но этой радости  хватило  всего лишь на несколько  минут. На столе меня
ждала радиограмма из тайги, куда мы с Василием Николаевичем должны лететь, --
в ней сообщалось, что ледяной аэродром окончательно  вышел из строя и что по
всей реке идет наледь.
     Опять задержка... Теперь, после  вчерашней разминки,  жизнь  в  поселке
невмоготу.  Переодеваюсь  и иду в штаб.  Единственный выход -- отправиться  в
одно  из  геодезических  подразделений,  работающих  поблизости от  поселка,
посмотреть, как разворачиваются дела, а за это время наледь на реке сойдет --
и мы улетим.

        "НЕПОКОРЕННЫЙ"

     Южные ветры слизывают с крутых увалов снег, поднимают ржавые болота. По
широким падям стелются ленивые туманы.
     Все  дольше задерживается  солнце;  в  его  ослепительных  лучах синеют
громады лесов; все доступнее становятся потеплевшие дали, и кажется, никогда
они  так не манили к себе, как в  эту  весну. Выйдешь из  дома  взглянуть на
зарю; вскинешь голову к небу и долго ждешь: не закурлыкают ли журавли?!
     Но  зима не сдается.  Нет-нет  да  и  завьюжит непогодица по горам,  по
лесам, и снова спеленает землю белым саваном.
     Вершина зимы -- самое обманчивое время.
     Мы  с  Василием  Николаевичем  возвращаемся   из  лагеря   геодезистов,
расположенного под одной из главных вершин Сетлинского хребта, в шестидесяти
километрах  от  поселка.  Идем  после  бурана  безлесным отрогом.  Всюду  на
необозримом  пространстве  лежат заснеженные горы, окаймленные по склонам  -
черной  границей леса.  Белизна  будто  скрадывает  бугры,  крутые  ложки  и
шероховатую поверхность отрогов; все кажется гладким, ровным.
     Мы торопимся. Идем  без отдыха. Хочется к  вечеру добраться до верховья
речки Кннгаш и там заночевать.
     Лыжи легко  скользят по отполированной  поверхности  надува.  Встречный
ветер обжигает лицо, стынут руки, и мы с трудом отогреваемся на ходу.
     За последним подъемом показалась  кннгашская тайга. Мы прибавили шагу и
через час уже скатывались к реке.
     По северным  склонам еще нерушимо  лежала зима в легком румянце заката.
На  ровном снегу  легкие вмятины -- следы белок, соболей, горностаев.  Сам же
лес в непробудном покое, в синеве угасающего дня.
     У реки нас встретила густая  кедровая тайга  мощными стволами  в густом
сумраке и сказочной тишиною. С трудом пробираемся по еле заметным просветам.
     В такой тайге  приют найти  не трудно. Почти  под каждым старым  кедром
можно укрыться от непогоды.
     Мы уже развели  костер, нарубили хвои для  постелей,  сделали заслон от
ветра,  как вдруг снизу  послышался стук топора. Василий Николаевич долго  и
внимательно прислушивался.
     -- Однако, люди близко, что им тут надо? -- сказал он и, немного подумав,
добавил: -- Пошли ночевать к ним, веселее ночь пройдет.
     Мы потушили костер, вскинули на плечи котомки и пошли вниз по Кингашу.
     В сумерках проступали лишь самые темные предметы. Теснее  становилось в
тайге.  В  лиловую муть уходил горизонт, становилось холодно и грустно среди
кедрового безмолвия.
     Идем  долго. Торопимся, как бы не  опередила ночь. Снова стукнул топор,
но уже рядом, и тотчас же пахнуло дымом.
     На небольшой поляне  мы увидели примостившуюся между двух елей палатку.
Там же рядом, у саней, кормилась лошадь.
     -- Да ведь это  Кудряшка! Ей-богу,  она!  Гурьяныч, принимай  гостей!  --
обрадованно кричит Василий Николаевич.
     -- Кого бог послал? -- слышим знакомый голос старика.
     Видим, как вздрогнула палатка, как распахнулся вход, и в образовавшееся
отверстие показались сразу головы Пашки и Гурьяныча.
     -- Откуда  вас вынесло? -- удивляется старик и, выбравшись наружу, что-то
в спешке дожевывает, вытирает полой однорядки влажные губы.  -- Здравствуйте,
милости прошу к нашему шалашу!
     --  Вот  уж  неожиданная встреча!  На  курорт  приехали?  -- спрашиваю я,
безмерно обрадованный, увидев Гурьяныча и Пашку.
     -- Кости старые размять решил.
     Пашка, подражая Гурьянычу, тоже  протягивает нам свою руку, и радостная
улыбка не сходит с его лица.
     --  Подбил председатель колхоза. Мне бы  на печке  сидеть, а я поддался,
взялся не за свое дело, -- жалуется Гурьяныч.
     -- Что за дело? -- спрашиваю я, сбрасывая котомку и сбивая снег с унтов.
     -- Об  этом потом.  Забирайтесь  в  палатку,  места хватит.  И  похлебка
готова.  Мы только  сели  ужинать, как  услышали говор. --  И, повернувшись к
внуку, строго наказывает: -- Натай снега для чая, да поживей!
     Пашка, улучив момент, таинственно, шепотком хвастается мне:
     -- Зверей живьем ловим с дедушкой!
     -- Ну и как? -- У спрашиваю я тоже шепотом.
     Парнишка безнадежно  машет  рукой  и исчезает. В палатке тепло и уютно.
Больше,  кажется, ничего  и  не  нужно.  Сбрасываем обледеневшие телогрейки.
Нежный запах отогретой кедровой хвои, смешанный с запахом  оттаявшей  земли,
напоминает  весну. Она как  будто  с нами вошла  в палатку. В железной печке
буйствует огонь. На колышке, вбитом в землю, стоит зажженная свеча. Приятный
полумрак.
     -- Ишь как славно вызвездило, к утру непременно корку снежную натянет, --
говорит Гурьяныч, протискиваясь  через низкое отверстие  внутрь  палатки.  --
Чайку горячего или с супа начнем?
     -- А вы не беспокойтесь, у нас тоже кое-что есть.
     --  Гости  сыздавна  на  хозяйских харчах, --  заявляет старик,  ставя на
раскаленную печь котелок с супом.
     Вваливается  Пашка  с  ведром   снега.  Он   застегивает   вход,  и  мы
отгораживаемся от зимы полотняной стеною.  С минуту молчим. Всем  хорошо.  С
каждым  глотком горячего  воздуха  возвращаются силы,  и  ты будто начинаешь
чувствовать всего себя, каждый  сустав, каждую косточку.  Какая благодать  --
тепло!
     -- А для чего вам, Гурьяныч, понадобились живые звери? -- спрашиваю я.
     -- Уже доложил,  везде поспел!  -- Старик косится на внука. --  Да на днях
вызывали  меня  в  колхоз,   председатель  говорит:  "Выручай,  Гурьяныч,  в
маральник заскочили волки, нашкодили, окаянные,  трех зверей зарезали.  Надо
из тайги пополнить поголовье".  Я, конечно, отказываюсь:  дескать,  какой из
меня теперь зверолов! А он напирает, говорит: "Государственное дело, помоги,
некому больше". Раньше-то я лавливал и марало