лстое бревно, на всю ночь, и тоже готовлюсь ко сну.
     Поздний час  ночи. В тишине стоит лес  со своими  тяжкими вздохами.  Он
стал еще  прекраснее  оттого, что  взошла луна  и  ворвалась  в его  ажурные
просветы. Луна необыкновенно  белая и  кажется такой близкой, что хоть рукой
бери. Навстречу ей, точно  из  глухого подземелья, дыбятся грозные тучи, и в
них буйствует гром.
     Над тлеющими головешками костра вспыхивает и  потухает синее пламя.  Но
вот  в  тучах  погасла  луна, и  угольно-черный мрак окутал  стоянку. Ветер,
обрушиваясь на лес, качает стволы елей, нагоняет сон.
     Крепко  спится в тайге уставшему человеку. Но вот  какой-то  звук задел
уснувший слух, что-то тревожное донес он... Надо  проснуться, прийти в себя.
А я  никак  не  могу  очнуться. Странное  забытье! Но  тревога  и  во сне не
рассеивается, остается во мне, как несмолкшее эхо...
     Опять смутно ловлю какой-то  шум,  еще  и  еще. Что-то творится  вокруг
меня, силюсь пробудиться, преодолеть свинцовую тяжесть сна и не могу.
     И  вдруг кто-то  сильно  толкает  в  бок.  Душераздирающий  крик  Пашки
мгновенно вырывает меня  из забытья. Падает палатка, гремит посуда... Ничего
не понимаю! Что случилось?!  Пытаюсь высвободиться, захватываю руками что-то
живое, мокрое,  шерстистое... Лицо обжигает гневное звериное дыхание. Мне не
хватает  воздуха.  Пашка орет.  Я растерялся,  никак не  могу  выбраться  из
спального мешка.
     -- М-медведь!.. -- слышу истошный крик Гурьяныча.
     Наконец с трудом отбрасываю край палатки. Вижу страшное зрелище: черный
медведь  наскакивает  на  старика, сбивает с ног,  наваливается на него всей
тушей... Пашка  уже  на  ногах,  хватает тлеющую  головешку, с  ожесточенной
решимостью бросается на помощь деду, тычет зверю в морду огнем... Тот ревет,
отскакивает  от Гурьяныча и, на миг замирая,  как-то  растерянно смотрит  на
меня малюсенькими, как будто круглыми, глазами.
     -- Потап! -- радостно вырывается у меня, когда я вдруг по белому галстуку
на черной шерсти груди  и  по знакомой  хитрющей морде  узнаю прирученного в
экспедиции звереныша.
     Медведь  бросается  ко  мне,  жмется, лижет  горячим языком мое лицо  и
обрадованно  мычит. Чувствую  -- рад, косолапый,  встрече с людьми. Я обнимаю
его, но все еще не могу прийти в себя от пережитого страха.
     Гурьяныч и  Пашка буквально столбенеют.  На их лицах ужас и  изумление.
Они не верят  своим глазам. Кажется, никакое чудо их так не  удивило бы, как
эта сцена братания с медведем.
     Я отталкиваю Потапа,  встаю.  На какую-то долю минуты наступает тишина,
все постепенно  приходят в себя. У всех одна мысль: хорошо, что обошлось без
выстрела.
     Уже утро.  По  светлому небу плывут  редкие  облака  навстречу багряной
зорьке.  Мирно падают капли влаги с  хвои. Стоит безмолвный туман над рекою.
Молча пролетают кедровки.
     Гурьяныч повертывается к Пашке, обнимает обеими руками парнишку, крепко
целует его, и две скупые слезы скатываются по обветренным щекам.
     -- Молодец, внучек, не растерялся!
     И они  оба смотрят  на меня, все еще не понимая,  откуда  взялся  такой
необычный ночной гость.
     -- Это Потап, наш экспедиционный медвежонок, самый добрый и шкодливый из
всего медвежьего рода, -- объясняю я.
     -- Но как он забрел сюда?
     -- Вероятно, наткнулся на наш вчерашний след и прибежал.
     Пашка мигом преображается.
     --  Ну  и  напугал!  А  тут  кто-то  от страха  стал кричать, я и  вовсе
оробел... -- И парнишка, поддернув штаны, косит плутовские глаза на деда.
     -- Нечего сваливать  на других!  Уж кто орал благим матом, так это ты, --
отвечает Гурьяныч.
     -- Что-то не помню такого... -- хитрит Пашка.
     -- А по переносице кто меня стукнул локтем, тоже не помнишь?
     И оба смеются, вспоминая ночное происшествие.
     Пашка смелеет и храбро вышагивает к медведю. Он кружит вокруг зверя, не
знает, с какой  стороны лучше  подойти, заглядывает ему в  глаза, осторожно,
готовый  вмиг отпрыгнуть,  дотрагивается  рукою до шерстистой спины зверя. А
тот  уже  ждет чего-нибудь  вкусного,  сладко чмокая мокрыми  губами,  и  не
обращает, никакого внимания на парнишку.
     Подновляем  костер и через  полчаса  завтракаем. Все разговоры у нас  о
Потапе.
     -- Вот ты, Пашка, вчера  спрашивал, кто самый сильный в тайге? -- начинаю
я  свой рассказ о  Потапе. -- У птиц самые  грозные и  сильные -- это  орлы, а
среди таежных  зверей царем  слывет медведь. В прошлом году встретились мы с
этими лесными хозяевами.  Экспедиция наша работала в горах Тувы. Была весна.
Мы с  моим помощником  Василием  Николаевичем пробирались  к  истокам  речки
Систиг-Хем. Как-то на четвертый день пути заночевали под Таргакским хребтом.
Лошадей отпустили на поляну, сами поужинали --  и спать: утром надо было рано
трогаться  в путь.  Ночью  нас разбудил страшный  рев. Мы вскочили.  Небо  в
тучах.  Темень.  Лошади  прибежали  к  костру,  трясутся,  храпят.  "Должно,
медведь, но  с чего  это он ревет?  Не  иначе,  что-то с  ним  случилось", --
говорит  Василий Николаевич. Стоим  ждем. Дров подкинули  в огонь,  а лошади
ушами  прядут, косят глазами в темноту.  И вдруг  под  скалой опять раздался
рев,  да не один,  а  два. Теперь  ясно, это  звери между  собой схватились.
Загремели камни,  затрещал  лес,  все наполнилось шумом. Мы быстро привязали
коней  и бросились с ружьями к краю скалы.  Вот, Пашка, когда  мне жутковато
было! Драка медведей -- это тебе не бой петухов. Представляешь, что творится,
когда эти  зверюги  со злобой вцепятся  друг  в друга и начнут рвать зубами,
когтями?.. Земля дыбом становится!
     -- А чего они дрались-то?
     -- Ты слушай.  Стоим  мы на скале.  От туч  еще больше потемнело.  Внизу
рычанье, стон, грохот, возня,  и  все это как  будто ближе и  ближе. Василий
Николаевич говорит:  "Давай-ка убираться  отсюда к огню, иначе в темноте они
нас живо похватают, не успеешь выстрелить".  Я и сам уже  подумывал  уйти от
греха подальше... Когда  мы снова  очутились под кедрами  у большого костра,
спокойнее стало. Скоро и под скалой все затихло.
     -- А что же дальше? -- разочарованно тянет Пашка.
     -- Дождались  утра -- и под скалу. Смотрим и глазам не  верим:  вся земля
вздыблена,  кусты выдернуты  с корнями, деревья сломаны,  лужи  крови.  Чуть
пониже  видим  какой-то  холмик,  прикрытый мхом,  ветками и  разным  лесным
мусором. Подошли  и обомлели: перед нами лежала мертвая медведица. Задрал ее
самец...
     -- Зачем же он спрятал ее? -- перебивает парнишка удивленно.
     -- Видишь ли, Пашка,  эти  лесные  цари не  очень-то любят свежее  мясо,
предпочитают протухшее, вот он и  накрыл свою добычу  мусором, чтобы быстрее
приготовить себе  лакомство. Если зайчонка поймает, и  того сразу  не съест:
под  мох  его,  подождет день-два,  потом лакомится...  Стали  мы с Василием
Николаевичем  отгадывать,  из-за чего медведи поссорились.  Осматриваем  все
вокруг.  Видим,  рядом  с  холмиком молодая лиственница стоит  со  сломанной
вершиной, а  на  стволе следы когтей большого медведя и медвежонка.  Тут  мы
догадались,  в  чем  дело.   Видно,   самец  увидел  медвежонка,  тот  --  на
лиственницу, он  -- за ним, но  до вершины, куда  забрался медвежонок, ему не
добраться -- тяжел. Тогда он перегрыз ее, и вершина упала на землю  вместе  с
медвежонком. Но тут на помощь подоспела мать. Они и схватились.
     -- Разве медведь ест своих медвежат? -- удивляется Пашка.
     --  Выходит,  ест. Старый медведь -- самый страшный враг  медвежат.  Этот
злой, всеядный хищник не  щадит ни своих,  ни чужих  зверят  -- всех под себя
подминает, Зря  ему приписывают добродушие. Несмотря  на то,  что он  с виду
неуклюжий, косолапый, этот  зверь в схватке самый сильный, ловкий и быстрый.
Ну вот, дальше мы с Василием Николаевичем решили освежевать медведицу, взять
шкуру на  поршни  и  немного мяса  для собак. Стали  переворачивать тушу,  а
из-под нее медвежонок -- как фыркнет на  нас,  лапой норовит  ударить. Мы его
поймали, завернули в телогрейку. Успокоился. Ободрали медведицу, отрубили от
туши задок и думаем: что же делать с медвежонком? Отпустить -- сегодня же его
слопает медведь; взять с собой -- лишняя забота, да  и зачем  он нам? Василий
Николаевич  говорит: "Давай подальше от этого места  отвезем и выпустим". На
том и решили. Посадили медвежонка в кожаную суму и поехали дальше. В полдень
приезжаем  в  подразделение Макаровой,  а выпустить-то медвежонка  по дороге
забыли.  Я  и говорю  Макаровой:  "Нахлебника  привезли, принимайте". Все  в
подразделении  обрадовались,  дескать, будет  с  кем потешаться,  и оставили
медвежонка  у себя, Он быстро освоился.  Еще  бы! Ведь  в  тайге надо искать
пищу, ловить, копать, выслеживать,  а  тут  готовое в рот кладут, и сахар, и
ягоды, и  сгущенное  молоко,  купают  и даже  играют  с  ним  -- не  житье, а
масленица! Избаловался, разжирел.  А  когда подрос,  все пришлось  в  лагере
прятать от него. Что ни найдет -- все утащит, изорвет, спрячет. Пороли его за
шкоду -- не помогало. За все проделки расплачивалась Макарова. Он же, хитрец,
всегда к ней ласкался и ее слушался.
     И  вот пришла осень.  Что  делать с медведем? Решили оставить в  тайге.
Шуба  на нем  была  теплая, и жира накопил на даровых харчах. Но  не  тут-то
было: не идет из лагеря, привык к людскому шуму, а в лесу тишина пугает его,
да и одиночество, видно,  не радует.  Ничего  не могли придумать. Привезли в
поселок. Перезимовал он, к людям еще больше привязался, а весной опять взяли
в тайгу, Но держать его в лагере  уже нельзя было  -- шкодил на  каждом шагу.
Тогда и решили бросить Потапа. Уводили за несколько  километров, обманывали,
бросали, но,  что ни делали, отвязаться от него не могли. А недавно Макарова
нам  сообщила, что  напоила  его  спиртом.  Вот  уж  он, говорит,  побуянил,
поревел, погрозился и, наконец, мертвецки уснул. А тем временем отряд снялся
и ушел.
     -- Что же с ним случилось дальше? -- с нетерпением спрашивает Пашка.
     --  Сам видишь: живет  тут в Кедровом ключе, и,  кажется, ему не так  уж
плохо...
     А Потап шарит по стоянке, что-то ищет и иногда косит на нас малюсенькие
барсучьи глазки.
     Он  сильно вырос с тех пор, как я видел его последний раз,  Теперь  это
настоящий  взрослый  медведь  -- лесной  царь, косолапый, лобастый.  Даже  во
взгляде  хотя и сохранилась  еще  прежняя  доверчивость,  но  уже  появилась
подозрительность и что-то настороженное. Пройдет еще немного времени, к нему
вернется  все  звериное,  присущее  медведю,  он  станет  хозяином Кедрового
ключа...
     Между   тем   Пашка  достал  горсть  сухарей.  Потап  по  шороху   вмиг
догадывается,  что у  того  в  руках,  бросается к  парнишке, хватает пастью
сухари, и они хрустят на  его острых зубах. Пашка  хохочет. Гурьяныч все еще
озабоченно наблюдает за внуком и  зверем.  А  Пашка  вдруг  бросает  остатки
сухарей, подбегает к Гурьянычу, обхватывает его за шею руками;
     -- Дедушка, дедушка, разреши мне остаться с Потапом в лесу?!
     -- Что ты, голубчик, опомнись, что с тобой. -- Старик ласково прижимает к
себе внука и  гладит  его своею заскорузлой ладонью. -- Кто  же с медведем  в
лесу живет?
     -- Я буду жить с ним. Помнишь,  я читал тебе про мальчика Маугли? Он был
царем джунглей!
     Гурьяныч говорит строго:
     -- Оставь свои фокусы. Я вот бабушке расскажу, Она тебя никогда больше в
тайгу не пустит.
     У Пашки вянут глаза, Нижняя губа обиженно выпячивается.
     -- Лучше  за  водой  сходи,  непослушник. Позавтракаем, и  надо  в  путь
торопиться. Вишь, с юга тучи идут.
     -- А как же Потап? -- волнуется Пашка.
     -- Не твоя забота! Медведь есть медведь! Бери чайник -- и айда.
     Пашка  награждает меня  и деда недобрым взглядом,  будто  и я в  чем-то
виноват.  Оглядываясь, уходит по  мокрой глянцевитой траве,  пахнущей ночным
дождем.
     --  Ишь  ты,  Маугли  нашелся!.. -- ворчливо  бросает ему вслед  старик и
поворачивается ко мне.  --  Взбредет  же  в  голову  -- остаться  с медведем в
лесу... Дружка встретил!
     -- Все мальчишки -- фантазеры, Гурьяныч.
     --  А  наш  и  взаправду  может  остаться. Только сыми с  него  узду,  и
останется тут,  ей-богу, останется -- на это у него причуды  хватит. Бабушкой
только и  унимаю,  Она-то с  ним построже нас...  Через него  и мне  от  нее
частенько перепадает, -- со вздохом жалуется старик.
     --  Меня,  Гурьяныч,  другое  беспокоит.  Потап ведь  теперь  от  нас не
отстанет, а брать с собою никак нельзя. И спирта у нас нет.
     -- Спирта нет... -- соглашается он и вдруг спохватывается: -- И не дал бы.
Негоже переводить на него  добро!  Что-нибудь придумаем, -- заключает  старик
убежденно.
     Я складываю постели, палатку, вещи  --  пора собираться в обратный путь.
Думаю  о Пашкиной причуде -- остаться с Потапом в тайге. Завидую парнишке: он
весь  полон  мальчишеских мечтаний.  Мне  понятен жар,  с каким он упрашивал
Гурьяныча  оставить  его  в лесу. Представляю  себе странствующего  по тайге
Пашку  с медведем. Выдержал бы он  борьбу за  существование? Голод научил бы
его догонять козла,  подкрадываться по-рысьи к добыче, лазить по деревьям  с
быстротою  обезьяны, попадать камнем в птицу с точностью  пули. Как все  это
соблазнительно  для  Пашки!  Пусть  это  живет  только  в  его  мальчишеском
воображении. Осуществи Пашка  свое дикое желание, останься с Потапом в тайге
и выживи -- что бы он мог порассказать людям о природе?!
     Я  все  больше и больше  привязываюсь к  этому  мечтательному, смешному
конопатому парнишке из Медвежьего лога. Его с какой-то необыкновенной  силой
тянет в непознанный мир природы,  он заражен мечтою о  подвиге,  и я уверен,
что он рано  или  поздно совершит что-то смелое, большое, красивое,  что его
жизнь будет полна опасностей, риска, напряжений.
     Пашка  возвращается  грустный.  Вешает  чайник  на  таган.  Подходит  к
старику, сидящему на корточках у костра.
     -- Дедушка...
     -- Ну что еще тебе?
     -- Возьмем с собой медвежонка?
     -- Бабушке  для забавы,  что ли? Она и без Потапа  натерпелась от  нас с
тобой.  К тому  же  медведю наречено природой тут, в лесу,  быть, нечего без
нужды неволить зверей.
     Пашка упрямо молчит.
     Всходит солнце. Тает  в прохладном утре  позолоченный туман. Тайга, еще
не успев просохнуть от ночного дождя, уже хмурится. Над ней, там, где синеет
небо, плывут гонимые ветром  легкие облака, холодком тянет от этих воздушных
громад. Они навевают уныние на лес, на птиц, на людей.
     Потап,  деловито  обшарив стоянку и подобрав  языком  все,  что  считал
съедобным, улегся поодаль от костра,  занялся своим туалетом.  Он  тщательно
вылизывает  мокрую  шерсть  на  лапах,  на  груди,  на  боках...  На   морде
беспечность. Глаза слипаются...
     --  Уснул, --  говорю я шепотом, кивая  на  медведя.  -- Давайте незаметно
уйдем.
     -- Что ты  -- незаметно! -- возражает  Гурьяныч. -- И у сонного зверя  слух
начеку. Его не обманешь. Да и нет надобности. Я думаю, не пойдет он за нами.
Теперь, побыв  один  в  тайге, не расстанется с  вольной жизнью. А еще через
месяц-другой  совсем одичает, бояться человека  станет.  Так что  таиться от
него нам нечего. Я уж знаю...
     Залит огонь. Завьючена Кудряшка. Гурьяныч берет в руки повод, последний
раз по-хозяйски осматривает  стоянку. Медведь просыпается, настораживается и
с беспокойством следит за нами.
     Что тревожит зверя в эту минуту?
     -- Дедушка, мы его в цирк отдадим, пусть идет с нами, -- умоляет Пашка.
     Старик строго грозит внуку  посохом, смотрит  на небо и шагает к речке.
Медведь вскакивает, ковыляет  за нами, но вдруг  замирает  на месте: идти за
людьми или остаться?
     Мы  с  Пашкой  беспрерывно  оглядываемся.  Потап вдруг снова  бросается
неуклюжими прыжками по нашему следу и опять останавливается, упершись широко
растопыренными лапами в мягкую землю.  В его позе -- твердое решение: ни шагу
дальше!
     Мы перешли ручей  и, прежде чем скрыться в тайге, еще  раз  оглянулись.
Это были незабываемые  минуты. Потап стоял на месте. Он навсегда оставался в
тайге,  Лес  победил.  Тайга  оказалась ближе,  дороже беспечной жизни среди
людей.
     -- Прощай, Потап!

        "В СОСНОВОМ БОРУ"

     На второй день, в полдень, мы прошли  последний  перевал. Старик подвел
нас к толстой березе, примеченной им три дня  назад, срубил  ее и  осторожно
содрал  кору одним большим пластом,  скрутил трубкой, уложил на вьюк,  и  мы
тронулись дальше.
     Справа блеснуло  крошечное болотце.  За  ним -- равнина  в  пятнах озер.
Остались позади холмы.
     -- Куда Пашка девался? -- вдруг спрашивает Гурьяныч.
     -- Недавно шел следом за Кудряшкой, -- растерянно отвечаю я.
     --  Уж не на озеро ли  убег? Ему это раз  плюнуть!  Я тут подожду, а  ты
сходи за  ним, приведи. Ежели супротив пойдет -- с ним такое бывает, -- так ты
его моей рукой пониже пояса.
     Иду  назад.  Понять не могу, куда мог исчезнуть парнишка... Миную холм,
вижу, в просвете между стволов лиственниц, сидит на корточках Пашка на нашем
следу  и,  нагнувшись,  что-то  делает.  Я  крадучись  подхожу к нему сзади,
заглядываю через плечо -- ничего не вижу.
     -- Ты чего отстал?
     Пашка, вздрогнув, поворачивает ко мне голову.
     -- Смотрите, Кудряшка сослепу наступила на край  гнезда рябчика. Видите,
как измяла и  часть яиц  раздавила.  Так я  поправляю. Вот  стенку прутиками
восстановил, внутри мохом выстлал. Точно, как было, Яйца уложу, и пойдем.
     Я молча  наблюдаю, как парнишка заботливо укладывает в гнездо уцелевшие
яйца, встает, поднимает вокруг  гнезда помятый брусничник  и молча  любуется
своею работой. -- Дедушка думал, что ты на озеро ушел.
     -- Охота была, да побоялся: знал -- ругать будет, не пошел.
     Мы быстро шагаем по тропке, догоняя Гурьяныча, Выходим к  своей стоянке
у края озерной  равнины, Здесь  нас встречает  Жулик.  Как же  он  нам  рад!
Визжит, прыгает. Надо же  было этой  собачонке  догадаться,  что мы вернемся
сюда, и дожидаться нас!
     С жадностью глотает она кусок хлеба, брошенный Пашкой.
     -- Ну, Жулик, и напугал же тебя косолапый! -- говорит Гурьяныч, сбрасывая
с Кудряшки груз.
     Разводим костер  и, дожидаясь, когда сварится обед, греемся на  солнце.
Кругом весна, зазеленели лиственницы в перелесках, забурели кочковатые мари.
И  ручеек, толкаясь:  в  камнях,  спешит, зовет куда-то  вдаль,  к неведомым
просторам.
     -- Дедушка, мы поохотимся сегодня на озерах? Надо повезти домой уток. Уж
я  без  промаха: зря стрелять  не буду, ты  не  беспокойся,  --  самоуверенно
говорит Пашка.
     --  По уткам-то ты горазд, ничего не скажешь!  -- отвечает Гурьяныч. --  А
вот по  мошнику, по глухарю без смекалки не суйся!  Птица сторожкая,  за мое
почтенье! Усядется эта  громадина на сук, раздуется вся, анафема, как индюк,
шею  вытянет, начнет  наяривать:  "Чок-чок-чок-чк-чк". Послушать любо!  --  И
Гурьяныч  поворачивается  ко  мне. -- Он ведь, мошник, не как  другие  птицы:
строчит-строчит, да как с азарту зашипит. Тут, ежели умеешь подскакивать под
песню, твоя и удача  будет. Понимаешь, какая хитрость: пока шипит мошник, он
глухой и слепой; вот и поспевай подскочить, сделай несколько прыжков и опять
жди, когда зашипит. Ты что, никогда не добывал весною глухарей? -- спрашивает
он меня. -- Уж и побаловал,  бы я  тебя на току, да не  добраться отсюдова до
него. Пашка настораживается.
     -- Дедушка,  ты давно  обещал  сводить меня на ток,  пойдемте сегодня, --
просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.
     -- Неплохо бы добыть глухарей, -- поддерживаю  я  Пашку.  --  Ведь в нашем
распоряжении еще завтрашний день.
     -- Была  бы  тропа -- об чем разговор, тут  не  так уж далеко: километров
десять напрямик,  да болота не  пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь
тока. Давно хаживал.
     -- Пойдем, дедушка!..
     -- Ну, пристал!..
     Гурьяныч выкладывает из чаш