--  Дедушка, -- голос Пашки дрожит, --  я нечаянно уточку  убил... -- И он,
поднявшись, протягивает старику серый комочек.
     -- Как эта -- нечаянно?.. -- строго спрашивает Гурьяныч.  -- Тебе говорено:
стрелять только селезней. Ежели не можешь, неча ружжо брать в руки. Она бы к
лету сама десятой была, а ты ее убил. На что годится!.. В наказание утром на
охоту не пойдешь, кашеварить будешь.
     У Пашки,  как от боли, морщится все  лицо. Парнишка ловит  мой  взгляд,
ждет защиты.
     Я  неодобрительно  качаю головою  и, чтобы  закончить  этот  неприятный
разговор,  бросаю на сырую землю спальный мешок,  приваливаюсь к огню. Тепло
костра приятно нежит усталость.
     Гурьяныч поправляет огонь,  разливает по  чашкам варево и отрезает всем
по  ломтю хлеба.  После  утомительного  перехода, после стольких впечатлений
ужин у костра под охраной дремлющих елей кажется самым желанным.
     Ярче  и сильнее разгорается костер, заполняя синим светом все большее и
большее пространство вокруг. А дальше, за  освещенными елями, еще гуще,  еще
плотнее встает тьма  и пеленает  мраком  оживший  после долгой зимней спячки
лес.
     Холодный ветер пробежал по ельнику, тревожа темные кудри  старых сосен.
Пробежал и смолк. А деревья еще долго качаются над нами.
     Гурьяныч прислушивается.
     --  Неправда, что лес  шумит одинаково,  -- неожиданно  говорит он.  --  У
каждой породы -- своя песня. К примеру сказать, сосны, они не любят  тесноты,
вот и шумят  разноголосо. Ты только прислушайся. Налетит ураган, ну и запоют
каждая  в  свою дудку. Жутко  бывает в ветреную ночь  в  бору... --  И старик
опасливо окидывает  ночной  сумрак. -- Другое  дело ельник, ничего плохого не
скажешь. В нем ветру тесно  --  нет  разгона,  ни  свиста,  ни воя у него  не
получается.  Шумит ельник всегда ровно, что слаженная песня... Любо  спать в
нем в непогоду, за мое почтенье убаюкает.
     -- А  у осины тоже своя песня? --  спрашивает Пашка,  внимательно  слушая
деда.
     --  Как  же,  внучек,  совсем отменная. Осина  больше  растет на  лесных
кладбищах,  на старых гарях. Она первая непогоду  чует. И уж  как  залепечет
листва, будто ребенок ручонками захлопает,  так  и знай -- к ненастью. В бурю
такого  наплетет, такого нагородит, что и лешему не придумать,  а ночью того
пуще,  до  смерти  напугает,  адово  дерево,  будь  оно  проклято!  Лучше не
связываться с ней.
     Опять  ветерок   растревожил  сонный   покой  ельника.  И  опять  долго
прислушивается  к шелесту  крон  старик.  А  я  думал  о том,  как  велик  и
разнообразен мир природы, окружающий человека, как  плохо мы знаем его и как
мало  используем  на  благо  свое,  чтобы  богаче, прекраснее было  жить  на
земле...
     Спать устраиваемся  у костра, подостлав  пахучие и  мягкие  ветки  ели.
Пашку сразу не стало слышно, будто провалился в пустоту. Гурьяныч положил на
огонь  концы  толстых  бревен, высушил портянки и уже  хотел  забраться  под
однорядку, как  послышался  шелест  сухой  травы  под  чьими-то  осторожными
шагами.
     Мы оба разом поворачиваемся на звук. Две  яркие фары смотрят на  нас из
густого мрака ночи. Они приближаются вместе с шорохом, то гаснут за стволами
елей,  то снова упрямо надвигаются на  нас.  Это  Жулик крадется к  стоянке.
Пламя огня отражается в его глазах пучком синего света.
     Жулик  осторожно  появляется  из-за  толстой валежины,  весь освещенный
костром. Морда виноватая, спина провисла под тяжестью переполненного  брюха,
на губах гусиный пух, мокрый хвост висит обрубком.
     --  Обжабиться,  лопнуть бы тебе на месте! -- строго кричит  старик и зло
толкает ногою головешку в огонь.
     Собака в испуге отскакивает  за  пень, уходит в  темноту и оттуда долго
смотрит на нас двумя синими глазами...

        "ЛОПАЮТСЯ ПОЧКИ БЕРЕЗ"

     Тихо  плывет  звездная ночь над уснувшими озерами.  Деревья  у  стоянки
теперь  кажутся  выше и  стройнее. Все больше синеют  потемки лесной чащи. Я
забираюсь в спальный  мешок и с твердой надеждой на завтрашний день засыпаю.
Но это необыкновенно короткий сон.
     Внезапно  просыпаюсь.  Лежу  с  открытыми глазами. Темные  вершины елей
озарены фосфорическим  светом луны. До слуха  доносятся едва  уловимые звуки
теплой ночи. Тут и шепот, и вздохи, и ласковый бег ветерка. Сон не идет.  Не
уснуть в эту первую для меня весеннюю ночь в тайге.
     Встаю, подновляю костер. Вспыхнувшее пламя отбрасывает прочь от стоянки
тьму, освещает ельник.
     А  где  же Пашка?  Его  постель  уже занята Жуликом. Куда он  мог уйти?
Неужели на озеро? Нет,  сейчас первый час --  самое глухое время ночи. Нечего
ему там делать в это время.
     Шарю глазами по просветам -- нигде его не видно.
     -- Пашка!.. -- сдержанно зову парнишку.
     -- Тсс!.. -- слышу его предупреждение.
     Тихо шагаю на звук. Пашка стоит, прислонившись спиною к толстому стволу
лиственницы, щедро залитой лунным светом.
     Он предупреждает меня пальцем, дескать, иди осторожнее! И  я безропотно
подчиняюсь  ему.  Унимаю   шаги,  бесшумно   переставляю   ноги.  Подхожу  к
лиственнице, прислоняюсь рядом.
     Пашка не оглядывается, не  слышит моего приближения -- он  весь поглощен
каким-то  ожиданием.  Я  внимательно  осматриваю открытую  марь,  болото  за
перелеском,  прислушиваюсь и ничего не могу  понять:  чего  он  ждет  тут  в
полночь один?
     У меня под ногою сучок, стоять  на нем неудобно. Надо бы сдвинуть сапог
вправо, но боюсь нарушить тишину.
     А Пашка касается своей горячей ладонью моей руки, крепко сжимает ее.
     Чуть  слышный  короткий звук раздается где-то близко,  будто ребенок во
сне чмокнул губами.
     -- О!.. -- вскрикивает обрадованный Пашка и  показывает на березку. Затем
медленно поворачивает голову  ко мне,  смотрит  удивленно в глаза.  --  Почка
лопнула! -- шепчет он.
     Я улыбаюсь.
     Теперь мы вдвоем, прижавшись друг к другу,  караулим дразнящую  тишину.
Оба молчим. Нужна огромная напряженность слуха,  чтобы в этой ночной  тишине
обнаружить жизнь.
     Какой-то  странный звук возник и растаял: птичка ли отозвалась во  сне,
пискнула ли  жертва  в  лапах  хищника или  кто-то  народился?  Слышно,  как
облегченно  вздыхает земля,  обласканная  теплыми  ветрами, как  поднимаются
первые ростки зелени  под прошлогодними  листьями,  как дышит  лес --  старый
великан,  и  невольно  чувствуешь, как он  весь  молодеет, наливается соком,
будто хмельной брагой.
     Где-то  в  стороне  поет  вода.  Чего только  она вам не  нашепчет,  не
наобещает ночью!
     И вдруг справа доносится  какой-то загадочный  звук, должно  быть, эхо.
Оно зародилось  где-то у  кромки тенистого перелеска. Мы смотрим туда, ждем,
не обнаружится ли там еще что-нибудь. Ждем долго. Но вот что-то бесформенное
появилось в  ночном сумраке под елями, шагнуло вперед, и  сразу обозначилась
рогастая голова, широкая грудь и приземисто-длинное туловище.
     -- Сокжой! -- шепчу я Пашке.
     Чуткий  зверь  уловил  мой  шепот.  Он   замирает   в  полушаге,   весь
напрягается,  точно стальная  пружина, и, раздувая ноздри, шумно втягивает в
себя воздух. А мы, забыв про все, смотрим на него привороженными  глазами. В
лунном свете на фоне  сумрачных лиственниц сокжой кажется каким-то сказочным
видением, явившимся порадовать нас своею красотой.
     Зверь  так  и не  разгадал,  насколько  опасен  был донесшийся до  него
короткий звук. Он  медленно шагнул передней  ногою,  вытащил из тины заднюю,
переставил  ее  и  подал  вперед весь корпус.  Еще  постоял, будто испытывая
терпение врага.
     Ничто не выдает нашего присутствия.
     Сокжой  смелеет, не спеша обходит кочки,  все ближе вышагивает  к  нам.
Пашку  всего  трясет.  Плечом прижимаю его к  стволу.  Глушу в себе дыхание.
Ничего не остается на земле, кроме этого рогача в посеребренной шубе.
     У  лужи  с луной на  дне он останавливается,  наклоняется, сосет сквозь
сжатые  губы  воду. Вдруг нога его поскользнулась, раздался громкий всплеск.
Зверь  вскидывает  высоко  голову,   ворочает  тяжелыми  рогами.   А  кругом
непостижимое спокойствие, в котором малейший шорох покажется  ревом трубы. И
только  тяжелая  вода,  стекающая  с губ  в  болото,  булькает, будто кто-то
полощет горло.
     Налетевший ветерок  погнал  настывший за ночь  воздух,  одушил  болота.
Сокжой, точно ужаленный, перемахнул лужу и, широко  разбрасывая задние ноги,
метнулся в ельник, налетел на лесину и исчез в потревоженной тишине.
     Пашка облегченно вздыхает. Я выгибаю уставшую спину.
     Где-то вода  из почвы просочилась на  поверхнесть, мятежно зажурчала  и
смолкла, точно устыдившись. Кто-то на болоте вскрикнул во сне. С лиственницы
упала шишка.
     Пашка уходит в свои мечты.  Я думаю о лучшем, о будущем, о вечной весне
жизни. Мне кажется,  что сегодня я открыл что-то  новое для себя,  а  Пашка,
вероятно, -- целый мир, огромный, непостижимый и прекрасный...
     Странная ночь... Какое поистине чудесное  ощущение природы оставила она
в моей душе! Сколько очарования! Сколько раздумий! И как дорога стала жизнь,
будто прошел строгое чистилище и освободился от всех земных грехов...
     Табун невидимых птиц со свистом прорезал воздух сверху вниз и с криком,
с хлопаньем крыльев упал на воду.
     Неужели этот слишком откровенный для ночи звук -- предутренний сигнал?
     Еще  темно. На небе не заметно перемен. Но уже чувствуется, что недолго
до рассвета, что скоро победно блеснет румяная зорька.
     Луна так и не показалась  из-за туч, но в ельнике  чуточку посветлело --
ночь тронулась.
     Первыми догадываются лыски.
     "Кю-ке-ке... Кю-ке-ке..." -- дают сигнал к подъему.
     Пробуждаются нырки:
     "Ка-го... Ка-го..."
     За ними кроншнепы:
     "Ку-ли... Ку-ли..."
     На  наших глазах  бледнеет  сумрак. В  розовой мгле раскрывается сонная
земля. Прорезаются чаши настывших озер. А небо ширится, все больше голубеет,
и в нем чистой каплей дрожит последняя звезда.
     "Дзинь!.. Дзинь!.. Дзинь!.."  --  точно в жесть, бьет ворон в перелеске,
и, как по сигналу, все сразу оживает.
     Пернатый  мир пробуждается тысячами голосов. Стонут  чибисы. На отмелях
дразнятся кулики. Кричат растерявшиеся  кряковые. И какая-то  лесная  пташка
настойчиво пытается вставить  в этот разноголосый  гомон  свой  однообразный
мотив.
     -- Вот и  кончилась ночь,  -- сожалея,  говорит  Пашка,  сойдя с места  и
потягиваясь, как от сладкого сна.
     Мы оба, приятно уставшие, идем к стоянке.
     --  Куда  вас  спозаранку   носило?  --  спрашивает  обеспокоенный  нашим
отсутствием Гурьяныч и строгим взглядом  осматривает внука. -- Без ружей како
дело тут?..
     -- Дедушка!  -- радостно перебивает его Пашка. -- Ты слышал  когда-нибудь,
как во сне разговаривают птицы?.. Нет? А как лопаются почки на березе? "Пак,
пак..." Не слышал?
     --  Вот я  те сейчас пакну!  Ишь чего выдумал, баламут!  Сам  не спишь и
других смущаешь. За дровами бы сходил.
     Но  как  ни старается Гурьяныч придать  своему  голосу строгость, это у
него не выходит. На  Пашку  смотрят ласковые глаза, и в них столько доброты,
что, кажется, хватит на то, чтобы согреть весь мир.
     Парнишка  улыбается,  берет топор и, легко перепрыгивая через валежник,
скрывается в ельнике.
     Гурьяныч снимает с  огня вскипевший чайник, садится  около меня.  Сидит
мрачно, нахохлив сомкнутые брови.
     --  Странный у нас Пашка, -- начинает  он грустно. -- Пойдешь с ним в лес,
все прислушивается,  чего-то соображает,  а то вдруг ни с чего развеселится,
запоет или начнет бормотать -- птиц передразнивать...  Иной раз ему невтерпеж
станет в зимовье, уйдет в тайгу и всю ночь один по сопкам мается... Чего его
несет туда, иногда в непогоду, -- не знаю. Мы со старухой было поперек пошли,
да где  там!.. Вот  я и  Думаю: растет  без отца, без  матери --  завалило их
обвалом  на  прииске,  --  а   мы  со  старухой  что  можем  дать  ему?  Сами
малограмотные, кроме земли да леса ничего не видели, жили трудно,  а  теперь
старость ложится на плечи. Он к тому же не одетый, не обутый, не как другие.
Ума не приложим, что делать с ним?
     --  А я,  Гурьяныч,  думаю: хороший  растет Пашка,  За него  вам  скажут
спасибо.  -- Я  осторожно кладу ему на плечо руку. -- Вы привили  ему любовь к
труду, открыли мир природы. У многих ли есть такие  воспитатели? Ну и что же
из того, что донашивает вашу телогрейку, ходит  в  латаных  сапогах?  Это не
главное. И уж сознайтесь, Гурьяныч, довольны вы внуком?!
     --  Оно-то  конечно,  но  жизнь другая, не та  что  в наше  время  была.
Отстанет он  в лесу. Да и кому нужна теперь природа? --  горестно заканчивает
старик.
     Но тут появляется Пашка с дровами, и наш разговор обрывается.
     Мы  наскоро  завтракаем,  вьючим  Кудряшку,  гасим костер --  и снова  в
путь...

        "НЕВЕДОМОЙ ТАЙГОЮ"

     Озера остаются  левее.  Гурьяныч ведет нас лиственничным  перелеском на
северо-восток, к плоскому водоразделу, напоминающему спину  лежащего  зверя.
За ним в необозримой дали рисуется хребет Усмун с зубчатыми гольцами. Где-то
там, на одной из главных вершин, инженер Макарова ждет паутину.
     За озерами  начинается дикий  край.  Слева  --  безрадостные  мари,  они
заворачивают на  запад, уходят  в  голубые туманы.  Летом  на них  комариное
царство и глушь. Впереди же,  по широким падям, по холмам и отрогам, лежит в
синеве бархат весенней тайги. Она всегда загадочная, опасная...
     Пашка забыл, что  идет по земле, он весь устремился  вперед, не смотрит
под  ноги.  Широко открытыми  глазами  парнишка  пожирает горы  со  снежными
вершинами и черными провалами, появившиеся на далеком горизонте, а  сам весь
во власти детских  несбыточных желаний. Да  кто из нас  в  тринадцать лет не
завидовал путешественникам, не мечтал об охоте на тигров, медведей?  Кому не
казалось,  что  за  родным  селом,  за  знакомым  контуром  горизонта  лежит
таинственная страна,  где  тебя ждут  подвиги  и  великие открытия?! И Пашке
сейчас представляется, что именно за  марью, по которой мы идем, раскинулась
эта загадочная страна,  вся в  холмах,  в  синеве  лесов, теперь  доступная,
реальная...
     Идем молча. Гурьяныч не  спешит, бережет  силы.  Путь долго  вьется  по
равнине. С  болота сорвалась вспугнутая нашим появлением  стая  черных уток.
Тотчас с лиственницы живой  ракетой взвился в небо сапсан и на миг  замер  в
высоте,  будто рассчитывая кратчайший путь для нападения. Затем рывок вперед
--  и под сапсаном  в паническом страхе забилась стая удирающих  уток.  Какая
дьявольская стремительность у  этого  пернатого хищника! Утки  бросаются  из
стороны в сторону, уносятся со страшной быстротой, но... сапсан бьет  точно,
и жертва, кувыркаясь в воздухе, летит вниз.
     За болотом  --  кочки,  залитые водою.  Идем напрямик.  Ветер,  сырой  и
ершистый, сечет лицо. Старик останавливается, пугливо смотрит на свинцовые с
огненными краями  тучи, неизвестно откуда появившиеся над  нами,  и начинает
забирать вправо -- торопится к лесу.
     -- Должно, дождь  будет, -- говорит Пашка  и  кивает на  деда. --  У  него
насчет погоды осечки не бывает.
     Тучи  гасят  свет  солнца. Еще мрачнее  и  неприветливее  становится на
топкой  равнине.  Болота  вздымаются,  темнеют.  Неприветливо  шумит  на них
прошлогодняя  осока. Смолкают  птичьи  голоса.  Все  замирает,  приглушенное
надвигающейся непогодой.
     -- Пашка, вытаскивай из  вьюка топор,  айда вперед, руби стойки, колышки
для  палатки.  А  вы,  -- обращается ко  мне  Гурьяныч, --  накиньте плащ,  не
промочить бы паутину: она, может, не привычна к сырости.
     -- Паутина в непромокаемой упаковке, -- успокаиваю я старика.
     Откуда-то налетает чайка. Ветер качает ее на скошенных крыльях.
     -- Ки-и-е... Ки-и-е...
     Каким-то зловещим кажется этот печальный крик среди кочковатых марей.
     А вот и гуси  беспорядочным  табуном летят,  послушные ветру. За ними --
две черные цапли.
     Все спешат укрыться от ненастья. А небо молчит, темнеет, дышит холодом.
     Гурьяныч тоже спешит, отмеряет  широкими шагами целину. Одну  Кудряшку,
обремененную  старостью,  кажется, ничто  не  волнует.  Она еле  тянется  на
поводу.
     -- Уж ты, голубушка, не упрямься, прибавь шагу, -- уговаривает ее старик.
-- Путь далек, поторапливаться надо.
     С неба все чаще доносится рокот, будто ворчание потревоженного зверя.
     Вдруг потрясающей силы  удар  над  головой...  И  сразу  хлынул  дождь.
Запахло мокрой травою. Одежда на плечах отяжелела, липнет холодным пластырем
к телу.
     Пока добрались до ельника, сняли вьюки и поставили палатку, промокли до
нитки. Наконец забрались под полотняную крышу.
     -- Теперь пусть льет сколько хочет, -- послышался из угла голос Пашки.
     -- Чего мелешь!  Не  в  гости  направились, тебе же  говорено  --  работа
сорвется. А по дождю куда пойдешь?! -- упрекнул его Гурьяныч.
     -- Весенний дождь долго не задержится, -- успокоил я старика...
     Приятно слушать,  как  водяной шквал  налетает на  разлохмаченный  лес,
барабанит  по  палатке.  Не успели мы  еще  расположиться,  как ветер  стих,
смолкла гроза, и дождь перестал.
     Выбираемся  наружу. Солнце еще  в  тучах, а  без него вокруг холодно  и
скучно. Быстро разводим костер, стаскиваем с себя мокрую одежду, развешиваем
ее вокруг огня.
     Гурьяныч оголяет и греет волосатую грудь.
     -- Главное -- сердце оживить, -- говорит он, с наслаждением глотая горячий
от костра воздух.
     Пашка в восторге, он  готов  горы свернуть:  натаскал целый ворох дров,
сбегал  за водой,  вырубил  таган  и теперь накладывает в  котелок картошку,
вешает на огонь.
     На небе  заголубели проталины.  Выглянуло солнце. Радостным гулом ожила
природа. Все ярко запестрело. Воздух наполнился тяжелым смоляным ароматом.
     Пашка подвигает к жару чайник, отходит от костра  и неожиданно смеется,
хлопает в ладоши.
     -- Чему радуешься? -- спрашиваю его.
     -- Так просто, не знаю чему... Гляньте, бабочка! -- Он вдруг бросается за
нею,  но тотчас останавливается:  какая-то серенькая птичка на лету схватила
бабочку и исчезла в чаще.
     Лицо парнишки омрачается. Он долго стоит на  месте, не то прислушиваясь
к бурной, но скрытой жизни леса, не то смутно догадываясь о законах, которые
правят таежным миром, -- о праве сильного.
     Гурьяныч  тоже  замечает  настроение  Пашки.  На лицо  старика набегает
тревога. Он подходит к внуку, кладет ему руку на плечо:
     -- Что с тобой, внучек?
     -- Ничего, так просто. -- И парнишка снова оживает. Старик успокаивается.
     Мокрая земля парит, возвращая небу  влагу. В логах темнеет хвойный лес.
Над холмами в промытом дождем воздухе кружатся коршуны.
     Гурьяныч потыкал прутиком картошку, достал одну, откусил бочок, погонял
языком во рту горячий ком, проглотил.
     --  Готова, снимай, Пашка. Маленько заправимся и  дальше  пойдем. Теперь
все тайгою -- в гору.
     Пашка сливает  из  -котелка воду,  ставит  его  в  круг.  Старик  режет
большими ломтями хлеб.
     До чего же вкусна горячая картошка в мундире! Мне вспоминается детство,
поездки  с  мальчишками  в ночное,  костры.  Бывало,  раздавишь  обугленную,
испеченную в золе картофелину, тебя  обдаст горячим ароматом,  и не  знаешь,
что приятнее -- этот аромат или сама картошка?!
     Пока сворачиваем  лагерь,  вьючим Кудряшку, гаснет пламя костра. Но  на
стоянке все еще держится запах горячей картошки.
     -- Дедушка, а зачем переставил таган? -- спрашивает Пашка.
     --   Заметил!   --  довольно  говорит  старик,   кивая  на  парнишку,  и,
повернувшись к  нему,  поясняет:  -- Уходишь с табора --  установи таган  так,
чтобы его тонкий конец был обращен в сторону твоего пути.
     -- Зачем?
     --  Если кто-нибудь сюда придет, то по нему догадается, куда мы ушли. Да
и если случится что с нами, скорее найдут.
     -- Кто такое придумал?
     -- Жизнь. В тайге свои неписаные  законы...  А ты пошто костер не залил?
Скольк