оригинальная, -  говорит Роза и опускает меня на стол
- неформальным общением со  мной она, похоже, полностью удовлетворена. Глаза
сверкают.  Еще  бы  -  такого  наслушаться!  Но  - хорошенького  понемножку:
изливать ей  свою бессмертную душу  каждый день я  не намерена.  Заглянула в
бездонный колодец - и хватит.
     Внимательно меня изучает.  Ее взгляда  я не  боюсь, изучай-изучай,  все
равно ничего  не изучишь, я  боюсь ее прикосновений, рук,  пальцев.  Теребит
серьги   -  турмалин  в   спиралевидной  серебряной  оправе.  Серьги  чем-то
напоминают одинокого воина, отбивающегося от противника на горном  перевале.
Она, впрочем, этого не знает. Не знает, но чувствует.
     Что до цвета ее глаз, то всего в моей  коллекции десять тысяч девятьсот
сорок девять основных  оттенков. У Розы глаза серые,  такой  цвет  я называю
«цветом  кефали». По  всей вероятности,  она пытается прикинуть,
сколько я стою. (Роза  работает на аукционистку и должна знать, во что такая
ваза может обойтись покупателю.)
     Посмотрим, чего стоит она, Роза. Двадцать шесть лет. Рост и вес - как в
модном журнале:  пять футов  четыре дюйма, сто двадцать  пять фунтов. Волосы
каштановые. Из пятидесяти двух оттенков каштанового цвета у  нее тот,  что я
именую «генуэзским каштановым». На торгах  приличную цену за нее
бы не дали: мужчины предпочитают платить деньги за броскую, роковую красоту.
Юмор, обаяние на  мужском рынке  не  котируются,  хотя в прохладном  сумраке
спальни самцы наверняка оценили бы ее по достоинству.
     Уходит   живописать  картины   прошлого  за   прикрытыми   веками.  Мое
пристанище,  голая  квадратная  прихожая,  погружается  во  мрак.  Одиночная
камера, куда без суда и следствия брошена глиняная посудина.
     За  приоткрытой  дверью  спальни Роза,  выхваченная  из  темноты снопом
яркого  электрического  света,  готовится  ко  сну.  Срывает одежды.  Груди:
всего-то двести двадцать видов; ягодицы  - двести восемьдесят четыре. Я веду
учет. Фиксирую. Делаю  свое дело.  Форма  пупка -  номер шестьдесят семь  из
общего числа две тысячи двести тридцать  четыре. «Лысый мертвец»
называется.
     С пупком «лысый мертвец» в моей  коллекции собраны двадцать
пять  землепашцев, девятнадцать  лиц  неопределенной  профессии,  пятнадцать
пастухов,  четырнадцать воинов, десять служанок, девять  швей, семь пекарей,
шесть  шлюх,  пять поваров,  пять представителей благородного сословия,  три
дискобола,  три певца, три переписчика, два  паромщика, два  флейтиста,  две
кружевницы,   два  монарха,  два  раба,  два  винодела,  а  также  бакенщик,
красильщик  волос,  лентопродавец, маркитант,  мученик, насыпатель долменов,
ничтожество,  павлинолог,  палеонтолог,  подбиральщик подвыпивших  прощелыг,
порицатель пороков,  птицелов,  самбуковед,  собиратель  колючей  проволоки,
спинонатиральщик, торговец свечами, установщик межевых столбов, устрициолог.
     Мрак расползается повсюду;  шумы, что в дневное время не слышны, теперь
звучат в полную  силу. Все неодушевленное при посредстве  ночи одушевляется.
Платяные  шкафы  стонут  и ворчат, стулья судорожно вздрагивают, доски  пола
суетливо ерзают. А я вслушиваюсь.
     Проходит  два часа  пятьдесят три  минуты.  Дремотную  тишину  взрывает
оглушительный звонок. Оглушительней не бывает.
     Роза, качаясь со сна, встает и нажимает кнопку домофона.
     - Кто это? - Слова даются ей с большим трудом.
     - Это Никки. Простите, что так поздно.
     - Вы не в ту квартиру звоните.
     - Вы ведь Роза? Корнелия вам ничего не передавала?
     Нетвердые  шаги в  коридоре, незваная гостья впущена.  Вижу ее мельком.
Вся как на шарнирах, походочка пружинистая, деловая, на спине рюкзак. На вид
лет  тридцать,  никак  не  больше. Но и  не меньше. Я еще  не  теряю надежды
заполучить в  свою  коллекцию нос под номером сто шестьдесят  семь,  нос  же
Никки,  к сожалению, укладывается  в  сто  шестьдесят  шесть разновидностей,
которые у меня  уже имеются. Порядковый номер ее носа - восемьдесят восьмой,
или «бегония».  Это тот самый нос. Таким носом я наделила Лаису,
когда превращалась в  чернофигурную вазу в том стиле, который сейчас принято
именовать  «горгонским»  (и который в действительности  является
моим собственным).
     Никки  -  с  дороги.  Похоже  - с  большой.  Она  во всех  подробностях
повествует, как добиралась сюда на попутках из Испании. И то сказать, от нее
пышет  поистине южным жаром. Роза, хотя  ее  среди ночи  подняли  с постели,
слушает о злоключениях таинственной пришелицы не без интереса.
     Никки извиняется, она не понимает, как так получилось, что Корнелия, ее
венская подруга, Розу не предупредила. Извиняется многократно, раз двадцать,
не извинившись лишь за одно - за то,  что соврала. Существует девяносто один
способ говорить  правду - и девяносто второго я не услышала. Зато я услышала
пятьдесят девятый способ вранья (из существующих двухсот  десяти), который в
моей коллекции именуется «дикая земляника».
     Однако  Роза, которая больше всего  на свете хочет поскорей залезть под
одеяло и в отличие от меня правду и ложь не коллекционирует, отводит Никки в
гостиную и вручает ей комплект постельного белья.
     - На сколько я могу здесь задержаться? - интересуется Никки,  прекрасно
понимая, что в данный момент вопрос этот неактуален. Отсрочка ей обеспечена.
Итак, перед нами существо, которое не погрешило против истины лишь однажды -
назвав свое имя.


     Никки у Розы

     Мрак рассеивается - утро. Роза встает с постели и  начинает собираться,
вовсе не стараясь при этом поменьше шуметь. Никки, напротив, признаков жизни
не  подает, ибо  понимает: невозможность вступить  в беседу  с хозяйкой дома
означает  невозможность вести  дискуссию на столь  животрепещущую тему,  как
злоупотребление гостеприимством.
     Оставив  записку  на  предусмотрительно  накрытом  к завтраку  кухонном
столе,  Роза  отбывает,  после  чего,  с  не  меньшей  предусмотрительностью
отсчитав  пять минут  (на тот случай, если Роза вдруг вернется,  либо что-то
забыв,  либо  сделав  вид,   что  забыла),  Никки   врывается  на  кухню   и
набрасывается  на  еду с  тем аппетитом, каким поглощаются только бесплатные
завтраки.   Чаем  с  молоком  из  дешевой  фаянсовой   кружки   завтрак   не
ограничивается.  Никки отдает должное  трем круассанам,  стольким же  кускам
холодного ростбифа, а также банке маринованной свеклы, крышка которой упорно
не желает открываться. Оставив свеклу  в покое,  она  смерчем проносится  по
квартире,  заглядывает во все углы, где хранятся обычно самые интимные вещи;
ничего не находит, раскрывает от нечего делать Розин дневник  - и тут подает
голос домофон.
     По-хозяйски нажав  на клавишу домофона,  Никки прислушивается к  голосу
снизу,  деловито,  чтобы  к  слуховому  впечатлению  добавилось  зрительное,
выглядывает в  окно, бормочет: «Но не больше  четырех минут» - и
впускает  в  квартиру двадцатидвухлетнюю  негритянку, на вид  продавщицу,  с
семью  экземплярам  какого-то  журнала  под   мышкой.  Негритянка  несколько
смущена:  во  вторник  утром,   да  еще  пасмурным,  выслушивать  лекцию  об
устройстве мироздания лондонцы обычно не расположены.
     Не будучи самым искусным оратором на свете, она тем не менее приступает
к затверженной евангелической  лекции.  Строчит как из пулемета. Никки ее не
перебивает. Загадочно улыбается - чему-то своему.
     Через четыре  минуты двенадцать секунд  после того,  как  Свидетельница
Иеговы  переступила  порог  Розиной   недвижимости,  она  начинает,  не  без
посторонней помощи, раздеваться. Через шесть минут десять секунд  ее  одежда
прикрывает  лишь затянутый ковром пол. Свидетельница Иеговы,  надо полагать,
захвачена  врасплох - особого сопротивления  она не  оказывает. В  следующий
момент с ней начинают твориться вещи,  которые прежде она и представить себе
не  могла и о  которых, очень может  быть, ни  разу в жизни даже не слыхала.
Трудно сказать,  с  чем  ей приходится  бороться в  первую  очередь:  с  тем
удовольствием,  которое она  испытывает,  или  с самой собой.  Жаль,  что  в
Священном Писании нет соответствующих иллюстраций.
     В   этом  году,   в   этом   топосе   Свидетельница  Иеговы  не   столь
обольстительна, чтобы репортеры вручали ей на  улице свои визитные карточки.
А между тем, по моим подсчетам, из шестисот сорока видов обольщения двадцать
приходится на дурнушек.
     Никки  извивается, как  змея.  В  прошлом  она  либо  танцовщица,  либо
гимнастка.  И  вдобавок  искусная  пловчиха.  Девчушка,  надо полагать, была
подвижная,  с норовом. Такой  палец  в рот не клади. И не только  палец.  Со
своим телом  - на ты.  Ничего  не  ест,  кроме дольки  апельсина  или  сухой
корочки. Правда, когда платит не она, аппетит  просыпается. Таким не страшны
бубонная чума и  кровопролитный бой, непролазные джунгли, разрушения, пожары
и ледяные волны.
     Свидетельница Иеговы  вывернута наизнанку:  так  вы ворачивают  блузку,
когда  хотят выгладить ее с обеих  сторон. Это напомнило  мне  те очертания,
которые я  однажды  приняла  шутки ради,  в  результате  чего  меня приобрел
коллекционер из Люксембурга и тут  же заточил  в сейф -  тяжкая  участь  для
любого  уважающего  себя   произведения   искусства.  (Каковы  же  были  его
недоумение и  ярость, когда в тиши  и сумраке  сейфа  я предстала  перед ним
респектабельной  веджвудской  вазой!)  С  такой  же сноровкой Никки  одевает
ошарашен  ную  евангелистку  и  выставляет  ее за  поро-о-ог. Все про все  -
пятьдесят девять минут. Вот что значит опыт. Тяжело в учении - легко в бою.
     Вся  первая  половина  дня уходит у  Никки  на омовение и  нескончаемые
телефонные  разговоры с  далекими и таинственными  абонентами.  В стиральную
машину она дважды загружает белье, первый раз - из рюкзака, второй - с себя;
и  то  и  другое  грязное  настолько,  что  принимает  форму  тела  без  его
посредства. Роется в кошельке: семь фунтов тридцать три пенса плюс сто песет
одной бумажкой.
     В  процессе второй стирки стиральная машина  отправляется  на тот свет.
Никки безутешна.
     В отличие от нее  Роза,  вернувшись,  воспринимает безвременную кончину
бытовой техники на удивление спокойно.


     Чаепитие.
     Первое

     Трескотню  Никки  Роза  слушает вполуха, как  будто преставилась  не ее
стиральная  машина,  а  чья-то  другая.  Извинения  обрушиваются  на  нее  с
неудержимой мощью Ниагарского водопада.
     - Простите... Извините  меня. Все у меня... не как у людей... За что ни
берусь... -  Голос  срывается,  бедняжка  давится  от  подступающих к  горлу
рыданий.  Стыдливо поникла головой. Слезы  гулко стучат по  кухонному полу -
каждая слезинка  на вес  золота.  Сколько  женщин  точно так  же  заливались
слезами на моих глазах! Миллионы?  Миллиарды? 4  мая  1216  года я перестала
вести  им  счет.  Женские  слезы -  искренние,  обильные  -  бальзам на душу
обманутого  возлюбленного. Так  было и так  будет.  Никки,  впрочем, слишком
хитра и не переигрывает. Роза слишком умна и чувствует, что ее водят за нос.
Но дела это не меняет. Старый  трюк всегда лучше новых двух. - Это ужасно...
Что я  натворила... Дайте мне несколько минут  на сборы, и я  избавлю вас от
своего присутствия.
     Но несколькими минутами присутствие Никки,  понятно, не ограничивается.
Вновь  проливается  ливень  искупительных  слез,  за  которым,  в  ответ  на
предложение  Розы с  отъездом не  торопиться,  следует град  благодарностей,
после  чего Никки медленно, словно бы через силу,  извлекает на  свет  Божий
порядком потасканную  историю о  том, почему  жизнь у нее не сложилась и как
однажды она попыталась с этой жизнь «развязаться».
     Роза  вежливо  выслушивает  прописные  истины  вроде:  «Надо  же,
свалилась  на  вашу голову!»,  «Намучаетесь вы со  мной!»,
«Лучше б  мне  уехать!».  Воображение Никки  под  стать  телу  -
небогатое и податливое. Врет она без всякого напряжения - как  воду пьет. По
опыту общения  с такими же  «залетными  птицами» знаю: он  будут
цепляться  за  жизнь до  последнего  и  посягнут на  нее,  пожалуй, лишь под
воздействием непереносимой боли.
     Опять рыдает:  бар в Испании прогорел, сбережения  улетучились, любимый
мужчина  -  форменный  зверь,  бил,  измывался.  Садист.  Рыдания неожиданно
прекращаются.
     -  А  вы кто  по профессии? -  Никки резко  меняет тактику. Теперь  она
апеллирует не к сердцу своей собеседницы, как прежде, а к здравому смыслу.
     - Искусствовед.
     Никки  делает  большие-пребольшие  глаза:  надо  же  показать,  как она
потрясена и как Розе повезло, что у нее такая профессия. Скажи Роза, что она
метет  улицы или работает на птицефабрике,  -  и  Никки пришла бы  в восторг
ничуть не меньший.
     - Это как понимать?
     -  Я  устанавливаю  подлинность  произведений  искусства.  Если  кто-то
обнаружил  картину  или,  к  примеру,  вазу,  подлинность  которой  вызывает
сомнение,  моя  задача  -  установить,  оригинал это или подделка,  к какому
периоду эта картина относится и так далее.
     - Фантастика.
     - Вазочки иногда попадаются прелюбопытные...
     - И как же вам удалось устроиться на такую работу?
     - Начинала секретарем на аукционе. Ну  а потом...  набралась опыта.  Но
работа эта  не  простая,  не думайте.  Приходится  иметь  дело  со  старыми,
толстобрюхими, изверившимися импотентами; им  не по  душе, когда кто-то,  да
еще вдвое  их моложе,  да еще женщина, приходит и во всеуслышание  заявляет,
что их экспертиза ни к черту  не годится.  Что ж,  понять их можно: когда ты
старый,   толстобрюхий,  изверившийся   импотент,  установление  подлинности
произведений искусства - это все, что тебе остается.
     - Чтобы выучиться ремеслу, нужны годы...
     - Никак не меньше.
     -  На чем я и погорела. Мне так и не удалось найти дело по  душе. Чем я
только в жизни не занималась: и танцовщицей на туристических пароходах была,
и официанткой работала, и шофером, и билеты продавала, даже  в охранном бюро
служила -  в общем,  делала  все, за что плохо  платят  и от чего  удавиться
хочется. Такие занятия  - ни уму ни сердцу. Какая ж вы счастливая, что у вас
работа интересная. Но я вас заболтала, у вас, наверное, дела. Мужчина небось
ждет.
     - Нет, по счастью, этих забот у меня пока что нет.
     - С чем и поздравляю. Хуже нет,  когда есть с  кем трахаться.  Сплошные
проблемы. Так что пользуйтесь случаем, отдыхайте.
     Роза идет в  ванную. Никки моет посуду.  Так чисто ее еще никто никогда
не  мыл.  Обещает  Розе, что  завтра приготовит на  обед жареные грибы. Роза
выходит из ванной. Никки входит. Изучает Розины ноги. Задумывается.
     Роза звонит по  телефону: «Да, подлинная, но... даже не знаю, как
сказать... не вполне понимаю, о какой подлинности идет в данном случае речь.
Я бы хотела еще какое-то время подержать ее у себя». Пауза. «Мне
трудно  вам  объяснить...»   Пауза.   Слушает.  «Вы,   наверное,
считаете,  что я  сошла с ума,  но  у меня такое  чувство,  что  эта ваза...
привирает».
     Работа ей предстоит нелегкая.


     Никки. День второй

     -  Я  в самом  деле могу остаться?  - щебечет Никки. - Мне,  право,  не
хочется вас обременять.
     - Да вы ничуть меня не обременяете. Когда живешь одна, начинаешь ценить
общение.
     Роза уходит.  Никки остается.  Взяла у Розы деньги на ремонт стиральной
машины и ждет прихода мастера.
     Разыграла сцену на старую как мир тему: «Я дала подруге в долг, а
она не отдает». Не исключено, что у Никки и в самом деле есть подруга,
которая ей должна,  однако  наверняка  найдется  куда больше подруг, которым
должна  она.  Садится к  столу  прикинуть дальнейший  план действий, но  тут
является мастер по ремонту стиральных машин.
     Мастер. Хорошо сложен, уверен в себе. В природе нет ни одной стиральной
машины (или женщины), перед которой бы он спасовал. Плотно облегающие брюки.
В брюках  -  то,  что  надо: у Никки  глаз наметанный.  Заключает стиральную
машину в объятия и сразу же обнаруживает, какой орган у нее отсутствует.
     - И сколько же, интересно, это будет мне  стоить? - осведомляется Никки
тем тоном, каким говорят женщины, когда чувствуют, что вот-вот падут, однако
вынуждены делать вид, что об этом даже не подозревают. Она в легком халатике
- знает, что прозрачная одежда предпочтительней  наготы. Поглаживает большим
пальцем груди;  жест  настолько очевиден,  что  только  очень, очень  глупый
человек сочтет, что это она поправляет лифчик.
     - Ладно. - Мастер соглашается. - Так и быть. Но времени у меня в обрез,
и имей в виду - заплатишь в любом случае.
     Секс:  шесть минут  двадцать  одна секунда.  В жизни  не видела,  чтобы
стиральную машину использовали  в подобном качестве.  Несмотря  на очевидные
неудобства «любовного ложа» (или же благодаря им), совокупляются
они  виртуозно.  На  мастера по ремонту стиральных  (и  не стиральных) машин
Никки взирает с нескрываемым уважением. Герой-любовник возвращает стиральную
машину на ее  законное место, бросает  на Никки взгляд, полный неподдельного
чувства, и, не взяв деньги, медленным шагом покидает квартиру.
     - Твоя взяла.
     Через две минуты пятнадцать секунд за окном звон разбитого стекла - это
в фонарный столб врезалась легковая машина.
     Никки поправляет волосы и выходит на площадку  забрать  из ящика почту.
Рекламу и  прочую ненужную бумажную продукцию, не глядя,  выбрасывает, ту же
корреспондендию,  которая может  представлять интерес  или  принести пользу,
вскрывает  с  особым  тщанием.  Наблюдать   за  ней  в  эти  минуты  -  одно
удовольствие.
     «Дорогая владелица почтового  ящика номер 59, - читает она. - Вам
не  придется более  волноваться. Вот  он  я, рыцарь  без страха  и упрека  в
обличье  юного  жуира из 48-й квартиры.  Я работаю  в кино, живу как  хочу и
отличаюсь неуемным темпераментом...» Никки откладывает письмо, на лице
искреннее разочарование.
     «Почему?! Ну  почему в этом  мире столько психов? На каком  таком
заводе их  производят? Даже не подумаю заклеивать обратно твое письмо, псих!
И рвать в мелкие кусочки тоже не буду». Никки идет в уборную разрывает
письмо пополам, швыряет в унитаз и спускает воду.
     Мне видна оборотная сторона людей.  Причем вовсе не обязательно худшая.
Такая, которую люди  не  хотят демонстрировать.  При  мне мужчины и  женщины
делают то, чего никогда не стали бы делать в присутствии  домашних животных.
В самом деле,  кому захочется уронить  себя в глазах любимого хомячка? К нам
же, предметам  неодушевленным, человеческие особи относятся с  презрением  и
подвергают нас испытаниям, которые смогли бы перенести далеко не все хомяки.
Мы  видим то, что скрывает муж от жены и  жена  от  мужа, хозяин  от слуги и
слуга от  хозяина, офицер  от солдата и солдат от  офицера.  Мы  видим,  как
министры сосут палец,  как национальные герои грызут ногти,  как неделями не
меняется  нижнее  белье. Как судьи  - не  без успеха - притворяются козлами,
причем далеко не всегда - отпущения.
     Никки продолжает  чтение.  «Ишь  чего  выдумал!» - бормочет
она, откладывая очередное послание.
     «В данный момент  я переезжаю  на другую квартиру, поэтому  лучше
звонить мне на работу», -  с  интересом  читает  она последнее письмо.
«То,  что  надо.  С  тобой  все  понятно:  женат,  но   оттянуться  не
прочь».
     Набирает номер.
     - Алло, Брайен? Это  из  квартиры  пятьдесят девять.  Зови меня  просто
Фиона.  Твое письмо мне понравилось, даже очень. Я  от него тащусь... Может,
встретимся? Нет, давай прямо сейчас. Да... записала. Через час буду.
     Воспользовалась   косметикой  Розы   и  удалилась.  «Ну,  Брайен,
держись!»
     Возвращается