ваем.
Эта  потребность  -  жить  по  правилам.  Правила правят  миром.  Стоит  нам
пренебречь одним  сводом правил, как на смену ему  тут  же возникает другой.
Солнце всходит  - солнце заходит. Вы курите вашим богам фимиам - они вам  за
это даруют  здоровье. Идешь  в магазин желаний - и приобретаешь  товар. Мне,
пожалуйста, волны поменьше. А мне -  урожай побольше. Для взрослых правила -
то  же,  что для младенца соска или  погремушка. Если подыхает твоя  любимая
свинья - значит,  на это существует  какое-то  правило. Нет ничего страшнее,
чем отсутствие правил.  Люди готовы превозносить самые худшие правила - лишь
бы только небосвод не обрушился на них беспричинно, против правил. Что может
быть хуже, чем фортуна, спущенная с поводка?!
     Существует категория людей, которых я, по  аналогии с правдоискателями,
называю  «правилоискателями».  Все  они,  не  важно как  и  где,
устанавливают свои  правила.  Не ешь это.  Не ешь  то. Не  полагается носить
больше шести серег одновременно. На первом свидании не целуются. Если A, B и
C  хотят продать  свое  пиво,  все гда  найдется D,  который за них это пиво
продаст.  Надо  же  как-то сбалансировать законодательную,  исполительную  и
судебную власть. К  черту удачу - им правила подавай. Правил становится  тем
больше, чем громче люди ими похваляются - как если бы от правил хоть в малой
степени зависел  их  успех!  Отсюда  же притягательная  сила таинственности:
лучшие правила - под прилавком.
     Юрист (Паразитиссимус  под номером пять тысяч четыреста тридцать два) с
любопытством  разглядывает  мумию.  Бывший   надсмотрщик  фиговых  плантаций
выглядит, прямо скажем, неважнецки; из-за того, что  он  неоднократно мокнул
под дождем и падал в грязь, на плечах у него вырос гигантский бледно-зеленый
гриб. Вид у гриба довольно аппетитный.
     - У  меня  уже  два таких, - говорит  Паразитиссимус.  - Приобрел их  в
прошлом году.  Гриб, впрочем, недурен. Что же до голубого гиппопотама... - И
он показывает пальцем на полку, где  красуются сразу три миниатюрных голубых
гиппопотамчика.
     Чудонос   озадачен,   но  когда  безошибочным   международным   жестом,
однозначно читающимся:  «Говорю же, нет. Проваливай  со  своим товаром
куда  подальше!» -  Паразитиссимус ставит  точки над i,  он, хоть  и с
некоторым опозданием, прозревает. Все кончено.  Последние надежды втоптаны в
грязь.
     В эту  самую  минуту в дом врывается местный  землепашец. Падает ниц на
ковер и дрожащим от волнения голосом изрекает:
     - Ваше  паразитичество, я  нашел чудо  из чудес,  - и достает громадную
замороженную игуану. - Дракон, ваше паразитичество. Юный дракон.
     Паразитиссимус его воодушевления не разделяет. Он идет к книге, находит
в ней соответствующую иллюстрацию и демонстрирует ее землепашцу:
     - Что это?
     - Дракон, ваше паразитичество.
     -   Ничего   подобного.   Позволь,   я   познакомлю   тебя  с   буквами
«и»,    «г»,    «у»,    «а»,
«н»,   и   уверен,  ты  помнишь   нашу  старую  знакомую,  букву
«а». Игуана - рептилия из далекой Америки.
     -  Но  каким  образом  это  существо оказалось здесь?  У нее  ведь  нет
крыльев.
     - Об  этом же наверняка подумала перед смертью и  твоя игуана -  если к
игуанам  вообще  применимо  слово  «думать».  Посмотри   на  эту
иллюстрацию  повяимательней, и ты заметишь на  заднем плане пьяного  моряка,
который оплакивает  свою  пропавшую  игуану. Спасибо,  конечно,  что  принес
показать, но у меня уже есть два экземпляра покрупнее.
     Землепашец  молча  взирает  на  свою  рухнувшую надежду. Чудонос теряет
терпение.   Он   вооружается  замороженной   игуаной   и   пытается  нанести
Паразитиссимусу удар, однако  его  мишень неплохо  знакома с людьми, которые
хотят   нанести  ей  тяжкие  увечья;  используя   в  качестве  щита  бывшего
надсмотрщика фиговых плантаций,  юрист от  удара  уклоняется. Они пляшут  по
комнате, нанося поправимый  и  непоправимый  ущерб бесценным  экспонатам,  и
землепашец, дабы снискать расположение юриста, впивается четырьмя имеющимися
в наличии  зубами  Чудоносу в ляжку.  Появляются  слуги, и, отбиваясь тем же
самым  холодным  оружием, Чудонос выбегает  из  дому  на бескрайнюю  снежную
равнину.
     Заключение.  Чудоноса обнаружили  весной,  когда он  оттаял  и  упал  с
дерева, все  это время служившего  ему  приютом. Паразитиссимус снял  с него
посмертную  маску,   чтобы,  рассказывая  о  размерах   его  носа,  не  быть
голословным.
     Я и голубой гиппопотам пополнили - без лишних слов - коллекцию юриста.
     Мумию  никто брать  не хотел. Извлеченная  из  могилы,  переходившая от
одного  грабителя  к  другому,  испытавшая  презрение  многих  купцов,   она
проделала расстояние в тысячи миль и  вот теперь вновь должна была оказаться
под землей. Посмертное фиаско. Слух об  этом  дошел до местного  священника,
который забрал мумию в церковь, решив похоронить ее по христианскому обряду.
Священник считал своим долгом приобщать язычников к церкви и представившейся
возможности, разумеется, упустить не мог.
     Замороженная игуана исчезла не менее таинственно, чем появилась. И  тут
мы  вступаем в область  невероятного. Невероятное  встречается в нашей жизни
довольно  часто.  Правда,  далеко  не  все  окружающие  нас  чудеса  так  же
экзотичны,  как история о кладбищенском воре из  Египта,  который  попытался
избить финского стряпчего обледеневшей  ящерицей; в то же  время  окружающие
нас  чудеса  отнюдь не менее  невероятны оттого,  что  в них  не  фигурируют
замороженные   игуаны.   Невероятное  является  нам   не  только  в   образе
замороженной  игуаны,  но  и в  образе  нелюбимой  мебели,  соседа-домоседа,
неразделенной любви и неинтересной работы.
     Невероятное, иными словами, - это высшее проявление вероятного.


     В лавке старьевщика

     Старьевщик провожает Никки глазами; он рад,  что  ему удалось лицезреть
униженную  красоту  (а  еще  говорят,  что красивым  сопутствует удача!),  и
разочарован,  что не  смог выжать  из нее побольше  слез. То  же, что  Никки
сбросила с  себя маску страдалицы еще  до того, как  зажала в кулачке десять
фунтов, - не в счет. Глупость не мелочна.
     Надо  бы  сориентироваться.  Что  может быть страшнее,  чем  неожиданно
обнаружить у  себя за спиной амфору  высотой  восемь футов, которая вдобавок
строит  тебе гримасы?! Люди в таких случаях склонны  во  всем обвинять себя,
они перестают верить своим глазам и теряют покой. Вот почему примерно раз  в
триста лет я над собой работаю.
     Даже для меня, повидавшей  в своей  керамической жизни немало,  условия
здесь не самые лучшие: с потолка стекает какая-то вонючая жижа. На стенах, в
шестнадцати местах, - плесень. О бактериях  я  уж  и не говорю. Не успела  я
припомнить триста девятнадцать  ситуаций, когда  мне пришлось еще  хуже, чем
сейчас, как в лавку вошла женщина.
     Впрочем,  те,  кто  не  обладает  моей  обостренной  наблюдательностью,
женщину в этом существе могли бы с первого взгляда и не признать.
     Очень  крупная. Верно, это не самая крупная женщина  из всех, кого  мне
приходилось видеть, но в  моей коллекции она занимает почетное шестое место,
отставая от женщины, вошедшей в первую пятерку, всего на пять фунтов.  Весит
она от трехсот тридцати двух  до трехсот тридцати пяти  фунтов - столько же,
сколько пять  спяших  шумерских  уток (весом в два таланта, разуме-е-е-ется)
или же почти три тысячи  бездыханных  полевок.  (Меры веса и длины, к  слову
сказать,  не  менее  важны,  чем  правила,  ибо  без  них  мы   лишаем  себя
удовольствия обманывать:  племена, которые разводили  полевок и использовали
их в качестве меры веса, стали вскоре их откармливать или же просто набивать
песком; подобная мера веса, при всей  ее очевидности, так  и  не  привилась,
однако лично мне всегда нравилась.)
     Шесть  футов четыре дюйма. Рост, согласитесь, тоже вполне солидный. Эта
женщина столь велика,  что  все помещение  начинает вдруг казаться  хрупким,
непрочным;  легко представляешь себе, что через стену она  может  войти  без
всякого труда,  как через дверь.  Волосы  у  нее совершенно  белые, стрижены
коротко,  не более чем на толщину пальца  (я бы  даже сказала,  пальчика). В
ушах  серьги:  фигурка  чем-то  напоминает  прохожего,  рвущегося в  горящее
здание, чтобы спасти детей.
     От стоящей в дверях великанши в лавке вдруг стало тесно.
     - Здесь только что была женщина. Я покупаю все, что она вам продала.
     На ней  белый кожаный  пиджак; на спине - косо, неловко - подвешены два
крыла.  И не кого-нибудь,  а  кондора, отовсюду торчат  птичьи перья  - тоже
кондора,  тоже выкрашенные в  белый цвет  и  тоже  как  попало.  Старьевщик,
конечно  же, удивлен  такой  крупной покупкой такого крупного покупателя, да
еще с такими крупными  крыльями;  удивлен, но не слишком: мы находимся в той
части города, где  любая  потуга  на оригинальность  только  приветствуется.
Заработок - не главная цель в его жизни, а потому,  чтобы взвинтить  цену до
небес,  ему  требуется  по меньшей мере несколько секунд. Он с  безграничным
уважением поглаживает стоящие  перед  ним на  прилавке предметы, он изо всех
сил  старается быть повежливей, однако с непривычки фальшивит, переигрывает,
распространяя свою любовь не только на меня, но и  на  пингвинчиков, жирафа,
керамического барсука.
     - Двести фунтов.
     - А  в глаз  не хотите? - В ее  вопросе  сквозит  такая теплота,  такая
непосредственность,  интонация  вопроса  настолько   не  соответствует   его
содержанию, что  мистер Утиль не сразу понимает,  о чем  речь; ему невдомек:
сила этой женщины  велика,  она может оторвать ему  руки и ноги  с  такой же
легкостью, с какой ребенок отрывает лепестки у цветка.
     Ухватив суть вопроса, он тут же теряет к нам всякий интерес, ибо в этой
части  города  принято  не только  ценить  оригинальность,  но  и  соблюдать
повышенные меры безопасности.  Тем не менее она с готовностью платит ему сто
фунтов за весь комплект, и мы отбываем.
     Мы  выходим и  видим,  как  навстречу по  тротуару катит  на велосипеде
чернокожий юноша. Он слушает плейер, на носу  - это  в  ноябре-то! -  черные
очки.  Явно  собирается сказать  нам  «пару  ласковых».  У  моей
нынешней хозяйки, напротив,  выражение  лица ангельское. Он лениво объезжает
нас,   проезжает  еще  футов  десять   и   тогда   только  начинает   громко
сквернословить. Мужчина  в  инвалидном кресле  грузит  детский  велосипед  в
прикрепленный  к  креслу  прицеп;  всего  существует  тридцать  два  способа
погрузить детский велосипед в прицеп (такого размера); это же - один из трех
способов грузить в прицеп детский велосипед, который вам не принадлежит. Еще
один  мужчина заходит  в  обувной  магазин  купить черные туфли  своей жене,
которая только что умерла. Средний пульс  прохожих - семьдесят девять ударов
в  минуту.  Из шестидесяти  находящихся в  данный  момент  на улице прохожих
больше всего - четверо - думают о жареной картошке, еще двое - о том, что бы
они сделали с  девушкой в  шубке из леопарда. На проезжей части находятся  в
это время семьдесят четыре транспортных средства.
     Нас  загружают  в автофургон,  и моя нынешняя хозяйка садится  за руль,
отчего фургон  жалобно стонет.  Мы трогаемся, и вскоре  становится ясно, что
едем  мы в сторону  Розиной квартиры.  Припарковавшись  за  углом, великанша
достает сотовый  телефон и набирает  номер. В  трубке раздается голос Никки;
моя хозяйка отключает телефон,  на мгновение задумывается, заводит мотор - и
мы куда-то  едем еще минут  пятнадцать. Приезжаем мы  в спортивный клуб, где
спортом  занимаются не  для того, чтобы сбросить лишний  вес  или похудеть в
талии,  а  для   того,  чтобы  диктовать  миру   свои  условия.   Боксеры  с
остервенением колотят по грушам, чтобы с еще большим  остервенением колотить
людей. По залу  прохаживаются великаны,  чьих лиц почти  не видно под буфами
мышц;  впрочем,  по сравнению  с  моей хозяйкой они  не  кажутся  такими  уж
великанами.  Она здесь - единственная женщина, и ее приход вызывает всеобщее
внимание.
     - Привет, Туша, - цедит один из великанов, ее знакомый. Раздается смех.
Кто-то оставил  посреди  зала  штангу;  Туша  снова набирает Розин номер  и,
убедившись, что Никки по-прежнему дома, хватает штангу, которую она способна
не  только  выжать вместе  со  штангистом, но  и  забросить  обоих  на крышу
соседнего дома, и начинает довольно, впрочем, неловко - завязывать ее узлом.
     Разумеется, стоящие  поблизости культуристы  гогочут -  в  самом  деле,
какой смысл тратить всю жизнь на то, чтобы отрывать от земли увесистые куски
металла, вдыхать  терпкий  запах  чужих подмышек, если не  иметь возможности
посмеяться  над  невиданно  толстой  женщиной, которая не владеет искусством
толчка и жима, да еще носит  белый кожаный пиджак с нелепыми белыми крыльями
за плечами? Трое  качков, чей совокупный интеллект примерно равен интеллекту
карандаша, как по команде поворачиваются к ней и разражаются громким смехом.
«А  может, она  ищет  ссоры? -  думаю я про  себя. - И для этого любым
способом старается привлечь к себе внимание, вызвать смех».
     - Так жирок  не  сбросишь,  крошка,  и не надейся, -  замечает один  из
качков, что с его стороны несправедливо: жира как такового у нее не так уж и
много,  зато шире  в плечах  здесь нет никого. Слышу, как  по  залу пробежал
смешок  -  не  в адрес  Туши, а  в  предвкушении того,  что должно неминуемо
произойти.
     На  шее у  насмешника - рубец; на  рубце  вытатуировано:  «Резать
здесь»; по всему видно: штангой  он занимался и в  тюрьме тоже.  Сидел
себе, должно быть, за решеткой, качал мышцы в тюремном  спортивном зале и  в
ус  не дул. Таких, как он,  камера  спасает от  куда больших  неприятностей.
Типичный придурок, природа не  обделила  его  ростом и  весом,  и теперь  он
каждый день начинает -  и  кончает  -  штангой.  Не понимает  только одного:
завод,  который производит  таких, как он,  был  запущен еще до  ледникового
периода.
     - На  небеса  ты не  попадешь, можешь не  беспокоиться. Даже верхом  на
штанге. - Гомерический хохот. Туша  переносит насмешки с поистине ангельским
терпением. До поры до времени.
     -  Сила  и  мышцы  -  вещи разные,  -  изрекает  она  наконец  голоском
девятилетней школьницы. Все  стонут от смеха -  вот уж  действительно святая
простота. - Сила не в мускулах, а в душе.
     - «В душе!» - Зал сотрясается от дружного хохота.
     - Спорим? - предлагает она.
     Тут бы качкам,  будь  у них в мозгах  хоть одна  извилина, заткнуться и
отойти. Но они не понимают, с кем имеют дело.
     - Ставлю сотню, что я выносливей вас всех, - провозглашает Туша.
     - Да ну? - не верит своим ушам Рубец.
     - Именно так. - С  этими словами Туша извлекает из кармана деньги и две
зажигалки,  одну синюю, другую  красную.  Рубец  мечется  по  залу в поисках
сотни. - Выбирай зажигалку, - говорит она. Он берет синюю зажигалку в правую
руку, на которую ладонью вниз ложится левая рука Туши. В правой руке у  Туши
красная зажигалка,  а сверху - левая рука Рубца.  Язычки пламени  вспыхивают
одновременно.
     Рубец  почти  сразу  же начинает  морщиться. Он - из той породы  людей,
которые скорее умрут, чем дадут слабину, однако  в данном  случае ему грозит
не смерть, а боль. Через десять секунд он  начинает трястись всем телом и на
мгновение  отдергивает  руку, однако затем пересиливает себя и со слезами на
глазах вновь ее  опускает. Ладонь  же Туши  остается  неподвижной, на лице -
благодать.  Еще  через  семнадцать  секунд  Рубец,  всхлипнув  как  ребенок,
судорожным  движением сжимает руку в кулак. Чернокожий дружок Рубца считает,
что  у  него  получится  лучше,  и собирает дань  с тех, у  кого  рост и вес
поменьше, а кошелек потолще. Лучше не получилось.
     -  Да  она  нам мозги пудрит! - кричит Рубец, хватает синюю  зажигалку,
зажигает ее  и вновь  поджаривает  себе  ладонь.  -  Денег ты  все равно  не
получишь.
     Она ласково смотрит ему в глаза, сама же тем временем  присваивает  его
семейные драгоценности:  эспандер,  гантели,  тренажер.  К  такому  повороту
событий  Туша  явно  привыкла: ее  улыбка,  твердый  взгляд, осанка  были не
случайны - она  готовилась. У Рубца - минутный шок, который наступает у всех
мужчин после  перенесенной  боли;  они  пытаются  собраться с  духом  -  как
правило, неудачно. Рубец капитулирует.
     -  Запомни одно слово, - говорит она. -  Апосематика. А-по-се-ма-ти-ка.
Хочешь, я его тебе запишу? Человек, над которым ты смеешься, может оказаться
не только толстым, но и сильным.
     Получив  с  проигравшего  деньги,  мы  вновь едем  к  Розе.  Автофургон
останавливается, и Туша,  со  связкой ключей в руке,  переходит улицу. Вижу,
как она, предварительно удостоверившись, что в квартире никого нет, начинает
подбирать ключи к замку.
     Покамест она возится  с  входной  дверью,  неизвестный  мне  джентльмен
открывает  дверцу фургона и садится за руль - одновременно с этим Туша (судя
по всему, уже бывшая моя хозяйка) проникает в дом. Мы снова в пути.
     Путь наш, однако, недолог. Мы сворачиваем в проулок и заезжаем в гараж,
где  джентльмен  опустошает  фургон.  В  его  движениях сквозит  уверенность
умалишенного.  Вообще  умалишенные,   если   только  подбирать  их  с  умом,
совершенно незаменимы; лучших работников не придумаешь: ни  тебе перекуров и
усталости, никаких телефонных звонков и посторонних дел.
     Он тщательно пылесосит фургон  изнутри,  моет, а затем натирает  воском
снаружи, заменяет масло, моет с шампунем  мотор,  выбрасывает  из пепельницы
зловонные окурки, до блеска протирает тряпкой инструменты в коробке, наводит
порядок  в  «бардачке»  и  в  довершение  всего  еще раз,  после
некоторого   размышления,  обдает  машину  водой  из  шланга.  Меня  изучает
внимательнейшим  образом. Спустя пять часов фургон  возвращается на то самое
место, откуда он был угнан; на переднем сиденье записка, Евангелие и бутылка
с чистящей жидкостью.
     Записка: Чистота сродни Благочестию. Чистый  автомобиль вывезет  Вас на
дорогу к  Вашему спасению. Чистая  приборная доска  - дорога к  Господу. Так
пусть же чистота Вашего автомобиля очистит Вашу душу. Сумма пожертвования  -
100 фунтов.
     Интересно, каким образом он собирается получить означенную сумму? Лично
я предпочитаю, чтобы деньги не жертвовались, а давались в долг.
     Моя гигантская хозяйка  появляется спустя  десять минут; все  это время
Туша  наблюдала  за  улицей из паба и теперь спокойно, как  будто  ничего не
произошло, открывает дверцу автофургона. Записку душещипательного содержания
прячет  в карман. Мы входим в Розину квартиру. Поначалу Туша оглядывается по
сторонам, словно  пытаясь сообразить, где находились украденные вещи, однако
затем решает по местам  нас  не расставлять, а сгружает  на шаткий столик. И
тихо уходит.
     Никки возвращается  поздно  -  вероятно, с  бегством от Розы она решила
повременить. Ее сопровождает крупный джентльмен,  роль которого  в тот вечер
заключалась в том,  чтобы подвергнуть различные  части  ее  тела специальной
растяжке и обработке.
     В коридоре они делают привал.  Джентльмен худощав, но мускулист. Издает
львиный  рык.  Пенис  у него  длинный,  на  конце изогнут. Всего  существует
шестьсот  одиннадцать  видов  мужского  детородного  органа,  этот  -  номер
четыреста  пятый,  «ятаган»,  известен тем, что  при желаний  им
можно  выколоть глаз.  Вдобавок  из него  в  разные стороны  торчат какие-то
металлические шипы, издали он напоминает утыканную гвоздями изогнутую доску.
Никки  издает  утробный звук, напоминающий хрюканье вьетнамской толстобрюхой
свиньи.  Они сношаются, Никки пускает в дело  огурец, который для  этой цели
использовался  чаще  любого  другого