риходилось,  чтобы  кровопролитие продолжалось, переходить
на сторону противника.
     Шестидесятилетним стариком,  пережив своих сверстников на двадцать лет,
он  увидел однажды девочку лет тринадцати,  шедшую мимо с ведром воды, - это
была точная копия  той  самой юной девы,  которую он когда-то любил;  именно
такой была  его  возлюбленная  до  тех пор,  покуда  не  увлеклась  местными
достопримечательностями.  Увидев  ее, Бессмертный пал на  колени и зарыдал -
десятки  лет, проведенные в грабежах и убийствах, прошли для него бесследно:
в те  времена из-за  всеобщей  кровожадности  искусство  было  не  настолько
развито,  чтобы художественный  образ  мог заменить  ему образ  реальный.  И
стоило  ему пасть  на  колени, как тела  ожидавших  его женщин,  жриц любви,
работавших  передком не  за страх, а  за совесть, утратили  для него  всякую
притягательность; об их никчемности, впрочем,  он подозревал всегда -  понял
же только сейчас.
     Он незамедлительно  попросил ее руки, но затем сделал вид,  что заранее
смирился с отказом, и в течение шести месяцев посылал к ней самых блестящих,
самых обаятельных,  самых остроумных  красавцев, чтобы те,  играя  на  самых
причудливых музыкальных инструментах, а также на струнах женской психологии,
ухаживали  за  ней,  исподволь  выясняя,  что  у  нее  на  уме.  Однако юная
избранница неизменно отшучивалась и своих секретов не раскрывала. За три дня
до свадьбы Бессмертный простудился и помер.
     Роза покорно листает  вслед  за  мной страницы  жизни человека, который
никак  не мог умереть, и  я вижу,  как  в  ее уме  зреют, подобно  заморским
плодам, воспоминания из собственной жизни. А еще говорят, что обратного пути
нет.
     Срываю один из этих плодов. Срываю и надкусываю.


      Рооооооза
     14

     Магазинов на этой пышущей экономическим процветанием улице  больше, чем
в иных  столицах.  Она слышала, как  он сказал, что будет  здесь в  субботу.
Встав пораньше, она с половины  десятого до половины второго бродила по этой
улице  из конца  в конец, всматривалась  в  мелькавшие  лица,  заглядывала в
магазины,  по два-три раза рассматривала  одни и те же  товары. Охранники  в
универмагах провожали ее подозрительными взглядами. Магазины готового платья
действуют ей на нервы - и не потому, что вещи плохо  на ней сидят или она не
в  состоянии  их приобрести; ей  просто ничего  не нравится.  Она продолжает
«осмотр территории», судорожно повторяя  про  себя те  несколько
слов приветствия,  которые накануне вечером  ей удалось из него вытянуть и с
помощью которых она  надеялась теперь  завести  с ним разговор.  Ноги болят,
ноют ступни... И вдруг, о чудо! Он - перед  ней, на губах играет  удивленная
улыбка.
     Она  улыбается  в  ответ,  однако  не останавливается:  хотя  ей ужасно
хочется с ним  поговорить, хотя в надежде  на  встречу  она проторчала здесь
полдня, она не желает,  чтобы  ее обвинили в том,  что она проторчала  здесь
полдня, рассчитывая  выпить  с ним  кофе,  -  а  потому делает  вид, что  не
обращает на него никакого внимания.
     Пройдя  пять  ярдов,  она осознает,  какую  сморозила  глупость, однако
замедлить шаг и обернуться будет  еще хуже  - этим она продемонстрирует свою
заинтересованность.
     еще  час она ждет автобуса, на котором  он  -  ей это  известно  - едет
отсюда домой. С  ее точки зрения, автобусная  остановка - вполне  приемлемое
место для случайной  встречи; а  поскольку  он знает, что ехать ей совсем  в
другую  сторону,   она   заранее   «изобрела»  подругу,  которую
собирается навестить. Он так и не появляется.
     Роза меня о-о-отпускает, и я пулей вылетаю из ее прошлого.
     Ее поиски зашли в тупик. И сама она - тоже.


     Никки

     Возвращаемся  в  квартиру - Роза и я.  Никки  уже  вернулась - воюет  с
банкой маринованной свеклы.
     - Итак? - вопрошает Роза.
     - Простите меня, -  сокрушается Никки.  -  Если  я совершила аморальный
поступок, то  прошу меня извинить. Обычно  я на такое не  соглашаюсь, но что
поделаешь: без денег ведь  не проживешь. Никак  не могу  найти  работу, сами
знаете.
     -  Да  нет,  тут  не  в  морали  дело... просто...  просто Мариус такой
мерзкий.
     - Зато богатый.
     - Я же вам говорила:  пока не  устроитесь, можете жить  у меня. Вас  от
него не стошнило?
     Хотя  Роза  и  смущена поведением  Никки, мужское уродство их почему-то
сблизило.   К  тому  же  лишь  очень  немногие  способны  отказать   себе  в
удовольствии  пройтись  по  извилистым  тропкам  непристойной истории. Никки
намек поняла:
     - Кончилось в  общем-то ничем. Садимся в  лимузин - затемненные стекла,
автоматический стеклоподъемник. Мариус  весь дрожит  -  как мышь  в кипятке.
«Поехали, - говорит, - на Оксфорд-серкус. Люблю,  - говорит,  - этим в
самом центре Лондона заниматься». В центре так в центре. Едем, значит,
на Оксфорд-серкус.  Смотрю - чего-то он беспокоится.  Везет  меня в клинику,
где  меня часа два со всех  сторон проверяют.  Все отлично - если не считать
дефицита железа. Опять едем на Оксфорд-серкус, он  на телефоне,  звонит всем
подряд:  «Что  в  Японии?  Все  в   порядке?  Никаких  там  революций,
восстаний,  бунтов? Что  там  в Германии? Никаких там  революций, восстаний,
бунтов?»  Приезжаем   на  Оксфорд-серкус,  народу  -  видимо-невидимо,
торговля идет  полным  ходом. Мариус еле  дышит, поэтому  я прошу всю  сумму
вперед -  на тот случай, если он  в процессе загнется. Раздеваюсь. Собираюсь
опустить  ему  молнию  на брюках. Не  дается  -  посылает своего  шофера  за
резиновыми перчатками. Надеваю резиновые перчатки. Опускаю молнию. На нем...
пуленепробиваемые трусы. «Нет, - говорит, - постой. Резиновые перчатки
могут порваться. Возьми себя сама». Сама так сама. Ласкаю себя, а он в
восьми футах от  меня,  на  заднем сиденье,  - себя.  «Засунь  в  себя
что-нибудь», - просит. Вставляю  бутылку  от шампанского,  и за  дело.
Секунд  через  тридцать  ему  надоедает. «Нет, - говорит,  - вставь-ка
лучше пистолет. Пистолет моего шофера». Вставляю пистолет. «Нет,
постой, - говорит, - а то еще в меня выстрелишь. Вынь пули». Вынимаю -
мне же лучше. Работаю с пистолетом. Скис. Скис, а потом вдруг забеспокоился.
Позвонил кому-то узнать, существует ли еще на свете  город Франкфурт. Глядит
на меня  и  говорит: «Хочу, -  говорит, - посмотреть,  как тебя другой
любит».  -  «Отлично,  -  говорю,  -   но  я  нахожусь  в  твоем
распоряжении с двух часов. Если  хочешь, чтобы кто-то меня при тебе трахнул,
выкладывай  еще пять сотен».  Сказано - сделано. С кем? С его шофером?
«Нет, - говорит, - мой шофер такой же урод, как и я. Найди, - говорит,
-  кого-нибудь  посмазливее». -  «Где ж я  тебе найду?»  -
«Не знаю»,  -  говорит. Звоню  нескольким.  Никого нет на месте.
«Могу,   -  говорю,   -  кого-то   с  улицы  взять,  если  пять  сотен
отслюнишь».  -  «Отлично», -  говорит. Выхожу из машины  и
целый час  хожу  по Оксфорд-стрит, спрашиваю у ребят,  кто хочет меня и  еще
пять  сотен  в придачу. Всех все  устраивает - все,  кроме  Мариуса.  А ведь
ребята не робкого десятка. Среди них есть парочка  таких,  кому за две сотни
человека не то что трахнуть, а и замочить недолго. Один заглянул  в  машину,
увидел Мариуса - и ни в какую. Другой сам предложил мне пятьдесят баксов, но
сказал что при Мариусе трахаться хоть убей не станет. Тут подходит еще один:
хорош собой, одет с иголочки, загорелый - загляденье. «Мне, - говорит,
- деньги нужны позарез, хочу на курорт съездить». Все вроде бы в ажуре
-  и  на  тебе:  голубой!  «Я, -  говорю,  -  не  против,  если ты  не
против». Не  успел он сесть в машину, как  Мариус говорит:  «Кто
этот  тип? Я его не  знаю. Надо будет его проверить».  Звоним в разные
места, проверяем, кто он и что, а  потом везем к врачу. А  дело уже к вечеру
близится. Едем обратно к Мариусу, но по дороге ему вдруг приходит в  голову,
что мы в  сговоре  и хотим его квартиру обчистить. Снимают  с  нас отпечатки
пальцев,  и  последние сто  ярдов мы  идем с завязанными глазами,  чтобы  не
видеть дверных замков. Внутри, через каждые три ярда, - огнетушители и ведра
с песком. «Зачем  тебе  огнетушители?» - интересуюсь.  «От
самовозгорания», - отвечает. Входим к  нему  в спальню,  мой подручный
пытается мне вставить, но у него не стоит. Хвастаться не хочу, но есть вещи,
в которых я кое-что смыслю, и  потом, рот - он ведь и в Африке рот. Но ему и
это  не  в кайф. Стараюсь изо  всех сил:  и глажу, и тискаю, и  кусаю  - без
толку. «Может, - голубой говорит, - если б в комнате темно было, я мог
бы  вообразить, что ты... не такая женственная». - «Но в темноте
ж я вас не увижу», - пугается  Мариус. Делать нечего,  тушим  свет,  и
шофер  достает  очки с  люминесцентными  стеклами. У голубого привстает,  но
затем опять опадает. «Может, - говорит, - если б ты постриглась, вид у
тебя был бы более... мужественный». Мариус  звонит узнать,  не дала ли
еще Япония дуба. «Так и быть, - говорю, -  постригусь, но мне короткая
стрижка не идет  -  с тебя, стало быть, еще  пять  сотен причитается».
Мариус  - на телефоне: проверяет,  жив ли еще  Сингапур, после чего вызывает
врача. «Ты  меня ненавидишь», -  говорит.  «Нет, Мариус, -
говорю, - я  тебя  не  ненавижу,  ты, конечно, тип мерзкий,  но  я  тебя  не
ненавижу». - «Почему меня никто  не любит?»  -  причитает.
«А потому,  -  говорю,  - что ты отвратный тип и не думаешь ни о  ком,
кроме  себя».  У него  челюсть  так и отвисла.  Сомневаюсь,  чтобы  он
когда-нибудь про себя такое слышал.
     На обидные слова Никки  не скупилась, так как давно уже поняла:  больше
одного дела  с Мариусом все равно не провернешь,  других таких же заманчивых
предложений  больше  не поступит, нет  шансов  втереться  к нему в  доверие,
вернуться  сюда  еще раз и  кое-что  под шумок вынести  - охрана обязательно
вывернет ей на выходе карманы.
     - Я  было решила, что, если  выскажу ему в грубой форме все, что  о нем
думаю, то расколю его еще на  пять сотен,  -  не  вышло. Звоним  мы, значит,
дружку  нашего  пидора,  чтобы тот его подзадорил. Дружку тоже  пришлось как
следует попотеть, но в конце концов у пидора  мало сказать  встал - вознесся
до небес!  Вставил, шерстит  меня по-черному, и в хвост и в  гриву. Я криком
кричу  -  а Мариус возьми да  усни. Бужу его  и требую денег. «А я,  -
говорит, - ничего ж не видел». - «Не видел, - говорю, - пеняй на
себя. Будить мы тебя не договаривались». Самое смешное, что с пидорами
я не в первый раз трахаюсь...
     - Что-что?
     - У меня был период, когда я с мужчинами  - настоящими - дела не имела.
На самцов ведь положиться нельзя; либо они у тебя деньги отбирают, либо руки
распускают -  одно  из двух.  Когда  я  стриптизершей  работала, они,  козлы
вонючие,  достали меня  - лезут  своими  грязными лапами...  Если стриптизом
промышляешь, от мужчин  с души воротит. Я жила с тремя голубыми одновременно
- и ничего; надо же вечерок скоротать, когда денег на ресторан нет, по ящику
смотреть  нечего, на  улице дождь.  Тоска  смертная. Потом,  правда,  сильно
жалеешь: мне, к примеру, почти всегда приходилось после в больницу ложиться.
     Тут Никки останавливается: на первый раз с Розы пикантных подробностей,
пожалуй,  хватит.  Для  меня  же не  секрет,  каким  способом  она  пытается
амортизировать  свое доступнейшее  из влагалищ: спереди член,  сзади член, а
«норка» посередке -  и нашим и  вашим. В свое  время я носила на
себе  похожий рисунок, и в Гуптской империи  он, надо сказать,  имел большой
успех. За меня тогда кровь проливали  - не успеешь оглянуться, а кругом одни
трупы.
     - Скажите, а вы... вы... когда-нибудь раньше делали это... за деньги?
     Никки  сгибает  ногу,  упирается  в  коленку  подбородком  и  задумчиво
говорит:
     - Да, случалось. Но стыдиться тут нечего. Я делала это за деньги, когда
мне не хватало на  мамину операцию. Главное ведь  заработать, а как - не все
ли  равно. Вам  же я об этом не хотела говорить потому,  что некоторые  сами
знаете  как  считают: раз  бедная  девушка  этим  занимается, значит,  она и
колется, и врет напропалую, и ворует...
     Перед  тем  как  лечь  спать,  они  затевают  игру:  кто  больше  знает
сальностей, которые обычно адресуют женщинам представители сильного пола.
     Никки: «Все, что найдешь у меня в ширинке, - твое».
     Роза: «У тебя уши раком стоят».
     Никки: «К заветному источнику припасть не желаешь?»
     Роза:  «Мы проводим  опрос.  Вам нравится,  когда  вас  имеют  на
автобусной остановке?»
     Никки: «Со всеми твоими домочадцами я уже переспал».
     Роза: «Может, перекусим?»
     Никки не понимает,  что тут такого  неприличного, и Роза объясняет, что
сама она  в этот момент находилась в  ванной, вопрос же задан был  мужчиной,
которого она видела  первый раз в жизни и который только что  проник к ней в
квартиру через окно.
     Тут я замечаю, что Никки украдкой бросает на меня сердобольные взгляды.
     - Ужас, - вздыхает  Роза,  глядя на  пустую  бутылку водки, стоящую  на
столе  между  ней  и Никки.  - Я почему-то  вспомнила свою первую  любовь  -
мальчика, в  которого влюбилась в четырнадцать лет. Кажется, будто  это было
не со  мной.  Его лицо  стоит  у меня перед глазами, но  вот черты почти что
стерлись.
     - Подумаешь! Я не помню,  как  выглядели парни,  с которыми я всего год
назад трахалась. -  И с этими словами Никки подымает руку и долго, со вкусом
чешет у себя под мышкой.
     Но   от   прошлого   не   скроешься;   прошлое   Никки   -   в    слове
«трахаться»,    в   том,    как    она    его    произносит,   -
«трафаться»; по этому одному  можно без труда определить, откуда
она  родом. Из Лестера - вернее, из деревушки в тридцати милях от Лестера. И
Барселона, и Берлин тоже  оставили свой след - впрочем,  такие  подробности,
кроме  меня, едва ли кто держит в памяти. Даже мне теперь нелегко проследить
за  всеми превратностями ее судьбы. А ведь лет сто назад я могла бы  назвать
улицу и дом, где Никки росла.
     -   Все  мы  пытаемся  отыскать  то,  что   отыскать   невозможно...  -
глубокомысленно замечает  Роза; ее, как и всякого смертного, спьяну потянуло
на  философию. Хотя роль  питейных  сосудов мне пришлось на протяжении сотен
лет исполнять многократно (кем  я только  не  была: и  скифом, и  ритоном, и
оксибафоном, и пентаплоей, и племохоей, и филотесией, и котоном, и канфаром,
и элефантом, и дином), к спиртному я отношусь резко отрицательно.
     - ...Пытаемся отыскать неотыскиваемую комнату, - бормочет Роза.
     Нет, решительно не понимаю, отчего это смерть приводит смертных в такое
отчаяние.  Ведь все  они, в  сущности,  повторяют друг друга,  приходят друг
другу  на  смену. Все у них одинаковое, одни и те же  ухватки,  одни и те же
прически,  один и тот же смех,  одни  и те  же разговоры -  бывает  даже,  и
словечки одни и те же. Верно, носы или цвет  кожи у них могут быть разные, -
но ведут  они  себя  совершенно одинаково. Каждое мгновение  миллионы  людей
заводят одни и те же  разговоры, которые, точно комары, перелетают из дома в
дом,  из страны в страну  - и  возвращаются обратно.  Даже про  замороженных
игуан говорят в эту минуту самые разные люди в самых разных концах света.


     Одилия

     Одилия  тоже   любила   поговорить  про  неотыскиваемую   комнату.  Это
словосочетание она употребила ровно сто девятнадцать раз. «Я знаю, где
находятся все ответы, - говорила она. - Что  бы ты  ни искал, где бы ни был,
все ответы собраны в одном месте - в неотыскиваемой комнате».
     Эту   фразу   она   повторяла  много  раз.   А  вот  эту   всего  один:
«Проблема неотыскиваем ой комнаты - как вы, возможно, уже догадались -
заключается в том, что отыскать ее невозможно. Скорее она отыщет вас, чем вы
ее».
     еще одним одилизмом был «прыгающий мяч». Это словосочетание
она - только при мне - повторила двести пятнадцать раз. Выдвинутая Одилией и
совершенно недоказуемая теория  прыгающего  мяча заключалась в том, что если
дважды бросить об землю мяч, то  второй отскок никогда не совпадет с первым,
и  происходит это потому, что уже  брошенный мяч нельзя перебросить. Двух же
идентичных мячей в природе  не бывает, и  даже если сам Господь создаст  два
совершенно одинаковых мяча, абсолютного сходства между ними  не будет. Чтобы
доказать свою теорию, Одилия  час-ах-ах-ах-ами бросала об пол мячи  и прочие
резиновые и кожаные  предметы.  Она знала:  правил на  свете не  существует,
правила придуманы специально, чтобы ввести нас в заблуждение. Верно, природа
послушна, как стадо овец, но ведь даже овцы отбиваются от стада.
     На свете было не так уж много людей, которым я симпатизировала,  ибо на
свете  не  так  уж  много  симпатичных  людей.  Зато  очень многие  (порядка
четырехсот тысяч)  не вызвали у  меня сколько-нибудь  серьезных нареканий, к
ним  у  меня особых  претензий нет.  И всего тридцать  человек нравились мне
по-настоящему  -  Одилия  в  том  числе;  среди коллекционеров,  даже  самых
въедливых, ей не было равных.
     «Амфора  с высокой  ручкой. Форма аттическая. Около 840 г.  до н.
э.»  -  таковы были  первые  слова, с  которыми она ко мне обратилась.
Описание исчерпывающее, хотя, строго говоря, дизайн  мой относится  не к 840
году до  нашей эры,  а  к зиме  843-го.  Что  ж,  для  девочки из  Таллинна,
получившей  меня в подарок на  свое двенадцатилетие, - ошибка,  согласитесь,
простительная.  Было  это в 1834  году,  когда вновь,  по  прошествии многих
веков,  возник интерес к античной керамике, покоившейся  в древних этрусских
могилах.
     Одилия была  смышленой  не по годам. Смышленой и своенравной. Когда она
против родительской воли в возрасте четырнадцати лет  отправилась в  Лондон,
отец настоял, чтобы  ее  сопровождали две кузины и три  гувернантки, которые
отличались завидной  энергией, выносливостью  и  физической силой и  которым
было обещано, если они справятся с ее нравом, баснословное жалованье. Одилия
любила трудности.  Меня  и  еще  одиннадцать  громоздких  гончарных  изделий
отправили вместе с ней - путешествовать налегке она терпеть не могла.
     К  этому  времени  Одилия  уже  бойко говорит по-английски, а прожив  а
Лондоне год, овладевает языком настолько,  что выговором и запасом слов мало
чем отличается от самых образованных  англичан. Она месяцами бродит по самым
бедным  и  мрачным  закоулкам  Лондона,  вызывая  своими  вопросами всеобщее
изумление  и замешательство, и, собрав материал, садится  за роман о сироте,
который  сначала  воспитывается  в  работном  доме,  а  потом, связавшись  с
карманниками, попадает в лондонский  преступный мир. Она рассылает издателям
рукопись ровно  за неделю до того, как некий  мистер Чарльз Диккенс начинает
печатать свой роман «Оливер Твист».
     После этого  мы переезжаем в Манчестер, где Одилия вновь принимается со
страстью   изучать   жизнь   бедных  слоев   общества,  активно   занимается
благотворительностью и  размышляет  о справедливом общественном  строе.  Она
пишет  монографию  о  прядильных машинах,  трикотажных  фабриках,  гончарных
мастерских, о недовесе, фабричных рабочих, кружевах и коленкоре, о горняках,
поджогах  и работном  доме. В  тот  самый день,  когда  она,  несколько  раз
собственноручно  переписав свой труд, ставит наконец точку, немецкая подруга
присылает ей только что опубликованную книгу некоего герра Фридриха Энгельса
«Положение рабочего класса в Англии в 1844 году» - Одил