ти от  сложности может быть различная тактика. Можно вооружаться
разными инструментами. Садовым совком, или атомной  бомбой, или  африканским
муравьедом. Или  чем-то еще. Все  мы играем  в эти игры: и  ты,  и  я, и все
остальные.
     - Но ведь свою собственную сложность мы оценивать не должны, верно?
     - Мы ее не  знаем  - в  этом и состоит игра. Мы знаем только одно: все,
что представляет ценность, труднодостижимо.
     -  Не  скажи,  многие  трудные  вещи  абсолютно   никакой  ценности  не
представляют. Они трудные, и все тут.
     - Когда я лежала  в больнице,  то вовсе не была уверена, что выживу.  И
когда  ждала смерти, не жалела, что у меня было  мало денег или что  я  мало
занималась любовью. Если я о чем и жалела,  то лишь о том, что сделала  мало
добра людям.
     - И как же, по-твоему, мне следует изменить свою жизнь?
     -  Перестать воровать, перестать причинять зло,  перестать  обманывать,
перестать стрелять из пистолета, перестать отправлять людей на тот свет.
     -  А  подводным  плаванием заниматься  можно? - интересуется  Никки.  -
Ну-ка, покажи мне свои  шрамы.  - С этими словами она  подходит к неподвижно
сидящей  Туше, расстегивает  на ней блузку, берет в  руки две ее  огромные -
каждая  величиной со сторожевого пса - груди и  сводит их вместе, чтобы один
язык  мог  одновременно  лизать  два  соска. Никки  заводится,  как гоночный
автомобиль, однако после восьмидесяти секунд тяжких охов и вздохов глохнет -
Туше совершенно безразлично, лижут ли ей грудь или мусолят языком подоконник
в соседней комнате.
     - У меня есть для тебя заветное слово. Anhedonia. Я - вне удовольствий.
     - Энн Гедония - вот бы меня так называли. Так ты действительно померла,
без дураков?
     - Поверь, все мирское спадет  к твоим  ногам, как  грязное  белье. Твое
собственное естество рассыплется, как труха.
     Интересно, почему  никто  не  спрашивает труху, как она  себя  при этом
чувствует?
     - Ты, стало быть, веришь в существование добра и зла?
     Меня,  надо  сказать, всегда  поражала популярность  добра и  зла, этой
неразлучной парочки. Лично мне всегда  казалось, что борьба в этом мире идет
не между добром и  злом, а между злом и  злом, а чаще, увы,  - между злом  и
злом и  злом.  Случалось -  между  злом  и  злом  и  злом и  злом. Бывала  я
свидетелем и  того, как сражаются между собой  зло и зло и зло и зло и зло и
зло и зло.
     - Говорю тебе, ты  должна перемениться.  Когда я лежала  в больнице, то
дала клятву, что изменю мир. А значит - и тебя.
     Туша безмятежно взирает на Никки. Никки задумывается.
     -  Неужели ты это серьезно?  Что  ж теперь,  на диете сидеть? Один ведь
человек Богу молится, а другой - бифштексу.
     - Говорю тебе то, что чувствую.
     - Будешь, значит, за мной следить?
     - Да.  Принимать  решения  будешь ты  сама,  но  если  решение  примешь
неправильное, я появлюсь и дам тебе возможность принять правильное.
     - Да  ну?  -  Вместо  леденящего  ужаса  Никки  испытывает  теперь лишь
невыразимую скуку. Сейчас она думает только об одном - как использовать Тушу
в своих интересах.
     -  У тебя много друзей?  Кто-нибудь из старых  приятелей  на  горизонте
возник? Не иначе, чтобы шею тебе свернуть?
     - Как там Вонючка?
     - Нормально. Его бизнес прогорел.
     - Странно. Такие жулики, как он, обычно не прогорают.
     - А ты-то сама как? Ты-то чем можешь похвастаться? Штопаным бельем?
     - Что правда, то  правда,  таких роскошных крыльев,  как у тебя, у меня
нет.  Я  на  одном  месте  не сижу. В Маркет-Харборо, когда мне  исполнилось
четырнадцать, я загадала желание. Я  готова была попасть в  рабство, в брюхо
акулы, стать жертвой насильника в какой-нибудь темной подворотне -  лишь  бы
уехать  подальше  от этого треклятого Маркет-Харборо, самой вонючей дыры  на
свете,  какую  я  только могла  себе  вообразить.  Мне  же  хотелось чего-то
невообразимого.
     - Мы все творцы своего счастья.
     - Чего?
     - Я сама тебя выбрала. Кого мне винить, кроме самой себя?
     - Вот именно.
     - Я вижу, мои слова не произвели на тебя впечатления. Попробуй задаться
вопросом: «Зачем мне все это? Зачем мне игла? Зачем секс?»
     - То есть как это «зачем»? Потому что в кайф.
     - Ты врешь - и сама это знаешь.
     - Когда я была маленькой,  мне подарили глобус, и я с  ним играла -  ты
понимаешь,  в каком смысле. Я сама не знала, что  делала, но  было  здорово.
Может, поэтому  мне всегда хотелось  засунуть мир себе между ног.  Однажды я
проткнула  глобус  вязальной  спицей,  чтобы  отыскать  место  на  другом  -
противоположном - конце света.  В дальнейшем эти места никогда не совпадали.
В  этом  и состоит  смысл жизни -  постоянно  находиться в пути,  быть самой
собой, девочкой, обвешанной мальчиками.
     Вот  что  значит  быть неодушевленным предметом!  Чего только с нами  -
глобусами, вазами - не вытворяли! Взять хотя бы меня. Каким только унижениям
меня не подвергали - казалось бы, их не способен перенести ни один уважающий
себя керамический сосуд, а  ведь и мы  знаем, что  такое либидо. Свидетелями
того, что мы можем  служить  связующим звеном между искателем удовольствий и
их  источником,  являются  не  только  мужчины,   которые   вечно  стремятся
куда-нибудь погрузить свой стержень - в замочную скважину,  в обивку кресла,
в арбузную корку или в ароматную мякоть дыни, - но и женщины.
     - И что же ты сказала в полиции?
     - От тебя я подозрения отвела, - успокоила ее Туша, - так что женщина с
твоей  тогдашней кличкой может спать  спокойно. В качестве  подозреваемой  я
описала  им коротко стриженную толстуху лет тридцати пяти. Им и  в голову не
пришло, что описала  я саму себя. Впрочем, в том, что произошло, есть  и моя
вина. Я ведь преследовала тебя, и если  б ты так меня не боялась, то никогда
бы не начала стрелять. От ответственности все равно не уйти.
     - И не говори, - отозвалась Никки, разливая чай.
     - А у тебя  разве так не  бывает?  Совершишь дурной поступок,  а  потом
мучаешься.
     -  Тоже мне мучения!  Жизнь ведь  как  устроена:  если не  предашь  ты,
предадут тебя. Одно из двух.
     - Пока живешь, все время  кажется, что ты чего-то недобрала.  Только  и
думаешь: «Почему я взяла из кассы  сорок фунтов, а не сто? Почему я не
побила заодно и Вонючку? Почему я  побила одного Фила? Почему я не проломила
Вонючке  череп? Почему  я  не  потребовала  себе  больше?  Почему  не  взяла
больше?» Когда же отправляешься на тот свет,  то  рассуждать начинаешь
иначе: «Почему я не дала Альме в долг, когда она так нуждалась? Почему
было не дать Софи больше? Зачем было  ее обманывать?  Ради чего  я доставила
нам обеим столько  неприятностей?» Надо  понимать, что в данный момент
важнее  всего.  Как-то  я попыталась помочь  одному  парню, который  попал в
аварию: дверцу его машины заклинило, он оказался в металлическом капкане,  я
видела, что он обливается кровью. Поделать ничего было нельзя. В этот момент
ему не нужны были  деньги, он не хотел  слушать стихи, любоваться картинами,
делать  заявления  для прессы.  В этот момент ему  хотелось  только одного -
чтобы ему протянули руку, все равно кто. Я знаю, о чем говорю.
     - Итак, ты пришла сюда, чтобы сделать меня  счастливой? - осведомляется
Никки.
     Туша утвердительно кивает.
     - А теперь проваливай.
     - Хорошо, я уйду. Свое послание я тебе  передала и могу уйти. Но имей в
виду, Никки, я ухожу не потому, что ты меня  об этом попросила. Сделать тебя
счастливой вовсе не значит идти у тебя на  поводу.  Не забывай, я  ведь тебя
неплохо изучила.
     Туша идет к двери. Достает кошелек.
     - Если тебе  действительно нужны деньги,  можешь взять у  меня. Я нашла
тебя. Не забывай об этом. Думаю, искала тебя не одна я... Да, вот еще что...
Спасибо, что ты меня застрелила.
     - На здоровье.
     Туша уходит. А  ведь они могли с  тем же успехом  поговорить о ценах на
овощи.  Насколько  я  понимаю, Туша и Никки прожили вместе несколько месяцев
года три назад; чем  Туша могла привлечь  к  себе такую, как Никки, остается
загадкой, однако ясно  одно: увлечение это относится к  разряду тех, которые
принято называть пагубными.
     Теперь же их решительно ничего не связывает. Если б не  семь выпущенных
из пистолета пуль, трудно было бы себе представить, что одно время (три раза
еженощно)  они  были близки.  И  вовсе  не  близость  явилась  предметом  их
размолвки. Никаких улик.  Чисто сработано. Люди  теряют  все: серьги,  зубы,
надежды,  лютых  врагов  и  закадычных  друзей,  воспоминания,  самих  себя;
единственно,  что они утратить  не могут, - это утрату. Утрата утраты. Конец
конца. Такой коллекции нет ни у кого. Спросите у опытного коллекционера.
     Человек, которого вы когда-то любили, может выветриться из вашей памяти
без остатка,  но  вот  человек, которого  вы  застрелили, забывается  редко.
Спросите у старого солдата.


     Змея подколодезная

     Роза вновь предъявляет на  меня  свои права. Вернись она  домой десятью
минутами позже, меня украли бы в очередной раз.
     Мы едем  за город.  Идем  к колодцу.  Внутри никто ничего не бормочет -
мертвая тишина. Роза освещает  дно фонариком - на  тот  случай,  если Табата
затаилась и хранит гордое молчание. В колодце пусто.
     Пленница исчезла. Роза теряется в догадках.
     Она  беспокоится  за Табату  и,  естественно,  не  может  не  думать  о
последствиях ее таинственного исчезновения.  Никки бы такой поворот  событий
показался вполне забавным. Никки - но не Розе. Мы возвращаемся домой.
     Опустившись  в  новое  кресло, Роза  открывает  газету  и просматривает
статью  о  двух   специалистах   в   области  СПИДа,   которые,  приехав  на
международный конгресс по СПИДу, провели вместе ночь, после чего подали друг
на друга в суд за заражение СПИДом.
     Появляется Никки:
     - У тебя невеселый вид.
     -  Было  много  работы  на  аукционе.  Настроение  такое, что  даже  по
магазинам пошляться не хочется.
     - Плохой знак.
     Табата не  выходит  у  Розы  из  головы. Она принимает решение. Встает.
Прогноз: сейчас отправится на ее поиски.
     - Если позвонят, скажи, что меня некоторое время не будет дома.
     Роза уходит. Никки провожает ее участливой улыбкой.
     А как же я? Опять умыкнут. У-ник-нут.


     Бессловесный и Невозмутимый

     Никки идет к себе в комнату - уложить вещи. Передумывает: идет в ванную
и принимает душ - напоследок.
     Они  входят бесшумно - точно соткались  из воздуха; дверной  замок ими,
как видно, изучен заблаговременно. Терпеливо ждали, пока Роза уйдет.
     Одежда  в  глаза  не  бросается; дешевые, популярные  в  народе джинсы,
дешевые, популярные в народе майки, дешевые, популярные в народе бейсбольные
кепки - все такое просторное, что, как они сложены, и не скажешь. Внешность,
словом, самая  незапоминающаяся  - что они есть, что  их  нет. Вязаные шлемы
они, по всей видимости, напялили уже в дверях - чтобы ничем не отличаться от
дешевых заказных убийц. Перчатки. Бритые затылки. Зомби.
     Киллеры под номером сорок один. Такие возвращаются после убийства домой
и  с аппетитом ужинают. Самое смешное,  что в вязаных шлемах или без них они
везде  одинаковы.  Никакой суеты,  с трудом сдерживают зевоту.  Рутина. Хлеб
насущный.
     Никки -  в ванной, слушает музыку.  У  Бессловесного (в моей  коллекции
номер сто шестьдесят пять) в руке  сумка; раскрывает ее. Невозмутимый (номер
девяносто  пять)  достает   оттуда  небольшой   пистолет  с  глушителем   и,
предварительно  убедившись, что в  квартире никого нет, задергивает на окнах
занавески.
     Бессловесный извлекает из сумки видеокамеру и миниатюрную  цепную пилу.
Переглядываются - пора начинать.
     В квартиру неожиданно входит Роза - что-то забыла. Уж не меня ли?
     В  это  же  самое  время  из  ванной   выходит  Никки,  и  все  четверо
сталкиваются в  коридоре. Бессловесный и  Невозмутимый  делают женщинам знак
лечь на пол.
     - Ваза там, - информирует налетчиков Роза.
     Полное отсутствие интереса.
     - О Боже! - вскрикивает Роза. - Вас подослала Табата, признавайтесь?
     - К тебе это никакого отношения не имеет, - подает голос Никки.
     Бессловесный делает ей знак, чтобы она разделась. Никки снимает лифчик.
С еще большей готовностью, чем обычно. Но лифчика Бессловесному мало.
     - Все снять? - спрашивает она. Он кивает. Сказано - сделано.
     - Вас прислал Самогонщик? - живо интересуется Никки.
     Никакой реакции.
     - Фил? - Никакой реакции. - Тогда, значит, братья Налом?
     Бессловесный опускается  на  корточки  и привязывает  ей  руки  к ножке
стола.
     -   Господи!  -  Никки   вдруг  прозревает:  методом   исключения   она
догадывается, кто подослал киллеров.
     Волноваться за свою жизнь у нее теперь есть все основания.
     - Я заплачу вдвое больше, чем вам посулили...
     Бессловесный как ни в чем не бывало разминает пальцы.
     - Здесь у меня этих денег нет, но...
     Бессловесный уже включил музыку и прогрел цепную пилу.
     - Хотите, я немножко вас побалую?.. Сначала развлечемся, а  уж потом за
дело, - предлагает Никки. Ее голос - не верю своим ушам! - дрожит от страха.
Невозмутимый устанавливает видеокамеру и жестом  дает  понять Бессловесному,
что  с  камерой  что-то не  то. Бессловесный, несмотря  на  вязаный  шлем  и
природную немоту, не скрывает своего гнева.
     В  этот момент, словно  выполняя прыжок в длину,  в  коридор  врывается
входная  дверь.  Бессловесный  и  Невозмутимый  обмениваются  выразительными
взглядами.
     - Это уж слишком, - цедит Бессловесный, чувствуя, что он  живет в мире,
где  профессионализм осмеиваем и наказуем. Перед ними с белыми крылышками за
плечами стоит Туша. Вид ничуть не менее внушительный, чем обычно.
     -  Всего  наилучшего, джентльмены,  - говорит  Туша таким  невозмутимым
голосом,  что  кажется,  будто  она  свихнулась  окончательно.  Бессловесный
пятится назад. В руке у него пистолет, но, вместо  того чтобы пустить его  в
ход,  он почему-то  медлит. Ни  с  того  ни  с  сего  стреляет Туше в  ногу,
рассчитывая,  что  она  рухнет  на пол  и  забьется в  конвульсиях. Если  бы
Бессловесный прострелил ей колено, он, быть  может, и добился  бы желаемого,
но  пуля  лишь  царапнула по  ее  пышному  бедру, оставив на стене малиновые
брызги. В результате, вместо того чтобы  пасть к его ногам,  она хватает его
за  руку и вращает ее, точно пропеллер,  не обращая ни малейшего внимания на
жутковатый хруст.
     Членовредительство налицо.
     В следующий миг она обрушивает карающую длань на вязаный шлем. Лица как
не бывало.
     - Хочу, чтобы  ты  выучил одно слово, -  говорит  она, но  Бессловесный
становится по совместительству Безмозглым: пытаться увеличить его запас слов
-    занятие    совершенно    бесперспективное.     -    Только    одно    -
«анальгезия».
     В  руках  у  Невозмутимого  цепная  пила.  Компенсацию, и  немалую,  за
физический  ущерб пришлось бы выплачивать ему, ибо  в поединке  один на один
цепная пила - оружие серьезное. Однако, то ли считая неспортивным применение
цепной пилы в рукопашном бою, то ли желая пустить в ход приемы, за овладение
которыми в спортклубе он выложил в свое время  солидную сумму,  Невозмутимый
принимает решение нанести противнику удар ногой  в лицо, который, придись он
в цель, привел бы к летальному исходу. Недостаток такого приема заключается,
пожалуй, лишь  в том,  что эффективен он только при стопроцентном попадании.
Туше  удается перехватить ногу противника в  шести дюймах от своего лица.  В
уличной драке, как и на войне, вторых и третьих призов не бывает.
     - Это тебе за несдержанность, - говорит Туша, выворачивая Невозмутимому
ногу с такой страстью, что почти не слышно, как рвутся сухожилия и  ломаются
кости.
     Прогноз: мощным коленом - в пах.
     - А это  - сам знаешь  за что, - продолжает Туша, хватает Невозмутимого
за яйца, отрывает от пола и пробивает  его головой  потолок.  Такого пируэта
даже я никогда не видела. Я аплодирую  - насколько  это в моих  силах.  Туша
отходит  в  сторону,   тело  Невозмутимого  падает  к  ее  ногам,   душа  же
устремляется в сторону прямо противоположную.
     -  Жаль,  что видеокамера  вышла  из строя,  - с деланным  безразличием
замечает Никки. - Между прочим, я привязана.
     Туша развязывает веревку, а Роза  тем  временем  пытается  свыкнуться с
мыслью, что в ее квартиру только что ворвались двое наемных убийц, чуть было
не отправили ее на тот свет и уже успели получить по заслугам.
     - Спасибо, -  произносит  Никки не совсем  привычное для  себя слово  и
одновременно натягивает юбку. - Как ты догадалась?
     Туша  улыбается.  Улыбка  эта наводит  Никки  на  тревожные  мысли.  Ей
начинает  казаться, что  Туша  и в самом  деле  обладает  сверхъестественной
силой,  однако  дело  тут  не  столько  в сверхъестественной силе, сколько в
подслушивающем устройстве, которое она подложила  в принесенную назад  вазу.
Бессловесный тихо постанывает; Никки с остервенением бьет его ногой в живот.
     -  Я позвоню  в  полицию,  -  говорит  Туша.  -  Полагаю,  им  доставит
удовольствие поболтать с нашими друзьями.
     - В полицию?! - Никки в ужасе. Никки в бешенстве. - Ты шутишь?
     -  У тебя есть другие соображения? - Туша - само терпение. Да,  у Никки
есть другие соображения, однако  по здравом размышлении ей приходится от них
отказаться. Она  замолкает и в ожидании полиции развлекается тем, что  время
от  времени бьет  ногами своих  жалобно стонущих  обидчиков.  Когда  полиция
приезжает,   она,   по   обыкновению,  застывает   в  подобострастной   позе
подмороженного цветка.
     - Вам не больно? - спрашивает у Туши Роза.
     - Нет.
     Этого Роза постичь не в состоянии.
     - Когда-то у меня на кухне поселилась мышь, - говорит она невпопад.


     Чаепитие.
     Двадцатое

     Обменявшись с  представителями правопорядка мнениями о случившемся, они
возвращаются.  В их  отсутствие меня  -  без малейшего энтузиазма - охраняют
младшие  чины  Лондонской  королевской  полиции.  Дверь  вернули  на  место,
уговорив  ее  не  совершать больше  необдуманных  действий  и выполнять свои
привычные функции.
     - Теперь если что моей квартире и грозит, так только поджог, - замечает
Роза.
     - Прости, - говорит Никки почти что искренне. - Я съеду, если хочешь.
     - Не стоит. Зачем?  Все, что могло  произойти, уже произошло. На  самом
деле  настроение у меня неплохое, ведь за последнее время на меня обрушилось
больше несчастий, чем отпущено человеку на всю жизнь. Так что теперь,  будем
надеяться, меня ожидает бесконечная череда удач.
     Из  дырки в потолке, напоминающей по  форме человеческую голову, льется
музыка.
     Чай заварен.
     - И все-таки я не совсем понимаю, почему твоя приятельница Туша, вместо
того чтобы уехать, сидела возле дома в машине, - замечает Роза.
     - Если честно, я  - тоже, - задумчиво  говорит Никки. - Таких, как она,
можно любить всем сердцем, но заставить уехать невозможно никакими силами.
     - А кто  такой Самогонщик? - любопытствует Роза. -  Как ты назвала этих
братьев? Налим?
     - А кто такая Табата?
     - Видишь ли...
     - У Самогонщика...  впрочем, не важно. Я-то  знаю, кто их подослал. Это
Лэл, брат одного моего  клиента. Не помню,  как его звали,  - человек он был
незапоминающийся. Зато клиент - первый сорт.
     - А что, бывают клиенты второго сорта?
     -  еще бы.  Некоторые из  них -  полное  дерьмо. Знаешь,  сколько  этих
мазохистов я на своем веку перевидала... Думала  по глупости, с ними  хлопот
меньше. Первым таким клиентом был  здоровенный шотландец, болван каких мало.
Достает свой прибор и говорит: «Сделай мне больно». Больно - так
больно,  беру  плетку и хвать ему  по  члену, не сильно, даже  нежно,  а  он
поворачивается  и кулаком  мне  в  морду.  &laqu