ия читает
по-немецки,  и  подруга  полагает,  что такого  рода  исследование может  ее
заинтересовать.
     Мы пакуем чемоданы и перебираемся в Париж, где Одилия принимает участие
в революции, хотя, в чем это участие заключается, остается для меня загадкой
- меня и другие бьющиеся предметы прячут в безопасное место, сама же  Одилия
обходит  эту тему  стороной. Завсегдатаи аристократических салонов как  огня
боятся ее острого язычка,  и некоторые,  пасуя перед ней, в страхе  покидают
Париж навсегда. Даже самые известные литераторы не в  состоянии найти ответы
на ее коварные  вопросы касательно французской грамматики и синтаксиса; сама
же Одилия, уединившись в деревне, четыре года пишет роман, героиня которого,
юная  крестьянка,  выходит  замуж за  врача из  Нормандии.  После нескольких
неудачных  любовных связей  героиня  разочаровывается  в жизни  и  принимает
мышьяк, который продает ей  местный аптекарь. Из деревни Одилия возвращается
в Париж, где целыми днями трудится над последними главами своего сочинения и
принимается искать издателя ровно через неделю после того, как в «Ревю
де Пари»  появляется первая часть  романа некоего мсье Гюстава Флобера
под названием «Мадам Бовари».
     Литературным  амбициям Одилии  нанесен,  таким образом,  сокрушительный
удар, однако мы не ропщем и на следующий же  день отбываем на Восток. Одилия
и  раньше проявляла  живой  интерес к описательной  зоологии; отвлекаясь  от
литературного труда, она частенько запихивала несчастных  насекомых  в банки
со  спиртом,  ловила собственными  руками  птиц  и  рассматривала  пауков  в
увеличительное стекло, которое неизменно  носила с собой. Путешествия  сулят
немало опасностей - мне ли, пережившей на своем веку великое множество самых
разнообразных кораблекрушений и засад, этого не знать?
     Теперь я стараюсь не лезть на рожон.
     К выводу о том,  что разумнее  всего стоять  на полке и  помалкивать, я
пришла после  того, как однажды акушерка затолкала в  меня (тогда я еще была
кувшином с узким горлышком)  только  что родившегося младенца,  вынудив меня
против  собственной  воли исполнять роль палача.  Я,  разумеется, немедленно
раздалась в диаметре  - и в результате громогласно ревущий младенец вырос  и
превратился  в  хозяина жизни,  многих  жизней;  самым безжалостным  образом
истребив  тысячи людей на  огромной территории, он породил  в  миллионы  раз
больше несчастий, чем то, что удалось при его рождении предотвратить мне.
     На корабле Одилия пользуется несомненным успехом. Однажды, уже  в Тихом
океане, несколько  матросов воспылали к ней как противоестественными,  так и
вполне естественными чувствами  и как-то  вечером направились к ней в каюту.
Когда в дверях появился первый матрос,  я раздулась до немыслимых размеров и
превратилась в самого настоящего бенгальского тигра: полосатого, с блохами -
правда, без рычания  и запаха.  (Не верьте,  если  вам будут  говорить,  что
кинематограф  изобрели  французы.)  Вследствие  этой  метаморфозы  у бедного
матроса произошла полная переоценка ценностей,  он  в какие-то  доли секунды
пересмотрел  всю  свою  жизнь,  осознал,  что жил  неправильно,  и,  немного
поостыв, выбросился  за борт. Это была моя пятнадцатая попытка найти счастье
в телесном обличье.
     В  Австралии, ведя  постоянное  наблюдение  за  своими  заспиртованными
паучками  и  плавучими  улитками,  Одилия неустанно трудится над  книгой,  в
которой пытается объяснить происхождение всевозможных  видов. Свой  труд она
отсылает в  Лондон, где двумя неделями раньше в Линнеевском научном обществе
обсуждается работа некоего  мистера Чарльза  Дарвина,  где  автор  выдвигает
теорию  естественного отбора,  теорию, которой, на  мой  взгляд, не  хватает
живости,  непосредственности  и  чувства  юмора - всего  того, что  отличает
научные труды Одилии.
     В Женеве Одилия решает наконец дать волю своим столь долго сдерживаемым
чувствам. Уже немолодая женщина, она давно стремится завоевать сердце одного
русского графа, с  каковой целью,  используя в  полной  мере свой недюжинный
интеллект, предлагает графу самый широкий ассортимент брачных утех. Человек,
знающий о соитии не  понаслышке, граф тем не менее захвачен врасплох: кто бы
мог вообразить, что женщина на такое  способна; и в  самом  деле,  кое-какие
хитрости оказались неизвестными даже мне  - по всей вероятности, испробованы
они  были  впервые  двумя  неделями  раньше  в  одном  парижском борделе.  В
результате   прибор  графа   становится  полигоном  для  самых   рискованных
экспериментов,  сам  же  граф   в  порыве  безудержной   страсти  откусывает
деревянную  бабочку,  вырезанную на  спинке кровати, лишается двух  передних
зубов и предлагает  Одилии руку и сердце  окровавленным,  утыканным занозами
языком.
     Молодые  уединяются  в поместье графа под Санкт-Петербургом, где Одилия
вновь берется за экономику, живо интересуется работой местных фабрик, делает
выписки из всевозможных справочников - и создает  шестисотстраничный труд  о
прибавочной стоимости  и  первоначальном накоплении.  Читается труд на одном
дыхании. В  тот  самый день,  когда  она  наконец ставит точку,  ее немецкая
подруга, которая теперь живет в Лондоне, присылает  ей «Капитал»
некоего герра Карла Маркса. Прощай, экономика.
     Однако  научная  мысль  Одилии  по-прежнему не  дремлет.  Она  собирает
говорящий   фонограф   и   с   нетерпением    ждет   возвращения   мужа   из
Санкт-Петербурга, чтобы продемонстрировать  ему свое последнее  изобретение.
Однако  из столицы  граф привозит журнал,  где  сообщается о  некоем  Томасе
Эдисоне и его телефонном аппарате. Умирает Одилия в 1890 году, оставив после
себя несколько картин,  на которых  изображены искаженные до  неузнаваемости
предметы и люди и  к которым столичная  художественная  критика  отнеслась с
полнейшим равнодушием, а  также  разрисованную стеклянную посуду и рукопись,
которая озаглавлена «Классификация и расшифровка снов в зависимости от
соматического состояния пациента» и к которой приложены многочисленные
отрицательные  отзывы  высших научных авторитетов,  - рассматривать  всерьез
работу  автора, не  имеющего полноценного академического образования, они не
сочли возможным.
     Однако самое большое удовольствие доставляли  Одилии ее коллекции  -  и
прежде всего коллекции старинной керамики и... безумных поэтов.
     Одилия открыла у себя  в поместье небольшой сумасшедший дом. Почему она
решила коллекционировать именно безумных поэтов, сказать не берусь - в конце
концов,  у каждого собирателя есть своя специализация; что  же  до  безумных
поэтов,  то пристальное  изучение, которому  подвергла  их  Одилия,  дало им
уникальную   возможность  поверять  свои  беспорядочные  мысли  бумаге.  Как
высокопарно   говорила  сама   Одилия:   «Они   -  переписчики   слова
Божьего». Я, разумеется, могла бы кое-что рассказать ей в этой связи -
но не будем об этом.
     Да, Одилия  была  истинным  коллекционером  -  таких  коллекционеров  и
коллекционировать  приятно.  Каждое  утро  она  вставала  с рассветом,  дабы
провести смотр  своим  безумным бардам, собранным  по европейским  чердакам,
подворотням,  жандармериям  и бедламам. Она кормила  их  свежими  фруктами и
овощами  из собственных парников и просматривала стихи, которые они сочиняли
за ночь.
     Впрочем,  собрать полноценный  поэтический урожай удавалось  далеко  не
всегда. Один валлийский поэт,  к примеру, имел  обыкновение спать всю ночь и
большую  часть дня  и  просыпался  лишь  затем,  чтобы  поесть  и  отпустить
сентенцию  вроде;  «Хорошие  стихи  быстро  не  пишутся».  И  то
сказать, за пятнадцать лет, проведенные в  сумасшедшем  доме Одилии, валлиец
не написал ни  единого  стихотворения,  что, впрочем, нередко случается и со
знаменитыми  сочинителями, которые  в  своих  странах пользуются  устойчивой
репутацией  людей  психически полноценных  и здравомыслящих.  Валлиец  же на
любой вопрос или реплику неизменно отвечал:  «Хорошие стихи быстро  не
пишутся», изредка заменяя «быстро» на «скоро».
     Был  в  коллекции Одилии и некий Свен, фамилию  которого установить  не
удалось  и который  был доставлен  из  какого-то  шведского  порта. Из  всех
обитателей  сумасшедшего дома Свен был самым плодовитым.  Чего он  только не
писал: сонеты, пиндарические оды, газели, виланели, рондели, сестины, фатры,
блазоны, эпиталамы,  эпитафии  и довольно куцые  эпические  поэмы, которые в
основном  состояли  из  двух строф,  воспевающих  плотские  утехи  автора  с
тринадцатилетними  девочками. Одна поэма  отличалась  от  другой лишь числом
девичьих имен, самими именами (Бабетта, Сольви или Карен), а также досадными
орфографическими  ошибками.  Подобные излияния являлись  частью оригинальной
теософской концепции Свена, в соответствии с которой, когда Свен  предстанет
перед Господом, тот устроит ему допрос с пристрастием. «Ну-ка, Свен, -
грозно  спросит его Господь, - признавайся, сколько тринадцатилетних девочек
ты  лишил   невинности?»   Согласно   теории   Свена,  вся   Вселенная
представляла собой  запутанный лабиринт  на пути смертного к спасению - путь
же  к  спасению  пролегал  через  девичьи  чары. В  этом,  по его  мнению, и
заключалась   величайшая   тайна,   доступная   лишь   немногим   избранным.
Неудивительно  поэтому, что сумасшедший дом  Свен рассматривал как  коварную
западню,  подстроенную  силами  зла,  дабы  лишить  его, Свена,  возможности
присоединиться к числу Божьих избранников.
     - А как быть женщинам? - поинтересовалась Одилия.
     - Это ваша проблема. Тем, кто в  прошлой жизни  вел себя неподобающе, в
этой жизни мужчиной быть не дано.
     - А если вы - тринадцатилетняя девочка и сами себя лишили невинности?
     - На сей счет в учении ничего определенного не говорится.
     Ее самым дорогим приобретением  стал пациент  из крупнейшего  немецкого
сумасшедшего дома - случай настолько интересный, что  немцы  очень долго  не
хотели  его отпускать. Это был поэт, который писал невидимыми чернилами, так
как боялся, что другие  поэты позаимствуют его образы. Точнее, впрочем, было
бы     назвать     его     чернила     не    «невидимыми»,     а
«несуществующими»,  ибо  существовали  они  исключительно  в его
воображении.  Своим абсолютно  сухим гусиным пером он  водил по страницам  с
проворством скребущейся собаки. Но вот что любопытно: если  у поэта отбирали
страницы, «исписанные»  таким образом, а вместо них подкладывали
совершенно  чистые, он  тут же распознавал подлог и принимался  кричать, что
ему  подсунули  «пустую бумагу»; жаловался  он и  в  том случае,
когда исписанные «невидимыми» чернилами страницы возвращали  ему
не в том порядке.
     Были в коллекции  Одилии  и  такие  поэты, которые, сильно  подозреваю,
безумие лишь симулировали: их привлекала заманчивая  перспектива иметь крышу
над головой и бесплатный стол.
     -  Доброе  утро,  мадам.  Я - поэт, и  я безумен, безумен,  безумен,  -
представился  однажды  Одилии грузин  с большими ушами  и  тут  же попытался
схватить ее за грудь.
     Одилия поправила  серьги и приказала двум крепостным привести грузина в
чувство.
     -  Ладно,  ладно,  -  всхлипнул грузин,  приходя  в чувство  и ощупывая
сломанный нос. - Вы даже не представляете, чего вы себя лишили.
     - Вы - не больной. Вы - плохой, -  отчеканила Одилия, возвращая грузину
его сочинения.
     - Нет, нет, я безумен  -  иначе  бы  все это  время  я не жил в  полном
согласии с самим собой.
     - Обычно сумасшедшие в сумасшедший дом не стремятся.
     - Что лишний раз доказывает, что я безнадежен.
     И Лопоухий вручил Одилии еще одну подборку витиеватых стихов о том, как
женщины продавали семейные драгоценности, лишь  бы  провести  в его обществе
несколько часов. Одна виланель была посвящена тому, как в результате бешеной
эрекции ему удалось подбросить членом бочонок с солью на двенадцать футов.
     - Безумие какое-то, - упрекнула его Одилия.
     - О том и речь, - оживился Лопоухий, вновь спуская штаны.
     Пришлось приказать крепостным полчаса бить грузина головой об стену.
     -  Значит,  так, - сказала Одилия, когда экзекуция завершилась. -  Если
уйдешь  восвояси  и пообещаешь, что никогда больше  не будешь писать  стихи,
получишь тысячу рублей.
     - Больше чем за пятьсот не соглашусь ни за что.
     - Я же сказала, тысячу.
     - Ладно, двести пятьдесят, и по рукам. У меня бабушка тяжело больна.
     - Очень сожалею. Тысячу, и ни копейкой меньше.
     Это  был бой  равных  соперников  -  бой между жадностью и  тщеславием.
Одилия взяла верх, Лопоухий взял деньги.
     - Если честно, - признался он, - такие фокусы  мне уже  не по возрасту.
Неделю назад я сумел подбросить бочонок с солью всего-то на шесть футов.
     - Высыпь из бочонка соль.
     - По-вашему, у меня нет чувства собственного достоинства, мадам?
     Со  временем в  доверие  к Одилии втерлись  еще несколько  проходимцев.
Например,  безумный  поэт,  который  на  поверку  оказался  еще  и  безумным
критиком,  Он  требовал  принести ему  произведение  какого-нибудь  местного
пиита, с выражением читал его вирши вслух,  а затем во всеуслышание заявлял:
«Как неоднозначно! Как небанально!  Как незаезженно!» Сидящий за
стеной безумный поэт приходил в бешенство: «Как смеешь ты хвалить  мое
сочинение?!  Если б ты  прочел его внимательно, то понял бы,  что это  сущий
вздор!» Критик  был  не  только  безумен, но  и  корпулентен  и громко
храпел, поэтому поэты, когда он спал,  собирали ринолиты и загоняли их ему в
разинутый рот.
     Одилия отослала  солидную сумму  денег в сумасшедший дом в Неаполе, где
ей  пообещали  японского  поэта,  который  в  то  время  пользовался немалой
популярностью.   Деньги,   объяснили   Одилии,   пойдут   исключительно   на
транспортные расходы. После этого прошло два года, Одилия уже решила, что ее
обманули,  но  тут  в поместье  явилось какое-то пугало, покрытое  с  ног до
головы  коростой  и огромными, напоминающими увесистые булыжники мозолями; в
руках пугало держало карту, которую ему вручили в неаполитанском сумасшедшем
доме и на которой были  изображены лишь Неаполь  и,  несколько выше, Россия.
Это был не японец, а словенец, и не поэт и  даже не литератор, а буквописец.
Поначалу буквы были  маленькими,  и  ничего  общего  с  теми письменами, что
изображались на этрусских вазах и до сих пор представляются многим ценителям
столь загадочными, они не имели. Однако  со временем  буквы  становились все
больше,  и  буквописец  стал  давать  своим  картинам  названия,   например:
«Буква  A   в   десятилетнем   возрасте»,   или  «Буква  C
размышляет»,  или «Буква  T  со спины».  На  последних его
полотнах буквы  были  в  халатах, шляпах или  в  ботфортах; самая  же  яркая
композиция,  моя любимая,  называлась так:  «Буква Б  примерила шляпку
буквы Л, о чем буква Л даже не подозревает».
     Еще  одним малоудачным  нашим приобретением  стал плешивый  психопат из
Минска  - при  очевидных  литературных  амбициях он  оказался на поверку  не
безумным  поэтом, а  безумным  издателем. Минчанин так  много  ругался,  что
установить, кто  он  такой, удалось далеко не  сразу, однако в  конце концов
выяснилось, что он хорошо  помнит, кем был в предыдущей жизни, и что во всех
своих инкарнациях он был связан с литературой.
     - Гомер? Придурок. Трепло. Когда я его подобрал, он мог за корку  хлеба
часами  петь  песни  у походных  костров. Отблагодарил  ли  он  меня?! Я вас
умоляю.  Гесиод? Дебил. Править приходилось  каждую строчку. Софокл? еще тот
зануда.  Трепло.   «Нельзя  ли,  -  говорю   ему,  -   действие  чуток
оживить?»  Уговаривать  бесполезно.  Овидий? Трепло. Вечно  опаздывал.
Данте?  Придурок. Двух  слов  связать  не  мог. Шекспир?  Шекспир, говорите?
Тугодум, все  идеи  и образы - мои. Гете? Вечно всем недоволен.  Лучше мне о
нем  не напоминайте. Все  они  трепачи хорошие. Дудят  каждый  в  свою дуду.
Представляете: летняя ночь,  небо  в звездах  - а  они дудят,  сначала тихо,
вдалеке, а потом все громче и громче. Чтобы писать, деньги нужны, а  у них -
ни гроша. У них денег куры не клюют  - зачем  им писать?! Нет, зачеркните, у
них нет ни гроша...
     Был  только один автор,  который доставлял ему истинное  наслаждение, -
Авар Мммммм.  Он уверял, что издавал его книги в Средние века  и  что лучше,
чем  Авар,  не писал никто.  Он постоянно  требовал бумаги,  чтобы  записать
произведения  Мммммм  по  памяти.  «Мммммм!  Аристократ   духа!  Какое
обаяние!  Какой ум!  Какая  страсть!  Какая  фантастическая эрудиция!  Какая
доброта! Какое многообразие!» Но так ничего и не записал.
     Чего только Одилия не делала, чтобы получить хоть какую-то информацию о
таинственном  поэте:   рылась  в  энциклопедиях,   монографиях  и   историях
литературы, переписывалась с местными специалистами. Никто  ничего не  знал.
Тем не менее в бумаге безумному  издателю она  не отказывала. «А вдруг
он все-таки не безумен?»
     Был в ее коллекции и еще один реинкарнатор. Из местных. Этот помнил две
тысячи  своих  прежних  жизней.  Страны, в которых  ему довелось жить,  были
разные,  но он  везде, и в нынешней  своей жизни тоже, оставался  плотником;
звали его одинаково: Яков, или Якоб,  или Джакоббе, или Джейкоб; жену  звали
Ева, или Эва, или Ив, или Эвита, и он постоянно, на завтрак, обед, полдник и
ужин,  ел  одно  и  то  же  блюдо  -  чечевичную  похлебку,  отчего  страдал
чрезвычайно и в состоянии крайней подавленности лежал  с  закрытыми глазами,
не  испытывая  ни  малейшего  интереса  к   жизни.  «Можете   меня  не
будить»,  -  говорил он,  ложась. Даже самые изысканные блюда не могли
поднять ему настроение. «Все равно все кончится чечевичной  похлебкой,
- вздыхал он. - Хоть убейся  -  ничего не поможет. Представляете, один и тот
же стул я сколачивал девяносто тысяч раз».
     Одилии пришлось  его взять, так как на этом настояли ее соседи - они не
желали  понимать, что ее сумасшедший  дом предназначен лишь для поэтического
безумия.
     Приобрели мы и самоеда,  самого красивого мужика в деревне. Мельника. И
в жены самоед  тоже взял самую  красивую девушку. У них были самые  красивые
дети в  деревне  и самый красивый  дом в деревне.  И  вот однажды мельничиха
пришла к Одилии за помощью.
     - Все началось с его  нижней губы, - едва сдерживая слезы, начала  свой
рассказ бедная  женщина. - Губа  вдруг исчезла.  Он  сказал, что  откусил ее
случайно, когда  рубил дрова. Вслед за нижней губой исчезла верхняя, и опять
он  сказал, что откусил  ее  за  рубкой  дров. Потом  один за  другим  стали
исчезать пальцы на руках - мизинец попался мне как-то в тушеном мясе, однако
тогда я еще ничего дурного не подумала...
     - Он что, ест сам себя?
     Мельничиха разрыдалась.
     За пальцами рук последовали мочки  ушей, пальцы ног и левое предплечье.
Это   можно   было   бы  объяснить   катастрофически   неудачным   стечением
обстоятельств - однако отрубленные части тела каждый раз бесследно исчезали.
Одилия решила проведать мельника  и  обнаружила его у  плиты; на  сковороде,
аппетитно  шипя, жарился  его  член, отчего  на лицах всех женщин  в  округе
играла презабавная гримаса.
     - Это решение далось мне нелегко, - признался мельник. - Но ведь у меня
трое малюток  -  их кормить надо. С удовольствием  дал бы и  вам кусочек, но
боюсь, на всех не хватит.
     Его пригласили в усадьбу на званый обед, но он сбежал по дороге. Спустя
несколько дней мельник разбудил жену среди  ночи. Оказалось, он отрубил себе
левую ногу.
     - Пожалуйста, поджарь мне ее. Ты же знаешь, повар из меня никудышный.
     Когда  подвижность  мельника заметно