не горы». Потом
он  говорил:  «Или  участок  земли  у подножия  горы». А  потом:
«Или  участок земли на полпути между вершиной горы и подножием».
Когда же  ему  дали  участок земли  на  полпути  между  вершиной горы  и  ее
подножием, он  спустя несколько недель говорил: «Зачем вы мне дали эту
землю? Она ни на что не годна».
     - Но ведь ты сам ее попросил.
     - Не надо было меня слушать.
     Жители  деревни попытались было от него  спрятаться. Не ложились  спать
всю ночь.  Не ложился  спать и Агафон. Попытались  скрыться в  доме  на краю
деревни. Агафон нашел их  и там.  Он не спал ни ночью,  ни днем и ежеминутно
приставал ко всем  с самыми непотребными  вопросами: «Ты знаешь, что у
тебя на носу вскочил огромный прыщ? Что у тебя выпали все зубы?»
     Жители деревни, известные своим миролюбием, слабо сопротивлялись.
     - Мы провели собрание, Агафон, - сообщили ему они, - и проголосовали за
то,  что  впредь ты  не имеешь  права  задавать  вопрос  «Что  ж тогда
хорошего в миролюбии?».
     - Проголосовали, и что дальше?
     - Решение было принято единогласно.
     - Как же единогласно? Моя фасоль не голосовала.
     - Фасоли не положено голосовать, Агафон.
     - Почему, собственно?
     -  Ладно,  предположим,  фасоли  разрешается голосовать. В таком случае
наша фасоль проголосовала против твоей.
     - Ничего подобного. Вы ее подговорили.
     Кончилось  тем, что как-то ночью  снялась с места  вся  деревня. Жители
скрылись  в лесу, легли  спать, а когда  проснулись, Агафон был тут как тут.
«Мне  кажется,   мы  не   голосовали,  что   переберемся   на   другое
место», - заявил он.
     Тогда  миролюбцы  стали распространять  слухи  о том, что в  нескольких
сотнях миль на берегу  есть  некая сказочная  деревня, где  всех, кого зовут
Агафон,  будут  услаждать и  развлекать самые прекрасные  женщины  на свете.
Агафон даже глазом не  моргнул. Тогда жители деревни, воспользовавшись  тем,
что  Агафон,  разморенный  жарой,  прилег  вздремнуть,  разошлись  в  разных
направлениях  и, несколько  часов  проплутав  по  лесу, встретились вновь. К
месту встречи Агафон пришел одним из первых. «Мы, между прочим, за это
не голосовали», - заметил он.
     Миролюбцы  непрерывно  меняли   место  жительства,  и  наконец,  спустя
десятилетия  невыносимых страданий и  унижений,  испытав  самые  невероятные
лишения, заплатив  за  свое миролюбие  расквашенными  носами,  проломленными
черепами, грыжей и кровавым  поносом,  залитые  мочой,  которой  их  обильно
поливали местные жители, они решили, что им придется лишить Агафона жизни.
     - Тем самым мы изменим нашим принципам, - сказал один из них.
     - Нет, нет, нет. Тем самым мы лишь отступим  от них на  секунду-другую.
Надо будет бросить жребий, кому из нас это сделать.
     Лишили они Агафона жизни или нет, я  так и  не  узнала, поскольку меня,
яйцевидный кувшин,  единственное к тому времени достояние миролюбцев, забрал
проходивший мимо спартанец, который изо всех сил ударил несшего меня в левое
ухо,  что  повергло того  в величайшее уныние, ибо  он, страдая  мучительной
зубной болью, рассчитывал, что удар будет нанесен в челюсть.
     - За  деньги,  - говорит  Мариус, - нельзя купить то, что действительно
хочется.  Когда  я  был ребенком, у  меня не  было ничего. Тогда  я этого не
понимал. Почему-то считается, что иметь -  значит  приобретать. Да,  у  меня
было ощущение, что  мы недоедаем и мерзнем, но только теперь, вспоминая нашу
холодную, темную комнату, я понимаю, каково нам было. Сколько сейчас ни ешь,
за  голодные  годы  все  равно  не наешься.  Былого не  вернешь. Ребенком  я
голодал, потому  что у нас ничего не  было, а сейчас, в старости, я вынужден
голодать потому, что у меня есть все и я растолстел.
     Мариус на  диете  - обхохочешься.  Вместо пяти десертов  ограничивается
четырьмя.   Сплошное   лицемерие.   Бывает,  и  от  золотого  слитка  пахнет
экскрементами  - точно так  же, как  можно уронить  золотую  пылинку на кучу
дерьма. От природы не уйдешь.
     Мариус  нервничает: он  боится,  что  его люди  могут  выкрасть у  него
особняк и скрыться.
     - За кирпичи можно ведь получить много денег, уверяю вас.
     Роза приходит ко мне.
     Кладет на меня руки,  и  я  рассказываю  ей,  что  делает  любо-о-овь с
предметом любви-и-и-и.


     Любовь на расстоянии

     Он  любил  игристое белое вино -  но не шампанское. «Каждый  раз,
когда пьешь шампанское, даешь деньги французу», - говорил он.
     Еще  он  любил, чтобы вино  ему  наливали  молодые женщины -  вовсе  не
обязательно стройные,  или  грудастые, или высокие,  или  блондинки.  Он был
неприхотлив.  «И  тебе  не  стыдно?»  -  спросили  его  однажды.
«Жизнь коротка. Моя в том числе», - отвечал он.
     У него  была записная книжка  с  адресами всех  женщин, с  которыми  он
переспал  (по  понятиям сексуальных гигантов, их было не так  уж и много), а
также с адресами и с описанием  многих женщин, с  которыми он не спал, но за
которыми ухаживал. Он посылал им поздравительные открытки на день рождения и
на  годовщину  знакомства,  а  также   скромные,  но  трогательные  подарки,
отвечавшие  вкусам  каждой  в  отдельности:  тщательно  подобранные  серьги,
роскошные наборы  шоколадных  конфет,  редкие  духи. Он очень  любил  делать
покупки и часто приобретал подарок заранее, за полгода до дня рождения своей
подруги, чтобы с его подарком не мог сравниться никакой другой.
     Мысль о том, что он о ком-то забудет  или кем-то будет забыт, была  для
него  совершенно  непереносима.  «Нам необходима военная дисциплина, -
говорил он. -  Мы ведем войну против забвения.  Всякий раз, когда кто-то нас
забывает, умирает частичка нашего бытия».
     Его любовь к женщинам была поистине безграничной; ничто не огорчало его
больше, чем письмо, которое возвращалось  к нему нераспечатанным оттого, что
либо его подруга переехала, либо он ей наскучил. Он дарил женщинам цветы, он
срывал  с них одежды,  он  помечал  в  записной книжке  дни  их рождения, их
любимый  цвет  и любимую  музыку.  Ложась с  ними  в  постель,  он  говорил:
«Нет  тебя   прекраснее»  -   и  с  его  стороны  это  не   было
славословием.
     И, несмотря на все это, разводился он трижды. Когда  жена подымалась  к
нему в комнату и говорила: «Ты загубил мою жизнь!» - он приходил
в неописуемую ярость.
     После третьего развода он  решил, что  больше не свяжет свою жизнь ни с
кем -  и не  потому,  что пожалел  себя, а потому,  что не мог свыкнуться  с
мыслью,  что женщина  с ним  несчастна. Была  у него  и еще  одна слабость -
глиняная  посуда.  У  него  имелись великолепные  сферические  арибаллосы  с
умопомрачительными  рельефными  изображениями  и  ваза  с  головой  Горгоны,
черепки  которой  числом  двести  тридцать  шесть  были  найдены  по  чистой
случайности.
     Однажды  поздно вечером,  выглянув  из  окна  во  мрак ночи,  столь  же
непроницаемый, как и мрак в его душе,  он обнаружил вдали освещенное окно. А
поскольку к чужой жизни он  всегда относился с нескрываемым любопытством, он
вооружился подзорной трубой, которую вместе с другими вещами  оставил ему на
хранение один его старинный приятель.
     В подзорную трубу он увидел лестницу, ведущую  наверх, в комнаты,  одна
из  которых,  судя по всему, была  спальней, а другая  -  ванной. Он сидел в
темноте,  без всякого интереса взирал на эту  лестницу и раздумывал над тем,
можно ли понять, как устроена  жизнь  других людей, если незаметно наблюдать
за ней со стороны. А вдруг тут скрывается некая тайна?
     По  ступенькам скользнула  и скрылась в левой  комнате  какая-то  тень.
«Похоже, это женщина», - сказал он себе и просидел  у окна еще с
полчаса, которые показались ему одним мгновением. Женщина вошла в ванную. Он
увидел,  как за  матовым  стеклом  зажегся свет. Вероятность  того, что она,
может статься, в эти секунды раздевается, повергла его в трепет.
     Долгое время  (а точнее, полтора  часа) он просидел  не двигаясь и  был
наконец вознагражден: женщина передвигалась из комнаты в комнату, сколько он
мог разобрать, в  одном белье. Разумеется, ему ничего не  стоило насладиться
куда  более   откровенным  зрелищем  куда  более  обнаженных,   куда   более
привлекательных женщин.  Однако именно эта женщина вызвала во всем  его теле
непередаваемую дрожь.
     «Докатился», - заметил он сам себе.
     С этих пор он занимал свой пост у окна каждый день поздно вечером, дабы
стать  свидетелем ее  омовений.  При  свете  дня  видны были лишь  опущенные
занавески, зато ночной мрак дарил  ему свет. Он фиксировал  все  - ее белье,
его цвет, фасон. Время, проведенное в ванной. Время, когда выключался свет в
спальне. Его многократно усиленный подзорной трубой глаз разглядывал, покуда
не появлялся предмет его  желаний, складки  на обоях, трещины  на лестничных
перилах, ворс  на ковре. Он  чувствовал, как сам  превращается в лестницу, в
ковер под ее ногами.
     И вот  настал  великий день, когда она, обнаженная, застыла на какое-то
мгновение на верхней  ступеньке, а затем стала спускаться вниз, и  мгновение
это заняло в его памяти больше места, чем целые годы жизни. Он был повержен.
В возрасте сорока двух лет он вдруг обрел силу и фантазию влюбленного юноши.
     Ему было немного стыдно от  того, что он делал, но ведь он  вторгался в
ее жизнь не более, чем дневной свет; подзорная труба лишь укрупняла картину,
доступную каждому  обладавшему  хорошим  зрением.  И  тратил он на это массу
времени.  Он  раздражался, когда она  поздно  возвращалась домой, огорчался,
когда  уезжала отдыхать, недоумевал, к чему она  столько  времени проводит в
ванной.
     «Никто внакладе не останется», -  говорил он, понимая,  что
удовольствие, которое он получает, никак не может ей повредить, сказаться на
ее жизни.
     Дневное  время  и  дневной  свет мало  что для него  значили - только с
наступлением темноты  в его жилах начинала  пульсировать кровь. Ему хотелось
извлечь ее из ванной, насладиться сполна ее наготой. Но вот как-то раз в его
почтовый  ящик  по  ошибке опустили  чужое  письмо;  изучив  имя  и адрес на
конверте, он  подумал,  что адресатом вполне могла быть она. Он обошел  весь
квартал и отыскал  нужный  дом - дом и в  самом  деле принадлежал ей.  В эту
самую  минуту  она  как раз  вышла на улицу, и  ему  представилась  отличная
возможность  с  ней  познакомиться  - в  конце концов,  исправив  ошибку, он
любезно принес письмо по нужному адресу. Однако он счел, что подзорная труба
лучше  личного  знакомства, и, дождавшись,  пока она  уйдет, бросил письмо в
ящик.
     И  все  же он незамедлительно  бросился в  ближайшую телефонную будку и
отыскал в  справочнике  ее имя и номер  телефона. Ему пришло в  голову, что,
если  телефон  у  нее на  первом этаже,  он мог бы ей позвонить,  когда  она
находится в ванной, и тогда она, решив, что звонят по срочному делу (как это
нередко бывает поздно вечером), сбежала бы вниз нагишом.
     Мысль   эта  не  давала   ему  покоя.  Он   набрал  ее   номер,   чтобы
удостовериться, что телефон работает. Он так  волновался,  что вынужден  был
пролежать в постели весь день и занял место у окна на несколько часов раньше
времени. Уперев локти  в  стол,  он  терпеливо дождался, пока  она пойдет  в
ванную,  отсчитал несколько минут,  дав ей время пустить воду, поглядеться в
зеркало,  расчесать  волосы,  смыть косметику,  побрить  подмышки,  выдавить
несколько угрей, сбросить с себя одежду, после чего набрал номер и услышал в
трубке длинный гудок.
     Она спустилась вниз без блузки, зато в новом лифчике. Он чуть с ума  не
сошел. Мысль о том, что  теперь  она в его власти,  совершенно вывела его из
равновесия.  Зрелище этой эфемерной  наготы было  для него  не менее  ценным
сексуальным опытом, чем самые пылкие и длительные любовные связи.
     Надо  сказать,  что  к телефонным  звонкам он прибегал довольно  редко.
Во-первых,  он  боялся, как бы она, что-то  заподозрив, не переменила  номер
телефона, а во-вторых, когда она подолгу себя  не обнаруживала или же ничего
стоящего  не демонстрировала,  одного  только вида нежданно возникшей  голой
ножки ему было более чем достаточно. Не зря  же говорят: если хочешь чего-то
добиться, наберись терпения.
     Он лелеял  любую,  самую  незначительную мелочь  в ее жизни.  Ему  были
ненавистны поздние звонки ее ухажеров - таковые, правда, случались не часто.
Он посылал ей шелковые шейные платки и прочие  подарки и любил смотреть, как
она надевает их  и снимает.  Он  поймал себя на  том, что часто насвистывает
что-то веселое, а его друзья  подмечали, что  последнее время он находится в
отличном расположении духа.
     И  вот  однажды вечером,  набрав  заветный  номер, он увидел,  как  она
стремглав  вылетела из ванной  в  серьгах,  которые он сам  же  послал  ей и
которые  свидетельствовали  о  том,  что  она  собирается  в  компанию,  где
решительно  никого не знает. Он видел, как она устремилась вниз по лестнице,
упала и осталась лежать. Она сломала себе шею.


     Опять Морковка

     - Ты не поверишь! - говорит Морковка. - Сижу в поезде,  читаю мемуары о
Первой мировой  войне, и  тут эти два  идиота начинают драться. Хватают друг
друга за грудки и  у меня над головой кулаками машут. И  что ты думаешь: оба
одновременно  теряют сознание  и, обливаясь кровью, падают на меня.  Я - под
ними,  книжка,  которую  я читала,  -  в крови. Из-за того, что я  не смогла
из-под  них выбраться, я даже станцию свою проехала...  Ну-ка,  признавайся,
что  там у  тебя? - С этими словами  она вынимает  из сумки консервный нож и
набрасывается на банку маринованной свеклы.
     - И не спрашивай, - говорит Роза.
     - Жду не дождусь того дня, когда  мужчин заменит сперма в пробирках. Ни
тебе войн, ни тебе преступности. Слушай, почему  на улице висит объявление о
продаже квартиры? Ты что, переезжаешь?
     - Нет, это  кто-то  сверху. А может, это дело рук подонков,  которые по
всему городу расклеивают объявления о продаже квартир,  чтобы  все подумали,
что цены падают. На что ты собираешься жаловаться на этот раз?
     - С  чего  ты  взяла, что  я пришла жаловаться?  - вспыхивает Морковка,
бросает  банку со  свеклой и  переключается на  миску,  доверху  наполненную
салатом из сырой капусты.
     -  С  того, что каждый  раз, когда ты  меня посещаешь,  ты еще в дверях
начинаешь жаловаться  на  жизнь.  Бывает,  правда, что  для  разнообразия ты
приходишь, чтобы поесть или что-то попросить.
     - Ничего  подобного, - с  обидой  в голосе говорит Морковка. - Давай-ка
лучше поговорим о тебе, Роза. Как жизнь?
     - Отлично  - если не считать того, что на днях приходил наемный убийца,
который ужасно наследил.
     - Знаешь, что он сказал мне вчера вечером?
     - Пока нет.
     - Он сказал: «Угадай, почему я люблю, когда ты мне сосешь. Потому
что в это время ты молчишь».
     - Ого.
     - Согласись, разве можно говорить такое?
     - Нельзя. Скажи, Морковка, это тот, с кем ты познакомилась в Кью?
     - Он самый.
     - Не он ли сказал тебе при знакомстве: «Держись от меня подальше.
Я - отъявленный мерзавец»?
     - Он.
     -  Итак,  ты знакомишься с человеком, который,  по твоим же собственным
словам, не хорош собой, сам называет  себя мерзавцем, да еще хвастается, что
две его  подружки  свели счеты  с жизнью. А  теперь  -  поправь меня, если я
ошибаюсь, - ты сидишь и жалуешься, что он был с тобой груб.
     -  Нет, ты  мне лучше  скажи, почему все  мужчины одинаковы. Вечно  они
куда-то торопятся. Взять хотя бы  этого. Придет,  кончит  - и убегает. Опять
придет, опять кончит - и нет его. Мы с ним больше никуда вместе не ходим.
     - Позволь, Морковка, я дам тебе десятку.
     - С какой стати?
     - Ты  можешь мне ее не отдавать, пока в очередной раз  не скажешь,  что
беременна, что предпочитаешь  засовывать  его  себе в  рот  поглубже, чтобы,
когда глотаешь, не чувствовать вкуса, и что мужчины с каждым днем становятся
все хуже и хуже.
     - Не злись. У кого искать сочувствия, если не у друзей?
     - На  мое сочувствие  можешь рассчитывать  в любое время дня и  ночи. -
Роза обнимает Морковку за  плечи. - Но не выпрашивай, чтобы тебя пожалели, -
такое сочувствие не помогает.
     Тут Морковка замечает картофельный салат.
     - Больше всего меня угнетает, что он крутит с кем-то с факультета.
     - С исторического, как и ты?
     -  В том-то и  дело, да еще похожа на меня  - такие же  короткие темные
волосы. «И что ты в ней такого нашел? Чем я хуже?» -  спрашиваю.
«Вообще-то вы похожи, - отвечает. -  Это мне в ней и нравится. Но  она
моложе, и у нее сиськи  до полу  - не  то что  у тебя».  Откровенно по
крайней мере... Как же я тебе завидую,  Роза!  Нет, правда. У тебя ведь всех
этих проблем нет. Хорошо быть одинокой.
     - Хочешь, я тебе что-нибудь приготовлю поесть?
     - Нет, спасибо, -  говорит Морковка, не сводя глаз  с пюре. -  А хлеб у
тебя есть?
     -  Да,  вон  он.  Нет, что ни  говори,  а  хочется,  чтобы  жизнь пошла
по-другому. Сначала тебя чуть было не убивают,  потом ты сама пытаешься - да
еще  неудачно - похитить  человека, и после всего этого приходится  вдобавок
пол мыть.  Ужасно скучно  убирать собственную квартиру.  Надо  бы  придумать
такую систему, чтобы убирать не у себя, а у соседей, - тогда по крайней мере
увидишь чужие фотографии и картинки на стене, другие обои и занавески, будет
непривычный вид из окна, другие подоконники, двери...
     Роза  права. Мировую историю можно  постичь,  выяснив, кто, где и когда
вытирал пыль.  Сельское  хозяйство, медицина,  военное  дело  изменились  до
неузнаваемости, а вот замены ветхой  домработнице, штопающей ветхую сорочку,
не   предвидится.  Туризм,   разумеется,   тоже  не  претерпел  существенных
изменений. Хочешь увидеть мир - вступай в банду мародеров.
     - Ты пыталась похитить человека? - интересуется Морковка, доедая пюре.
     - Шутка.
     - Партнер он, в общем, неплохой, но не первый класс.
     - Я тебя, по-моему, об этом не спрашивала.
     - Ну и что? Не затыкай мне рот.
     - А ты чего от него  ждала? Он ведь все-таки не полный мерзавец, как бы
он ни хотел им казаться, иначе б он тебя не предупредил, верно? Он относится
к категории незаконченных мерзавцев.
     -  И  кто же  у  нас  незаконченный  мерзавец? -  вступает  в  разговор
вернувшаяся Никки.
     -  Очередной  дружок  Морковки.  Но   у  него  есть   все  шансы  стать
законченным.
     - Мне ли не знать законченных мерзавцев, - обращается к Морковке Никки,
не дожидаясь, пока Роза  их познакомит.  - В  четыре минуты  укладываются. В
постели, я имею в виду. Цветочками и болтовней женщин не  охмуряют. Я как-то
с  одним таким имела дело - как  сейчас помню,  в пятницу  вечером,  в чужой
квартире,  на  другом конце Лондона,  в  Хорнчерче. В двадцать  два тридцать
пришли  - в двадцать три  ноль  ноль  разошлись.  Ничего,  кроме  траха. Он,
помнится, сказал жене, что пошел кружку пива выпить. Только это и умеет - но
умеет неплохо, ничего не скажешь. Нет, что ни говори, а законченный мерзавец
лучше всех недоделанных, вместе взятых. Особенно - по второму разу.
     - По второму разу? - Морковка недоумевает.
     -  Ну  да,  по  второму.  Если, конечно,  на первый все  получилось. По
второму разу и к партнеру притираешься, и новизну еще чувствуешь. Самое оно.
А дальше, как правило, по убывающей идет.
     -  Может  быть.  Вино хорошее? -  любопытствует  Морковка,  инспектируя
холодильник.
     Отдает вину должное.
     -  И  почему  так трудно найти  мужчину? -  вздыхает  Морковка.  - Пока
хорошего партнера отыщешь, забудешь, как это делается.
     - А может, так было всегда?  - делает предположение Роза. - Может б