спустя шесть  часов сорок восемь минут, в каждой руке  по
большому пакету. Открывает сумочку, с удовольствием пересчитывает банкноты и
извлекает на  свет Божий несколько аптечного вида флакончиков.  Кипятит воду
и,  высыпав  из  флаконов пять-шесть таблеток  на лист бумаги,  вчетверо его
складывает, растирает содержимое пакетика заколкой, после  чего удаляется  в
свою комнату и,  оставив дверь приоткрытой  - вероятно, чтобы ее  не застали
врасплох, - разводит  порошок, набирает смесь  в шприц и делает себе укол  в
правую  ступню.   Взгляд   сразу   же  становится  томный,   в   зрачках   -
умиротворенность.  Нет,  что  ни  говори,  а   этой  юной  леди  развлечения
необходимы самые разнообразные.
     Возвращается Роза. Находит  Никки веселой и деловитой. На плите хозяйку
дома  ждет  ужин,  а  также  два  письма,  которые Никки  сочла возможным ей
передать. Одно  - от вышедшего  на пенсию градостроителя, который пишет, что
жена призывает  его разнообразить пресную, старческую  жизнь,  что ягодицы у
него, хотя ему  уже  шестьдесят шесть, округлы, мускулисты и служат законным
предметом  гордости  супруги  и  что  свои главным достоинством  он  считает
богатый сексуальный опыт. Что ж, опыта ему и впрямь не занимать - по крайней
мере если судить по куриному почерку и кляксам, свидетельствующим о том, что
писавшему никак не меньше  восьмидесяти шести. Любопытно, что Никки сразу же
поняла:  шантаж  в  данном  случае  невозможен  -  престарелому  джентльмену
пришлось бы слишком много всего объяснять.
     Второе  письмо - от  кузнеца из  Ипсвича; этот  вместо своей фотографии
вложил в  конверт фотографию двух  фруктовых железных ваз,  которые поразили
даже мое - представляете! - воображение.  Чай  Никки заваривает таким видом,
будто адресованную Розе корреспонденцию зачитал до дыр кто угодно, только не
она. Столь  скромный  улов,  похоже, Розу  особенно не  огорчил,  хотя  она,
разрывая второе письмо  вместе  с  вложенным в  конверт  бланком  заказа,  в
сердцах и бормочет: «И этот туда же!»
     Меня  она берет в руки и  внимательно  разглядывает. Чтобы  ее отвлечь,
рассказываю  ей про  слоновьи бега. Мне  ведь всегда есть что  рассказать. Я
готова  развлекать Розу  самыми невероятными историями и  дальше -  лишь  бы
только  она  не копалась в моей  родословной.  И  все же,  если честно,  мне
хочется, чтобы она поскорее отдала меня  будущему владельцу, - когда по тебе
водят пальцем, переносить это нелегко.
     Буркнув «спокойной ночи», Роза скрывается в своей  спальне.
В полутьме коридора Никки смотрится в зеркало  и еле слышно, одними  губами,
произносит имя  «Роза», после чего высовывает  язык. Ведет  себя
язык  так, словно это живое существо, которое  наконец-то выпустили на волю.
Широкий, тяжелый, влажный, он высовывается так далеко,  что в это невозможно
поверить. Дюйм за дюймом  сбегает  к  подбородку,  взмывает к  кончику носа,
облизывает  его и ныряет обратно  в рот - по месту жительства.  Длиннее  мне
приходилось видеть лишь восемнадцать языков, а  шире  - и того меньше, всего
пять, а ведь в языках, губах и зубах я, слава Богу, толк знаю.


     Никки. День третий

     Утром  Роза встает и, не попрощавшись, выскальзывает за дверь.  Она так
задумалась,  что, уходя,  не  закрыла окно  в гостиной. Никки  подымается  с
постели  часом позже,  выходит  в  гостиную  и некоторое  время  внимательно
смотрит на  приоткрытое окно. Затем, переходя из комнаты в комнату, собирает
несколько небольших, не слишком увесистых, однако достаточно ценных вещиц  и
кладет их в сумку.
     Никки уходит. Никки возвращается.
     Ценных вещиц в сумке больше нет. Одной рукой она пересчитывает и прячет
в рюкзак деньги, а другой набирает  номер полицейского участка  - сообщить о
краже.
     Полиция приезжает перед  самым Розиным возвращением. Все в  один  голос
говорят, что преступники проникли в квартиру через открытое окно.
     Случившееся Роза переносит довольно спокойно,  когда  же  полицейский с
мрачным видом заявляет, что  шансов вернуть украденное немного, она, как  ни
странно, слушает его с облегчением.
     -  Это я во всем  виновата! - Никки  безутешна. - Надо было, прежде чем
идти в магазин, закрыть окна.
     - Нет, - возражает Роза, - это ведь я оставила их открытыми.
     Никки  стряпает - готовит свои «фирменные» кабачки, Роза же
тем  временем изучает  свою страховку:  у  Никки  украли  кольца и сережки -
подарок покойной  бабушки, и Роза  думает,  как  бы ей этот ущерб  с помощью
страховки возместить.
     - Я, право же, приношу вам сплошные несчастья! - сокрушается гостья.
     У нас  с Розой очередное  свидание. Я  уже давно не  болтала  языком, а
потому рассказываю ей историю.


     Коллекционер из Иерихона

     Керамическую посуду он полюбил больше жизни. Когда я, тогда еще грубая,
неотесанная, попала  в его  коллекцию,  чего в ней  только  не было: десятки
глиняных винных фляг, вазы, вазоны, кувшины и кувшинчики, всевозможные тазы,
а также причудливой формы  сосуды  в виде пчел, ежей,  уток, грудных детей и
вдобавок  недодержанная в  печи изуродованная глиняная  посуда,  которую  он
почитал шедевром керамического искусства. Лучшими ее образцами  были, на мой
взгляд, два  кувшина  с  волнообразными  ручками  и  фляга, согнутая в  рог.
Совершенно  ненужные в  быту, в коллекции предметы эти смотрелись как нельзя
лучше.
     На  нашу и свою беду, в  один  прекрасный  день коллекционер открыл для
себя  попугаев  и воспылал  к ним пламенной страстью. Ко  всем  вместе  и  к
каждому в отдельности.  На них он не жалел  никаких денег. Когда в очередной
раз приумножалось его состояние,  в доме появлялся очередной попугай. Я была
отнюдь не единственным экспонатом в его коллекции, считавшим, что попугаев в
мире развелось, пожалуй, многовато, однако наш коллекционер, в чем-то хозяин
жизни, придерживался на этот счет другого мнения.
     Через  несколько  лет  после  того,   как  коллекционер  воспылал  этой
необоримой страстью, он приобрел горластого голубого попугая, которого в тех
краях никто  раньше никогда не  видел и  не слышал. Обошлось ему это чудо из
чудес в целое состояние, ибо  попугай по пути с одного конца света на другой
неоднократно попадал  в шторм и пережил два землетрясения.  В  это болтливое
голубое чудовище коллекционер сразу же влюбился без  памяти, а потому, когда
однажды утром насест оказался пуст, он весь затрясся от бессильной ярости. В
том,  что попугая украли, сомнений быть  не  могло - его  цепь, из  тех,  на
которые сажают  сторожевого  пса,  лежала разбитой  на  земле. Не  на  шутку
разъяренный,  коллекционер предложил  за  поимку  голубого попугая  поистине
царское вознаграждение.
     Нашелся  попугай, как ни странно, уже через  несколько дней: обнаружили
его  у городских ворот играющим в кости на деньги. К крайнему неудовольствию
эблаита, поставившего на голубого попугая, попугай проигрывал, и  проигрывал
крупно.
     Эблаита призвали к ответу, и он поклялся семнадцатью богами, что знавал
голубого  попугая,  когда  тот  был еще яйцом, знавал  и родителей  голубого
попугая, когда  те  еще были яйцами, видывал  даже  деда  с бабкой  голубого
попугая, когда  те еще не вылупились из яиц, и  что это ужасное преступление
он  совершил  лишь потому,  что беден, что приехал  издалека,  что  мучается
чудовищной зубной болью, а еще  потому, что в Эбле голубых попугаев столько,
что они падают с деревьев, ибо на ветках свободных мест нет.
     После  чего  в  здание  суда  ввели трех  эблаитов,  которые единодушно
показали,  что ни разу не видели  ни  одного попугая,  тем  более  голубого;
обвиняемого, напротив, видели, и не раз;  он,  заявили они суду,  нечист  на
руку, что, впрочем, не мешает ему регулярно проигрывать в кости.
     Тогда  обвиняемый  закричал, что  эти  трое  -  никакие не  эблаиты,  в
противном  случае  они бы  про  попугаев знали; на  самом  деле это эламиты,
которые  известны  своей  традиционной   ненавистью  к  эблаитам  и  которые
наговаривают на него, потому что хотят увидеть как его будут сажать на кол.
     Тогда суд попросил эблаита взять попугая в руки,  и попугай  тут же его
укусил,  после чего был вызван коллекционер; попугай  уселся  ему на плечо и
назвал  по имени  не  только его самого,  но и  его жену.  Эблаит  призвал в
свидетели двадцать пять богов, в том числе и тех,  кого признают в Иерихоне,
а заодно и  два амулета,  которые на  всякий случай всегда  носил  с собой в
кармане,  что  голубой  попугай принадлежит ему, и  только  ему,  дуется  же
попугай на  него, поскольку он пожурил его за некоторые просчеты, допущенные
в игре в кости. Эблаит попытался было заставить попугая повторить эту фразу,
любую  фразу, и даже  протянул  руку, чтобы его  погладить,  однако  попугай
укусил его вновь, на этот раз до крови.
     После  того  как  эблаита  приговорили  к мучительной  смерти за кражу,
лжесвидетельство и самовольную апелляцию к иерихонским богам, он пообещал, в
случае если приговор будет смягчен, во всем чистосердечно признаться, в  том
числе и еще  в шести преступлениях, которые  он  совершил в других городах и
которые наверняка покажутся суду весьма забавными.
     -  Даром  красноречия,  может, ты и  обладаешь, -  крикнул он в сердцах
попугаю, когда его уводили, - зато в игре в кости - дурак дураком. Правильно
мне говорили - с мартышками дело надо было иметь, а не с попугаями.
     Как  вскоре выяснилось, претензии к голубому  попугаю были  не только у
эблаита. Не успели  шакалы  дочиста обглодать  его  кости,  как коллекционер
обнаружил, что попугай  звучно  выкрикивает  какую-то таинственную фразу,  в
которой половые органы его жены стоят в косвенном  падеже, а имя его лучшего
друга - в именительном. Доноси, да знай меру!
     Лучший друг коллекционера не  был таким хозяином  жизни, каким  был сам
коллекционер, поэтому пришлось  его  убить, вогнав  ему  доносчика-попугая в
задний  проход.  Лично  мне  известны  всего  семь  видов  казни  еще  более
мучительных, и все они так или иначе связаны с жаждой. Не знаю, как попугаи,
но   люди  в  результате  подобных   экспериментов  испытывают  существенный
дискомфорт.  Я знала  одного махараджу, который попытался загнать не в  меру
свободолюбивого придворного  слону  в  анус,  приговаривая:  «Большего
подонка, чем ты, я сроду не видал.  Здесь тебе самое место!»  Но слон,
как видно, был  на это  счет другого мнения, он  подобному  акту  решительно
воспротивился  и, испражнившись придворным, сломал ему шею, за что тот, надо
думать,  остался слону весьма благодарен. Коллекционер, отдадим ему должное,
потерял с тех пор  всякий интерес и к голубым попугаям, и к нам, черепкам, и
к  жизни.  Счастью - конец, как любили мы изъясняться  на лагашском.  Нисаба
зами.


     Роза

     Роза сидит на полу. На сегодня она явно перебрала поучительных историй.
Прошлое  ее не отпускает. «Уфф» - вздыхает она наконец, встает и
медленно идет в спальню.
     - Что с вами? - проявляет беспокойство Никки.
     - Со мной? Все в порядке... Да... Нет... Не волнуйтесь. Спокойной ночи.


     Четвертый день Никки

     Первой уходит  Роза.  Второй, в леггинсах и в акробатическом  трико под
курткой, в  обществе бензедрина  и метадона, -  Никки.  Первой, спустя  пять
часов и три минуты, возвращается, раскрасневшись  от  интенсивных физических
упражнений, опять  же Никки. Возвращается в  обществе  ражего юнца с челкой.
Указывает   юнцу   на   более  крупные  предметы  домашнего  обихода,  также
предназначенные  для  выноса из квартиры  - на этот раз в стоящий под  окном
автофургон.
     - А как быть вон с тем цветочным горшком? - бормочет себе под нос юнец.
- Ой, да он  разбился! -  Юнец не ошибся, он роняет  меня  на  пол, отчего я
действительно распадаюсь на три части. Думают, неучи, что от этого я потеряю
в  цене. Да я,  по  самым скромным подсчетам, стою  раза  в  три  больше его
колымаги!  Юнец  выносит  микроволновую  печь,  телевизор, вполне  приличный
чемодан, связку нот, лампы, книжную полку, автоответчик, комнатные растения,
стиральную машину и стулья, Никки же тем временем  стягивает с себя леггинсы
и  акробатическое  трико.  И  то  и  другое  -  хоть  выжимай.  Возвращается
«грузчик»,  вид  у  него  такой,   будто  обнаженные  женщины  -
постоянные соучастницы его преступлений.
     - Перепихнемся? - проявляет инициативу она. Он, по-видимому, не против,
вот  только  никак  не  может  взять  в  толк,  с  какой  стати  она   хочет
воспользоваться не тахтой, а столом у самого окна.
     - Там нас будет не видно, - робко высказывается в пользу тахты он.
     Неописуемое удовольствие продолжается семь минут шестнадцать секунд;  в
решающий момент  Никки, надсадно  хрипя, высовывается из  окна - и в  ту  же
секунду у стола подламывается ножка.
     - Невезуха, - констатирует «грузчик». - За  этот стол можно
было б не меньше трешки получить. Как нечего делать.
     Юнец отсчитывает Никки обещанные  банкноты, и она, дождавшись, когда он
погрузится и уедет, звонит в полицию. Упавшая без ведома Никки, я, вновь без
ведома Никки, собираюсь с силами и зализываю нанесенные мне раны.
     Является все тот же полицейский. Солидные физические  нагрузки помогают
Никки вполне правдоподобно симулировать горечь невосполнимой утраты.
     - Иногда бывает, они  возвращаются, - изрекает полицейский. -  Ключи  в
прошлый раз пропадали?
     Он интересуется, где  Роза.  Никки объясняет: Розы нет,  и вернется она
только вечером.
     Спустя некоторое время звонит Роза. Никки разыгрывает блестящий этюд на
тему «Я так расстроена, что не могу говорить», голос у нее после
каждого слова исправно срывается, она горько оплакивает украденное, уверяет,
что грабители позарились даже на ее нижнее белье. Роза же позвонила сказать,
что  у нее сломалась  машина, и  просит Никки  к ужину ее не  ждать. Узнав о
случившемся, она, как может, успокаивает бедняжку.
     Никки идет в ванную, открывает настенный шкафчик и проверяет, сколько в
упаковке таблеток аспирина. Понятно, что  с помощью  аспирина она собирается
сыграть пантомиму  «Я  этого  не перенесла»,  однако тут  важно,
во-первых, аспирином не злоупотреблять,  во-вторых, лечь на видном месте  и,
в-третьих,  дать   понять,   что   промывание  желудка  ей  противопоказано.
Согласитесь,  странно, что  при таком недюжинном вероломстве,  при полнейшем
отсутствии совести  и принципов,  да  еще неуемном  желании  разрушать чужие
жизни наша красотка  владеет  в этом мире  всего-то  рюкзаком  с двумя-тремя
блузками,  леггинсами и акробатическим трико; такая, как Никки, вполне могла
бы стоять у руля какого-нибудь не очень большого государства.
     С наступлением сумерек полицейский является вновь.
     - Ваша подруга еще не вернулась? - Он подчеркнуто вежлив.
     - Нет.
     - А я  вот... сменился с дежурства. Пришел к вам... не как полицейский,
так сказать... В общем, вы меня поняли, да?
     - И не стыдно?
     - Чего там... полицейские ведь тоже люди...
     - Это  вы-то люди? - Никки  хмыкает. - Ладно, заходи,  можешь подождать
ее, если хочешь. Часок-другой.
     Ее энергии можно  только  позавидовать; видно, что Никки устала, и  все
же,  как  истинный  чемпион,  она  всегда   готова  дать  бой.  И  победить.
Разумеется,  ей ничего не стоит, при  ее-то  ненасытном темпераменте, просто
стянуть с него штаны - за последние  шесть тысяч  лет мужчины, насколько мне
известно, противились этому желанию лишь дважды,  - но ей хочется увидеть не
его детородный орган, а поруганную добродетель. Она прячет глаза под густыми
ресницами и некоторое время с придыханием слушает его истории про то, что он
увидел за закрытыми для посторонних взглядов  дверями. Когда переигрывают на
сцене, могут  и освистать, - за пределами  же  театра наигрыш,  как правило,
приносит успех.
     На полицейского Роза произвела, вероятно, неизгладимое впечатление, ибо
на Никки он спикировал лишь через пятьдесят шесть минут  после  прихода. И в
ту  же секунду был распеленут  и обесчещен. Стоит  и,  не отрываясь, пялится
вниз - собственными глазами хочет  увидеть, что делают с его прибором. Через
три   минуты   восемь   секунд   Никки   подымает   глаза   и   приказывает:
«Кончай». Он подчиняется, семя извергается в потолок, после чего
Никки  предлагается  ряд медикаментозных  средств,  которые  он  отбирает  у
школьников,  когда  читает  им  лекции  о  подростковой   наркомании.  Никки
благосклонно  принимает   дары.   Он  безуспешно  пытается   открыть   банку
маринованной свеклы. «Ничего не понимаю, - говорит он в дверях, - член
при  мне уже двадцать восемь лет,  а ты с ним управляешься  куда  лучше, чем
я».
     А вот и хозяйка  квартиры. Никки придвигает ей  единственный оставшийся
стул.  Невозможно не восхищаться  стойкостью  Розы  перед  лицом  несчастий.
Что-то удерживает  ее от того,  чтобы в бессильной ярости скрежетать зубами.
Это что-то  -  одиночество;  она  одинока -  я-то  чувствую.  Она  страдает,
му-у-у-учается - но не из-за того, что случилось с ее квартирой.
     Подходит  ко  мне.  Ее пальцы  касаются меня. Я  понимаю, ей хочется не
рассказывать, а слушать. И тогда я повествую ей про...


     Мое любимое кораблекрушение

     Корабль  снарядили в Библос еще в те времена, когда в Трое  героев было
больше, чем  в Афинах,  втрое. Пускаться в плавание в такое время  года было
ошибкой. Небо было чернее, чем  зимней ночью; надвигался шторм. Паруса  были
подняты нуждой, жадностью и глупостью.
     На корабле  было двое  молодых людей:  Швабра (юношу прозвали так из-за
его длинных волос) и дочь  художника, чья красота завоевала бы целый город -
не то что небольшое судно.
     Швабра был молод и энергичен  и на жизнь зарабатывал тем, что устраивал
показательные  заплывы,   плавал  баттерфляем  с  острова  на   остров   или
наперегонки с галерами, выделывал  в воде акробатические трюки.  Корабль наш
был невелик, и наверняка не  мне одной приходило в голову, что пловец и дочь
художника составили бы прекрасную пару.
     Дочь художника  была девушкой общительной, она шутила с матросами, была
ласкова с болезненного вида купцом-мечтателем,  что днями и  ночами  грезил,
как у него будет когда-нибудь собственная плантация, интересовалась, сколько
морских миль  в час делает наш корабль, и щебетала  со  всеми, кроме Швабры,
который в  ее  присутствии  рта  раскрыть не  мог. Он  исправно  провожал ее
глазами,  но  так боялся  сказать что-то не то, что не говорил ничего. Пошел
уже третий день  пути, а он еще ни  разу  к ней  не  обратился, что на таком
крохотном суденышке требовало, согласитесь, немалого искусства; он молча,  с
серьезным видом сидел, накрывшись каким-то  тряпьем  и не принимая  никакого
участия  в  разговорах о погоде,  о том, как следует готовить тунца, почем в
этом году зерно и вправду ли хорши кафторские серьги.
     Буря  налетела  внезапно,  но  не настолько,  чтобы  путешественники не
успели задуматься о своей незавидной судьбе. Капитан плакал  навзрыд.  Зашел
спор  о том, к  каким  богам  взывать  о  помощи.  Сказать,  что  все кругом
погрузилось в  кромешный  мрак, значит не  сказать  ничего. В этой  ледяной,
мрачной бездне любой ради спасения собственной шкуры  наверняка передушил бы
не задумываясь любимых жен и детей.
     Море привольно гуляло по палубе, нежно лаская ноги капитана и рулевого,
которые,  стоя  по колено  в воде, вцепились  друг  другу в  глотки. Один из
членов команды завернулся в козлиную шкуру, от которой  в такой шторм пользы
было ничуть не больше, чем от стакана воды во время лесного пожара.
     - Залезай! - предложил  он место  под  козлиной шкурой купцу-мечтателю,
медленно, но верно уходившему под воду. - Шкура выпьет все море без остатка.
     - Ты за меня не волнуйся, - откликнулся купец-м