ами...  мы
моем посуду!.. Но может быть,  вы  хотите  вступить  в  коммунистическую
партию, моя дорогая?..
   - А что, у вас есть муж? Вот уж никогда бы не подумал!
   Как выяснилось, Морис Анри не спал. В его голосе прозвучали удивление
и легкое разочарование.
   Брюно разозлился:
   - Да уж, мой дорогой!.. У Люс есть муж, он в Лиссабоне, плюс к  этому
любовник - я сам, собственной персоной - и вдобавок несколько услужливых
кавалеров в  Париже.  Так  что  вы  предоставили  свой  кров  отнюдь  не
непорочной деве, любезный... Извините... Месье Анри!
   Яд, содержавшийся  в  слове  "месье",  резанул  по  ушам  даже  мирно
настроенную бедную Люс.
   - Если бы меня так не искалечили, если бы у меня работали  обе  ноги,
уж я бы набил харю этому типу! -  сказал  Морис,  обращаясь  к  каким-то
невидимым дружкам, а может быть, и к курам, бродившим около его ног.
   Он произнес это миролюбивым тоном, что  ввело  в  заблуждение  Диану,
вернувшуюся   из   своей   комнаты   в   свободных   фланелевых   брюках
густо-красного цвета и светло-розовом хлопчатобумажном болеро,  что  еще
больше подчеркивало ее худую подвижную фигуру. Ей  показалось,  что  она
расслышала фразу из рассказа Мориса.
   - Кто бы набил харю и кому? - поинтересовалась она.
   - Я бы с удовольствием набил харю этому маленькому говнюку! - так  же
неспешно повторил Морис, указывая на Брюно подбородком.
   Пронзительно  вскрикивая,  подняв  руки,  как  бы  повинуясь  законам
мимикрии,  Люс,  казалось,  начала  кудахтать  и  бить  крыльями.  Диана
невозмутимо пожала плечами:
   - Надеюсь, вы шутите!
   Олицетворяя собой Правосудие и Труд, в комнату  вошла  Арлет-Мемлинг.
Она бросила взгляд на Брюно, который наливал себе кофе и  отрезал  кусок
хлеба.
   - Вы уже на ногах? - спросила она. - Ваш друг Лоик дожидается вас  на
дворе, чтобы отправиться собирать урожай.
   - Я сожалею, дорогая мадам, но ваш урожай  подождет  меня.  Я  иду  в
город за машиной, чтобы избавить вас от нашего присутствия  и  добраться
до  более  цивилизованного  места.  Вы  позволите?..  -  прибавил  он  с
ироничной почтительностью.
   Арлет-Мемлинг неторопливо отобрала у него кружку с кофе  и  хлеб,  на
которые он, явно проголодавшийся, нацелился.
   - Здесь едят то, что заработают! - кратко  произнесла  она  и  вышла,
оставив всех ошеломленными простотой сказанного.
   Брюно побледнел, встал, отбросив стул. Лучи солнца  касались  порога.
Он постоял там секунду, вздрагивая от жары  и  гнева.  Но  затем  против
своей воли в ужасе отступил, потому что не мог и представить себе, чтобы
огромной  боевой  машиной,  покрытой  пылью,  бряцающей   всеми   своими
металлическими частями, двигавшейся в  его  направлении  по  двору,  мог
управлять Лоик Лермит, который еще совсем недавно служил  дипломатом  на
набережной Орсе.
   Лоик  же,  обученный  Морисом,  возвращался  с  поля  после   часовой
тренировки.  Редко  его  так  забавляло  и   приводило   в   возбуждение
какое-нибудь средство передвижения, как эта машина, которая  сзади  него
срезала, молотила и связывала в снопы пшеницу!
   Ловко спрыгнув, он потянулся с довольным видом, крепко стоя на земле.
   "Этот самодовольный идиот еще и улыбается! - подумал  Брюно.  -  Явно
горд собой и скошенным хлебом!"  На  мгновение  отчаяние  охватило  душу
Брюно.
   Отказавшись от мысли привести в  чувство  этих  двух  психопаток,  он
надеялся найти мужскую солидарность и просто-напросто  здравый  смысл  у
Лоика.
   - Вы могли бы на секунду покинуть ваш  кабриолет,  мой  дорогой,  мне
надо поговорить с вами.
   - Поговорим после. Вы едете со мной в поле? - спросил  Лоик,  залезая
на свой танк и наклоняясь к Брюно. - Морис объяснил вам, что  делать?  Я
прицепил ваше снаряжение сзади. Вам остается только следовать  за  мной.
Ах!
   Вы все увидите собственными глазами, мой маленький Брюно! -  заключил
он, заводя мотор.
   Но Брюно, оставшись на земле, так энергично отмахнулся, его лицо  так
скривилось,  что  Лоик  снова  выключил  свой   комбайн   и   напряженно
прислушивался.
   - Что происходит?
   Конечно, это было бы слишком просто для Брюно - сделать  хоть  раз  в
жизни то, о чем его просят! Он был слишком большим снобом, чтобы взять в
руки вилы, помочь добрым людям, приютившим их, давшим  им  пищу,  людям,
которые, несомненно, и дальше собирались их  кормить  и  давать  кров  в
течение нескольких дней. Лоик, побывавший на верху балки и видевший  это
море пшеницы, с редкими островками  хилых  кустиков,  знал,  что  уехать
отсюда более чем трудно. Впрочем, уехать  еще  не  так  трудно,  гораздо
труднее доехать куда-нибудь.
   - Ваша новая подружка... наша дорогая хозяйка отказала  мне  в  куске
хлеба, - сказал Брюно, стиснув от ярости  зубы,  -  значит,  я  убираюсь
отсюда!
   - Хлеба!.. Она отказала вам в хлебе? - Лоик явно был озадачен  скорее
предметом отказа, чем самим отказом. - Но почему же?
   - Я этого не знаю, и мне на это наплевать! Я возьму там грузовичок  и
отправлюсь на поиски почты. Должен  же  где-нибудь  быть  телефон...  во
Франции... в 1940 году!..
   - Грузовичок сломан. Я уже спрашивал о нем утром у Мориса.
   - А велосипеда нет?.. Я отправлюсь на лошади  или  пешком,  если  нет
ничего другого! Вы понимаете, Лоик?
   Лоик, смирившись, вздохнул и спустился со своего  командного  пункта.
Он похлопал Брюно по плечу:
   - Вы правы, нам нужно поговорить, старина.
   Подтолкнув его в тень от сарая, он закурил сигарету, прикрыв ладонями
огонь. Жест вышел настолько мужественным, что еще больше вывел Брюно  из
себя, как будто это было  еще  одним  предательством.  В  конце  концов,
именно Лоику, которому перевалило за пятьдесят,  более  пристало  играть
роль старого ворчуна, чем тридцатилетнему Брюно! И  все  же  авантюрист,
заводила, человек, не боящийся брать на себя ответственность, был теперь
воплощен именно в Лоике.
   - Ку-ку!.. Ку-ку!.. Где же вы?
   Этот голос принадлежал Диане, а затем к ним присоединилась и сама его
обладательница в своем изысканном костюме. Все трое собрались в кружок.
   Поскольку с ними не было Люс, Диане вдруг подумалось, что  уже  давно
они не собирались  как  серьезные  люди.  Они  могли  бы  собраться  как
нормальные люди (если бы не было Лоика) или как хорошо воспитанные  люди
(если бы не  было  Брюно).  Диана  всякий  раз  находила  в  себе  новое
достоинство благодаря недостаткам других людей.
   - И вам удается управлять этой огромной машиной?  -  спросила  она  у
Лоика, почувствовав прилив уважения к нему.
   - Это просто игрушка! Вы обязательно должны попробовать, Диана!
   Но Брюно не был расположен говорить об игрушках.
   - Вы сами видели, Диана, как со  мной  обошлась  эта  гарпия  и  этот
кретин, ее сын!.. Я отправлюсь на поиски почты  и  буду  оттуда  звонить
Адеру.
   Надеюсь, вы меня понимаете?
   -  Ну  конечно  же,  мой  маленький  Брюно!  Конечно!  Только   разве
благоразумно... действовать вслепую?
   "Лоик и Диана снова стали нормальными людьми",  -  с  удовлетворением
отметил про себя Брюно.
   - Мне нужно как-нибудь добраться до Орлеана или до  Тура,  во  всяком
случае, отыскать телеграф. А грузовичок сломан.
   Диана вздохнула:
   - Увы, мой бедный друг, в  наши  времена  кроманьонцы  ходят  пешком.
Короче говоря, вам следует идти на юго-запад! Вот и все!
   Диана стояла, скрестив руки на тощих прелестях и  являя  собой  живое
воплощение здравого смысла.
   - Юго-запад? Одному Богу известно, где это! - заметил Лоик.
   - Там!
   Диана сразу  же  подняла  руку,  указывая  на  определенную  точку  в
бесстрастном небе. Оба мужчины взглянули на нее.  Опустив  руку,  она  с
жалостью сказала:
   - Я обладаю - бог знает почему, но  они  есть!  -  двумя  врожденными
качествами. Я знаю: а) где находятся стороны света, б) умею ухаживать за
цветами. У меня легкая рука, и я прекрасно ориентируюсь на местности.  Я
унаследовала это от моего отца, который пятьдесят лет тому назад пересек
доселе неизведанную часть Амазонии, об этом не стоит забывать.
   - Во всяком случае,  это  говорит  о  легкой  руке,  -  сказал  Лоик,
улыбаясь, но Брюно бросил на него подозрительный взгляд.
   Другой информации ему получить было неоткуда, и Брюно решился:
   - Я ухожу, пока эта мегера не догнала  меня  со  своими  вилами.  Моя
бедная Диана! - с чувством произнес он. - Когда я думаю,  что  Люс  даже
мыла посуду!..
   - Ай-яй-яй!.. - Лоик и Диана покачали головами, опустив глаза.
   - По крайней мере возьмите шляпу! - прокричала Диана.
   Но он был уже на верху балки, и открывшийся ему  пейзаж  произвел  на
него такое  впечатление,  что  он  не  стал  задерживаться  из-за  таких
мелочей. Брюно быстро скрылся из виду.  А  Диана  с  садистской  улыбкой
посмотрела на Лоика.
   - Это успокоит его, - сказала она. - А если он и найдет телеграф, что
же, тем лучше в конце концов!
   - Хотите прокатиться на моей машине?
   Лоик был неудержим.  Чувствуя,  что  ему  невозможно  сопротивляться,
светская дама Диана Лессинг вскарабкалась  на  комбайн  и  на  маленькой
скорости проехалась  по  двору,  вскрикивая,  как  девица,  от  ужаса  и
восхищения. Затем Лоик в одиночестве отправился выполнять  свою  задачу,
где его ждала почти созревшая, опасливо подрагивающая пшеница.
   Они проехались совсем чуть-чуть, но, возвращаясь, Диана  услышала  от
Арлет-Мемлинг замечание, что бензин тоже денег стоит.

***

   Было ли это следствием такого безумного расхода горючего или нет,  но
в полдень они получили на обед всего лишь  по  кусочку  копченого  сала,
несколько картофелин и вчерашний суп. Бедняга Лоик, обожженный  солнцем,
обливающийся потом, страдал от этого больше, чем другие.  Его  страдания
достигли такой степени, что, воспользовавшись тем, что Диана давала урок
древней истории хозяйке дома, пытаясь приблизительно определить  возраст
ее буфета, он позволил себе взять с ее тарелки кусок  сала  и  проглотил
его.
   Секундой позже, поворотив свой взор к тарелке, Диана поискала  ножом,
которым до этого указывала  на  буфет,  великолепную  копченую  ветчину,
оставленную ею еще мгновение тому назад. Тщетно. Тогда она  нырнула  под
стол, готовая отобрать ее у кур, которых почему-то там не оказалось. Она
выпрямилась.
   - Где моя ветчина? - строго прошипела она.
   - Боже мой! А разве вы хотели ее  съесть?..  Я  подумал,  что  вы  ее
оставили!.. Я очень огорчен!  -  промолвил  атташе  посольства,  кавалер
ордена  Почетного  легиона,  человек,  имеющий  постоянный  абонемент  в
"Гранд-опера",  принятый  в  доме  Севинье   и других известных домах Парижа.
   - Со мной впервые так поступают, - заявила Диана, - и я  нахожу  ваше
поведение недостойным светского человека и даже просто человека.
   - А я впервые убираю урожай,  -  попытался  было  защищаться  бедняга
Лоик.
   Диана чувствовала себя уязвленной, она  выпучила  глаза,  но  вся  ее
едкость и обида растаяли, когда она увидела, как шатающийся от усталости
Лоик снова направился к своему комбайну, к  которому  он  явно  охладел;
сейчас его больше привлекала кровать,  на  которой  он  задержал  полный
сожаления взгляд.
   Прошло три часа после ухода Брюно.

Глава 5

   Как и многим  из  окружавших  его  людей,  Брюно  Делору  нужны  были
зрители, чтобы он мог быть самим собой.  До  этого  он  всегда  и  всюду
находил публику.
   Эти свидетели казались ему одновременно частью естественных декораций
и были абсолютно необходимы ему. Он не  мог  иначе,  а  потому  невольно
представлял себе, что,  спрятавшись  за  чахлыми  кустами  этой  плоской
равнины, за ним с восхищением  следят  какие-нибудь  крестьяне.  Поэтому
сначала он  шел  бодрым  шагом:  красивый  спортивный  мужчина  на  лоне
природы, с откинутой назад головой, в расстегнутой рубашке. К сожалению,
вскоре ему пришлось опустить голову, перед ним была  неровная  тропинка,
идти по которой мешали  колдобины,  камни,  пучки  травы,  ему  пришлось
прыгать через них, как на скалах  Фонтенбло.  Он  чувствовал  камни  под
своими итальянскими мокасинами, которые были хороши для тротуаров Довиля
и лестниц Лоншана, но оказались слишком мягкими  и  плохо  защищали  его
ноги на этих проселочных дорогах.
   Тем не менее, не ощущая особой боли, он шел  около  часа,  преодолев,
наверное, километра три по прямой  и  столько  же,  когда  отклонялся  в
сторону, потому что он трижды проверял, не скрывается ли  за  островками
деревьев ферма, телефон или машина. Напрасно. Через час он увидел  вдали
указательные  столбы,  прибавил  шагу,  но  пришел  всего  лишь  к  двум
табличкам.
   На одной было написано: "Ле Ма Виньяль", на другой - "Ля  Транше".  В
конце концов  Брюно  выбрал  "Ля  Транше",  но,  пройдя  двести  метров,
возвратился к "Ле Ма Виньяль", чему  предшествовали  различные,  слишком
скучные, чтобы упоминать их здесь, рассуждения.
   В одиннадцать часов утра он снял свои мокасины. Но идти в носках было
еще труднее. Он снова обулся. В какую же пустыню он попал?.. Он старался
вспомнить какие-нибудь сведения из  школьного  курса  географии,  но  на
память приходили лишь отрывки из забытого стихотворения.
   "Полдень, король лета, распростертый на равнине...
   Падает серебряным покрывалом с высот голубого неба...
   Безмолвие кругом..."
   Как  же  все-таки  там   было:   "распростертый   на   равнине"   или
"вытянувшийся"? Он не мог вспомнить, и это раздражало его.  Ускользавшее
определение превращало  чтение  стиха  в  такое  наваждение,  какого  он
никогда не испытывал даже в школе. Было жарко, ужасно жарко.  Он  потел,
но даже не вытирал лба. Лишь однажды  ему  немного  полегчало,  когда  в
полдень он вспомнил прилагательное: "разлитый"...
   "Полдень, король лета, разлитый по равнине..."
   Именно так! Он был уверен! "Разлитый"! Но теперь он был  уверен  и  в
том, что заблудился. Он больше не мог. Под его веками  мелькали  красные
круги, кровь стучала в висках, словно створки  дверей.  До  деревьев  он
добрался, не надеясь найти там кого-нибудь - впрочем, в  этом-то  он  не
ошибся, - тень от деревьев приняла его, и он улегся  сначала  на  спину,
как нормальный человек,  затем  перевернулся  на  живот,  помяв  одежду,
уронив голову на руки, на грани солнечного удара, на пределе отчаяния  и
усталости. Не было ни самолетов, ни солдат  в  зеленой  или  цвета  хаки
форме, никаких боев... никого не убивали... Кто сказал, что Франция  еще
продолжает войну?..
   Когда он добрался до фермы семьи Виньялей,  то  обнаружил,  что  они,
судя по всему, разорились. Руины фермы, разбросанные там  и  сям  камни,
три дерева, под которыми  он  присел.  Его  ноги  были  в  крови.  Он  с
удивлением посмотрел на них: только на прошлой неделе он сделал педикюр,
а теперь ноги были в пузырях, мозолях, ободраны до мяса. Ему было плохо,
хотелось пить. И плакать. У него в голове  вертелись  однажды  слышанные
рассказы о  заблудившихся  путешественниках,  о  пустынях,  о  скелетах,
обглоданных  гиенами...  или  гиеными?  Перед   его   мысленным   взором
проносились газетные заголовки, на первой  полосе  информация:  "Молодой
красавец Брюно Делор найден мертвым в  центре  провинции  Бос".  Смешно!
Разве он умрет в Босе? Он?
   Брюно Делор? Которого так любят  женщины?  Это  просто  гротеск!  Его
смерть не может заставить людей смеяться! В Босе не умирают! Неужели  он
станет единственным французом, умершим в Босе? И это  теперь,  когда  он
остался невредимым после атаки  трех  самолетов  и  путешествия  с  этой
фурией Дианой, этим педиком Лоиком и этой дурехой  Люс!  И  все  же  при
воспоминании о них слезы  нежности  навернулись  у  него  на  глаза.  Он
представил себе их отчаяние из-за его исчезновения, как  они  кружат  по
ферме, не имея возможности выйти оттуда. Он увидел их  пленниками  этого
проклятого пейзажа, этой проклятой  Франции,  этой  проклятой  провинции
Бос!.. Ну уж нет, он так просто не сдастся!
   Брюно принялся тихонько всхлипывать, удерживаясь от громких  рыданий,
несмотря на тишину и одиночество,  неумолимо  обступавшие  его  со  всех
сторон. Впервые в жизни он правильно понял смысл слова  "неумолимый".  В
Париже всегда говорили о неумолимых людях,  неумолимых  банкирах  или  о
неумолимых женщинах. Это было просто смешно! Ничто не могло  быть  более
неумолимым, чем деревенская природа,  только  деревенская  природа  была
действительно неумолимой.
   Все вокруг закружилось: его мысли, голова, земля -  все  кружилось  с
бешеной скоростью. Короче говоря, в этот прекрасный июньский  день  1940
года  Брюно  Делор,  уткнувшись  головой  в  скрещенные  на   прекрасной
французской земле руки, долго-долго плакал над своей участью,  не  зная,
что плакать нужно из-за перемирия  с  немецкой  армией,  которое  в  ста
километрах отсюда подписывал в эту минуту маршал Петэн.
   В общем, став жертвой жестокого и тяжелого  солнечного  удара,  Брюно
Делор не на жизнь, а  на  смерть  сражался  с  природой,  когда  местный
дурачок нашел его лежащим под деревьями.  Было  около  трех  часов  дня,
Никуда-не-пойду шел домой и внезапно наткнулся на распростертого в  тени
деревьев  Брюно;  тот  был  в  забытьи,  храпел,   сипел,   пронзительно
выкрикивал странные слова, беспорядочно дергал руками и ногами.
   Никуда-не-пойду был деревенским парнем, которого, как и многих, звали
Жаном. Он родился от неизвестного отца, чье инкогнито до сих пор не было
открыто, и от бедной женщины, умершей, произведя его  на  свет.  С  того
события минуло уже тридцать лет, и именем своим Жан был обязан  скудному
воображению своей матери, именем, которое она успела ему  дать.  Однажды
за вечерней выпивкой - ему тогда было пятнадцать  лет,  но  выглядел  он
вдвое, если не  втрое  старше  -  его  приятели,  подогретые  напитками,
прозвали его  "Никуда-не-пойду";  рождение  этого  прозвища  Жана  можно
отнести на счет его  рефлекса,  повинуясь  которому  он  произносил  эту
фразу, вне зависимости от того, говорили ли ему об охоте, о  свадьбе,  о
выпивке, о женщинах или о политике. Эта кличка приценилась  к  нему,  и,
поскольку родителей у него не было, осталось  только  несколько  старух,
которые называли его по имени и  говорили,  завидев  парня  на  базарной
площади: "Смотри-ка, а вот и Жан идет!" Но, против всякой привычки,  они
не прибавляли: "Этот малыш далеко пойдет!", потому что все знали, что он
никуда  не  пойдет.  Его  также  называли  "Менингу",  что   на   старом
босеронском диалекте обозначает "менингит".  Несколько  перенесенных  им
приступов этой болезни хоть и не лишили его жизни, но наложили отпечаток
на его поведение.
   Менингу залюбовался красивыми вещами спящего, затем в своей наивности
попытался снять с него часы, это  ему  не  удалось,  но  Брюно  очнулся,
приподнялся на локтях, глаза его блуждали, он  был  в  горячке.  В  этот
момент он увидел перед собой расплывающееся лицо,  он  поморгал  -  лицо
осталось.
   Дело в том, что  внешность  Менингу  имела  все  признаки  умственной
отсталости, впрочем, не  ярко  выраженной,  но  у  него  была  некоторая
нечеткость  в  чертах  лица,  самом  контуре,  как  будто   его   создал
художник-пуантилист. Глаза  и  рот  никогда  не  смеялись  одновременно;
всегда казалось, что  его  лицо  не  отражало  тех  чувств,  которые  он
переживал в данную минуту, поэтому Менингу не принимали всерьез и, стало
быть, не любили.
   Таким образом, Никуда-не-пойду жил в одиночестве в  разрушенном  доме
за рощей. Сексуальные порывы, еще неоформившиеся, хотя  и  переполнявшие
его тело, подтолкнули его однажды к одной деревенской  женщине,  но  та,
будучи сильным созданием,  подвесила  его  к  воротам  за  пояс  штанов,
которые он так и не успел снять для достижения своих  целей;  затем,  по
вполне объяснимой ошибке, он устремился на  викария,  хрупкого  молодого
человека, которого  местный  кюре  настойчиво  хотел  закалить  тяготами
деревенской жизни, но который из-за слишком  настойчивых  ухаживаний  со
стороны Менингу был переведен для несен