олят пальцы  и  щиплет  во  рту.  К  тому  же  я
порезалась! - с гордостью объявила она, показывая крохотную царапинку на
большом пальце.
   Из коридора, ведущего в  комнаты,  появился  Лоик,  его  глаза  снова
задорно блестели. "Он считает  себя  полезным,  во  всяком  случае,  ему
весело, он здесь развлекается, несмотря на адские условия",  -  подумала
Диана. Сидя наверху, в кабине своего комбайна, он загорел, и  это  очень
шло ему, исчезли вялость и нерешительность, иногда так портившие  его  в
Париже. Сев рядом с ней, он  взял  со  стола  стакан,  взглядом  спросил
разрешения у мадам Кроманьонки, налил воды из-под крана и выпил.  Стоило
Арлет выйти из комнаты,  как  Люс  с  невинным  видом  уселась  рядом  с
Морисом. И вскоре была видна только ее узкая спина,  а  голова  и  плечи
ушли в альков, где она,  без  всякого  сомнения,  принялась  за  лечение
раненого. Лоик и Диана почувствовали себя умиротворенными.
   - Что же все-таки произошло? - прошептала Диана. - Вы полагаете,  что
Брюно?..
   - Единственное, что я могу вам сказать, - это то, что менингит в этих
краях особенно опасен.
   - Здатути! Здатути!
   - И вы нашли их в объятиях друг друга?  Какая  непостижимая  история!
Этот милый Брюно вечно все усложняет!
   Но было ли точным слово "усложняет"? Может быть, она  хотела  сказать
"пыжится"! Но нет же, что могло означать  слово  "пыжится",  лежащее  на
поверхности, на самой поверхности ее памяти, словно старая ветка?
   -  Они  не  обнимались,  Диана.  Я  этого  не  говорил!  Брюно  сидел
по-турецки, скрестив под собой ноги, у него были остекленевшие глаза,  а
Ничего-не-могу...
   Диана строго поправила:
   - Никуда-не-пойду.
   - Как вам будет угодно. Никуда-не-пойду сидел на заднице у  его  ног,
по-французски,  и  глаза  его  блестели.  Но  в  этом  не  было   ничего
двусмысленного, пока не последовал поцелуй на наших глазах. А  потом  он
снова поцеловал его, в комнате, это правда!  Брюно  не  узнал  меня,  но
своему воздыхателю он улыбался.
   - Вот видите! Конечно! Конечно! -  Диана  ликовала.  -  Брюно  далеко
ушел?
   На каком расстоянии отсюда вы нашли его?
   - Ну, примерно в восьми километрах.
   - Ему понадобилось четыре часа, чтобы пройти  восемь  километров?  Да
нет же, не может этого быть! Он просто шатался в галантной компании!
   - Галантной? - Лоик рассмеялся. - Галантной? Но в Никуда-не-пойду нет
ничего галантного...
   - Здатути! Здатути!
   - Заткнись! - закричал в  сердцах  Лоик.  И,  повернувшись  к  Диане,
сказал:
   - Он вам тоже надоел, не правда ли?
   - Да вы, оказывается, не трус! - в восхищении сказала Диана. - А если
бы она вас услышала?
   - Здатути! Здатути!
   - Оставьте беднягу в покое! Ему так скучно в его кресле.
   Из алькова  показалось  раскрасневшееся  лицо  Люс,  прическа  у  нее
растрепалась, и Лоик, вытянув в ее сторону  указательный  палец,  строго
погрозил ей, затем повернулся к Диане:
   - А что вы делали весь  день,  моя  дорогая?  Вы,  должно  быть,  так
скучали!
   - Скучала? Да я была бы рада поскучать! Ну уж  нет,  Арлет  заставила
меня перебирать яблоки, и я занималась этим все время после обеда! Я  не
посмела отказаться, ведь мы прибавили ей забот, а у  нее,  кажется,  нет
никакой прислуги.
   Стесняясь своего малодушия, она запиналась. Лоик продолжал:
   - А я совсем не плохо управился с моей адской машиной, хотя по дороге
она срезала два или три куста. Но главное, она  схватила,  измолотила  и
увязала в сноп двух птиц! Они с  криками,  почти  совершенно  ощипанные,
выскочили из моей машины.
   - Где же они? Найдите их, умоляю вас, Лоик! - взмолилась Диана.  -  Я
должна ощипать как раз двух кур  для  знаменитого  завтрашнего  обеда  с
семейством Анри и их соседями Фаберами. К тому же Арлет хочет,  чтобы  я
сама убила их.
   - Что же вы будете делать?
   - Я попросила охотничье  ружье  у  Мориса.  Надеюсь,  если  он  хочет
сохранить его в целости, он сам убьет их завтра утром...
   - Здатути! Здатути!
   - Замолчите вы наконец, старый  болтун?  -  закричала  Диана  старику
резким голосом, но она мгновенно замолчала, стоило  Арлет  появиться  из
коридора: скорее всего, что та услышала ее последние слова.
   "Ну и что же, тем хуже!" - подумала Диана. Она не будет  есть,  будет
лежать в постели, умрет от голода, как зверь, но свободный зверь!
   Но Арлет не пожелала ничего услышать, она даже не  пожелала  заметить
Люс, хотя выражение и цвет ее лица и растрепанная  прическа  говорили  о
многом. Лоик продолжал:
   - Нужно,  чтобы  кто-нибудь  из  нас  отправился  наблюдать  за  этим
пресловутым Никуда-не-пойду: он остался наедине с Брюно!
   - Я пойду, - сказала Диана и припустила рысью, довольная своей  ролью
дуэньи.
   И это несмотря на то что она  не  верила  по-настоящему  во  всю  эту
историю. Не то чтобы нравы Брюно казались ей нерушимыми но что-то  здесь
не сходилось. Одному Богу известно, в курсе скольких скандалов она  была
- уж чего-чего, а этого в ее окружении всегда хватало: она знала  одного
молодожена, уехавшего в день свадьбы с братом невесты, в  то  время  как
все родственники дожидались в церкви Сент-Оноре д'Эйло; она  знала  жену
одного премьер-министра, которая, оставив в порту своего  мужа,  смылась
на яхте с мальчишкой-лакеем из отеля; она знала богатейшего итальянского
князя, который лишил наследства всю свою семью ради цветочницы.  Но  при
этом всегда соблюдалось одно  правило:  богатый  уходил  с  богатым  или
богатый с бедным, но никогда не соединялись два бедняка. Такой  союз  не
имел бы будущего. Кто стал бы принимать мужчину, уже  не  свободного  и,
следовательно, не подходящего на  роль  удобного  кавалера,  и  женщину,
также не одинокую,  которую  нельзя  было  бы  использовать  в  качестве
наперсницы в городе  или  компаньонки  в  скучных  путешествиях?  Короче
говоря, обоим этим склонным к авантюризму дармоедам было бы отказано  от
дома, и они исчезли бы во  тьме,  откуда  и  появились.  Ну  скажите  на
милость, можно ли отвергнуть старого знакомого, чьи акции так же  высоки
на  бирже,  как  и  твои,  ради  двух  незнакомцев,  которые  не  смогли
воспользоваться предоставленным им шансом?
   В общем, такой альфонс, как Брюно, никогда не соединит свою судьбу  с
пастухом вроде Никуда-не-пойду, если только он  не  хочет  поставить  на
себе крест, выглядеть смешным и  неприличным.  Если  бы  этот  дегенерат
наследовал сталелитейный завод, это бы меняло  дело,  придало  бы  всему
какой-то смысл, в том числе и тому, что Брюно бросает Люс. Но  в  данном
случае, честно говоря, все  было  слишком  убого,  заурядно  и  заведомо
обречено на крах, а потому никого  не  могло  позабавить.  С  намерением
прочитать Брюно мораль Диана вошла в  его  комнату  и  увидела,  что  он
по-прежнему весь пылает в горячке и у его кровати по-прежнему  бдит  его
воздыхатель.
   Диана любезно кивнула дурачку и уселась напротив. Как  две  тумбочки,
расположились они по обеим сторонам кровати, но отныне Диана не обращала
внимания на нелепости: она снова вошла в роль светской женщины со  всеми
вытекающими отсюда обязательствами. Ей нужно было  обнаружить  всю  суть
этой истории, она должна все узнать, пусть  даже  ей  поведает  об  этом
Вообще-никуда-не-пойду-и-с-места-не-сдвинусь! Торопиться  ей  некуда:  и
речи не может идти о том, что  вечером  она  будет  что-то  чистить  или
ощипывать!..
   - Кажется, нашему другу гораздо лучше, - улыбаясь, начала она.
   В глазах Никуда-не-пойду самая старшая из парижан была просто жуткой,
и он сразу подчинился ей, как только телега въехала во двор фермы  семьи
Анри. Красивая молодая женщина была очень робкой, а высокий худой  мужик
в основном  молчал.  Но  эта  вот  баба  с  красными  волосами  могла  и
разораться, а то и что-нибудь похуже устроить!  О  чем  она  только  что
спросила у него?
   Поди пойми, ведь у нее такой визгливый голос!.. И слова, которые  она
произносит, совсем  непонятные!..  Никуда-не-пойду  решил  прибегнуть  к
упрощенному языку, которому его обучил сегодня утром его  протеже,  этим
языком говорили или парижане, или индейцы.
   - Моя не понимать, - сказал он.
   Диана озадаченно примолкла. Вот еще!  Этот  несчастный  заговорил  на
каком-то африканском диалекте. Хотя Орлеан и  поближе,  чем  Томбукту...
"Ах, Франция, мать искусств, мужчин и лесов", - подсказала ей услужливая
память. Ах, если бы эти знаменитые писатели, Пеги, или другой, как  его,
Клодель, до безумства влюбленные в сельский труд и колокольни, смогли бы
заглянуть в Бос! Да уж, они бы узнали,  почем  фунт  лиха!  И  Диана  не
отказала бы себе в радости предложить им это путешествие. Они смогли  бы
оценить разницу между своими книжными героями-крестьянами и реальностью.
   Хотя, в  общем,  она  и  преувеличивала:  ведь  Никуда-не-пойду  стал
дегенератом в результате несчастного случая.  Он  перенес  менингит,  об
этом всем было известно. "Всем в Босе", - поправилась  она.  И  коварная
Диана заговорила медоточивым и осторожным голосом, в  котором  чуть-чуть
слышалась ирония, таким  голосом  она  говорила  в  разных  сомнительных
ситуациях:
   - Моя спрашивать: Брюно чувствовать себя лучше?
   Никуда-не-пойду вздохнул. По  крайней  мере  она  заговорила  тем  же
языком, что и все остальные, хотя...  как  она  назвала  его?  Он  ткнул
указательным пальцем в подушку:
   - Его - Брюно?
   - Ну да, его - Брюно! Брюно Дел... в общем, его - Брюно!
   Не стоило  представлять  его  более  подробно,  это  может  оказаться
опасным в  дальнейшем.  Хотя  Диана  с  трудом  представляла  себе,  как
Никуда-не-пойду занимается шантажом  на  авеню  Фош.  Нет.  Нет.  Просто
ужасной была сама мысль о том, что идиот не знал и имени Брюно, что  они
бросились в объятия друг друга, не будучи взаимно представленными. Какая
же звериная страсть! Два зверя! Не было ни  малейшего  сомнения:  парень
смотрел на Брюно влюбленными глазами. Какой же он скрытный, этот  Брюно!
Когда же у него появились эти наклонности? Может быть,  он  почувствовал
их только на лоне природы? Этим и объясняется его  отвращение  к  ферме.
Если только он не был оглушен и изнасилован. Но нет же, он сам  улыбался
этому дегенерату. Она должна была во что бы то ни стало довести до конца
свое расследование. Даже пользуясь одними лишь односложными словами.
   - Твоя встретить Брюно где?
   - Моя найти его в лесу Виньяль.
   - Его был как?
   - Его лежать на земле, в красивой одежде.
   - Твоя находить его красивый?
   - Да, его очень красивый. Красивее, чем викарий.
   - Чем кто?
   - Его красивее, чем викарий. Твоя не знать викария?
   - Здешнего - нет. И тогда что твоя делать?
   - Моя разбудить его.
   - Его что говорить тебе?
   - Его хотеть - моя отвести его в форт.
   - Куда?
   - В форт.
   - Какой еще форт? Ну хорошо! Твоя сказать "да"?
   - Да, моя сказать "да".
   И так далее. И так далее. И так далее.
   Продолжение диалога между  юным  дегенератом,  представителем  низших
слоев общества в Босе, и эксцентричной женщиной  из  высшего  парижского
света не принесло ничего интересного, ни один  из  участников  разговора
ничего не почерпнул для себя ни  об  обычаях,  ни  о  языке  племени,  к
которому принадлежал его собеседник.

***

   Лоику  Лермиту  никогда  прежде  не  приходилось   испытывать   такую
физическую усталость, и в конечном счете для такого  нервного  человека,
как он, это было благим делом. Уже  давно  он  не  чувствовал  себя  так
хорошо. Поднявшись по дороге, он выбрался на верх балки и улегся на кучу
сена, которой пренебрег его  комбайн  в  прошлый  раз.  Лоик  достал  из
кармана литр холодного красного  виноградного  вина,  который  ему  дала
фермерша, и зажег желтоватую крестьянскую самокрутку. Он  растянулся  на
спине, от запаха сена в  носу  стало  щекотно,  в  горле  стоял  терпкий
привкус  винограда,  смешанного  с   никотином,   он   испытывал   такое
наслаждение и такую радость,  какие  прежде  никогда  не  испытывал.  На
заходе солнца тишину полей все чаще нарушали пролетающие то тут, то  там
птицы, и он чутко внимал шелесту их крыльев.
   Запах сена и скошенной им самим пшеницы еще больше пьянил  его  своим
терпким запахом с привкусом дымка и тем, что это  -  дело  его  рук;  он
готов был пожалеть, что раньше не жил в  деревне.  Эта  жизнь  ничем  не
походила, как он обнаружил, на вечные уик-энды в Довиле или  в  Австрии,
Провансе или в Солони, которые так манили  его  в  течение  многих  лет.
Может быть, это происходило потому, что он никогда  не  оставался  один,
как сейчас?.. А может быть, потому, что все, что прежде  ему  доводилось
держать в руках - сетки для крокета, снасти яхт, ракетки для тенниса или
охотничьи ружья, - никогда по-настоящему не  интересовало  его?..  Может
быть, его по-настоящему вдохновила  только  эта  внушительная  лязгающая
машина, называемая комбайном?
   Но у кого и где он  мог  раньше  взять  такую  машину?  Он  с  трудом
представлял, как обращается с просьбой доверить ему комбайн  и  ферму  -
всего лишь на уик-энд - к  какому-нибудь  великосветскому  другу  или  к
какой-нибудь вельможной старухе... В общем, эти  идиллические  мгновения
останутся в его памяти потрясающими и незабываемыми: Люс, задающая  корм
уткам, Диана, перебирающая яблоки... даже несчастный Брюно,  которого  в
бесчувственном состоянии притащил деревенский идиот! Да  уж,  будет  что
порассказать, вспоминая это время! Но, к его собственному удивлению,  он
испытывал скорее радость, чем ностальгию. Ему скорее  хотелось  продлить
настоящее, чем комментировать прошлое. На самом деле он просто предпочел
бы остаться здесь, чем оказаться в Нью-Йорке. Ему трудно было признаться
даже самому себе, но физически и морально он ощущал, как  что-то  в  нем
вырвалось наружу, он снова обрел свободу тела  и  духа.  В  Париже  -  в
салонах и на  балах  -  он  оставил  потасканного  и  напыщенного  Лоика
Лермита, возврата к которому он не хотел, в котором больше не нуждался и
который стремился бы уехать вместе со всеми в Нью-Йорк.  Новый  же  Лоик
хотел остаться здесь, на этой ферме, или какой-нибудь другой, или пешком
совершить "Путешествие двух ребят по Франции", вспомнив  книгу,  которую
он так любил в школе, как и все школьники его возраста.
   Из блаженного состояния его вывел шум, который нельзя было отнести  к
разряду  деревенских.  Лоик  подполз  по-пластунски  к  краю   балки   и
наклонился вниз. Под ним были крыши построек,  ближе  всего  была  крыша
сарая, сквозь зарешеченные окна которого он  заметил  две  переплетенные
тени, два человеческих силуэта, в которых он быстро узнал Люс и  Мориса.
Тот, очевидно, превозмог чувство боли, а Люс - свой страх, и,  пользуясь
беспомощным состоянием бедняги Брюно, они пришли сюда, чтобы воплотить в
жизнь свою мечту - то настоящее желание, которое охватило их обоих. Лоик
многого не видел, да и не  пытался  увидеть  со  своего  наблюдательного
пункта, потому что последние лучи заходящего солнца, вспыхивая на сарае,
освещали временами красно-золотистые тела, а отсвет гас в сене. Хотя  он
не много  увидел,  зато  услышал  голос  любви,  которым  говорила  Люс,
уверенный голос,  в  котором  не  было  и  тени  стыда,  голос  женщины,
отдающейся своей страсти с неожиданным порывом и решимостью. Раньше  Люс
представлялась ему робкой, а может быть,  холодной,  во  всяком  случае,
почти не предназначенной для любви.  Теперь  же  он  понял,  что  сильно
ошибался.
   На самом же деле он не ошибался, как и Диана, хотя этот голос  удивил
бы и ее. Уже давно Люс так не кричала и не получала такого удовольствия.
Она принадлежала к числу тех редких  женщин,  которые  хотят,  чтобы  во
время любовных  игр  на  них  не  обращали  никакого  внимания,  которые
ненавидят заботу или предусмотрительность со стороны мужчины и  получают
удовольствие, лишь когда партнер заботится только о  себе.  Им  подходит
любой гусар, а утонченный мужчина им не нужен,  с  опытными  любовниками
они стесняются и застывают, только с грубыми -  испытывают  наслаждение.
Это-то и увидел в ней ее муж, поэтому он и женился на ней:  привыкнув  и
почувствовав вкус к субреткам, он нашел в Люс одну  из  редких  светских
женщин, которую можно, не теряя времени, быстро довести до оргазма.
   Однажды она надоела ему, как надоедали все остальные  женщины.  Тогда
Люс  отдалась  внимательным  парижским   любовникам,   которые   слишком
заботились о том, чтобы она испытала наслаждение, поэтому-то  она  и  не
достигала его.
   Крестьянин  Морис  придерживался  старых  взглядов:  девушки   должны
кувыркаться в сене ради его удовольствия. Некоторые привыкали к этому  в
большей степени, другие - в меньшей, но  он  об  этом  и  не  думал.  Он
отдавал им свою мужественность, свою силу, но никогда  -  свои  старание
или умение.
   Он делал все, чтобы достичь удовольствия - а оно было  большим,  -  и
хорошо, если одновременно это нравилось и женщине, на прочие  мелочи  он
не обращал внимания.
   Но это не всегда нравилось женщинам. Поэтому явный экстаз Люс  удивил
его, даже некоторым образом очаровал; шлюхи, которым он  платил,  только
едва делали вид, что им хорошо, а девушки, которых он покорял, в области
сексуальных  отношений  не  были  такими  альтруистками  и  были   более
ортодоксальны, чем Люс. Та же при виде красивого парня, склонившегося  в
возбуждении и орудующего  в  ней,  потеряла  голову.  Это  заставило  ее
чудесным образом забыть  Брюно,  который,  несмотря  на  свою  грубость,
постоянно думая о своей карьере или о своем ремесле, а главное,  о  том,
что он потом попросит за удовольствие, никогда не переставал  спрашивать
в самый неподходящий момент: "Скажи  мне,  что  ты  хочешь",  "Тебе  так
нравится?" - и  так  далее.  Эти  фразы  возвращали  ее  к  себе  самой,
отвлекали от него и  страшно  раздражали.  Короче  говоря,  эгоистичное,
грубое  наслаждение,  которое  раньше  Морис  переживал  в  одиночестве,
потрясло ее, и он услышал стон, который не доводилось услышать ни одному
из ее мужчин.
   Слава  Богу,  наступил  тот  момент,  когда  сначала   дикие   птицы,
испуганные наступающей темнотой, а следом  куры  и  утки  начали  громко
кричать. Какая проза! Стоны любовников  заглушило  квохтанье,  кряканье,
кукареканье и  другие  звуки,  выражавшие  чувства  обитателей  птичьего
двора. Затем скромно и проникновенно  вступили  более  низкими  голосами
свиньи, ослы и коровы; целомудрие  животных  словно  выразилось  в  этом
концерте, скрывшем происходящее: это напоминало хоры в  русских  операх,
прячущие от статистов ужас и жестокость основного действия. Только Лоик,
находясь ближе к любовникам, чем к  птичьему  двору,  имел  удовольствие
слышать эти восхитительные возгласы. Они  не  смутили  его,  но  сначала
ошеломили, а затем привели в благостное расположение духа. Потому что он
очень симпатизировал Люс: в его среде некоторым проницательным  мужчинам
случалось любить и жалеть красивых и глупых женщин,  к  которым  они  не
испытывали влечения.
   А солнце тем временем садилось. Оно исчезало за горизонтом, на  самом
краю этой долины, такой бесконечной и такой ровной, что, глядя  на  нее,
невольно хотелось думать об округлости земли. Ведь если она так  велика,
то  где-нибудь,  очень  далеко  отсюда,  она  обязательно  должна   была
наклониться, изогнуться. Иначе на своей прямой траектории она  могла  бы
столкнуться с чем-нибудь, например, с облаком или даже с самим  солнцем.
Было  совершенно  очевидно,  что  земля  закруглялась,  следуя   законам
Галилея. Солнце тихо затухало, час  за  часом,  минута  за  минутой,  не
торопясь, сначала оно погрузилось по  пояс,  затем  по  плечи;  а  затем
чья-то невидимая рука нетерпеливо и резко дернула его вниз, ускорив  его
падение, и солнце растворилось в розовом, купол его уменьшался и чернел.
Красный отсвет временами исходил еще от этой лысой, постепенно черневшей
головы. Голова, казалось, снова трагично поникла, торжествуя победу  или