ия апостольской службы в какой-то
городок.  Утолил  или  не  утолил  свои  мерзостные  желания  Менингу  -
неизвестно, но  в  течение  пяти  лет  он  вел  спокойный  образ  жизни;
поговаривали, что он удовлетворялся кое-какой домашней скотиной, хотя ни
разу не видели, чтобы хоть одно животное из его стада при  виде  Менингу
принималось  бы  трепетать,  подавать  голос  или  бежало  бы  к   нему.
Окружающие думали, что он не только  портит,  но  и  наказывает  объекты
своих вожделений, из-за чего эти несчастные животные становились  крайне
нахальными и безразличными.
   Короче говоря, Никуда-не-пойду воспылал  внезапной  любовью  к  этому
красивому молодому человеку, лежащему на траве в прекрасных одеждах и  с
пылающим лицом. В восхищении он протянул руку к Брюно, положил ее ему на
волосы и, смеясь, подергал их, при этом с его нижней губы стекла  тонкая
струйка слюны. В другое время и в другом  месте  Брюно  закричал  бы  от
ужаса, постарался бы  нокаутировать  этого  извращенца  или  галопом  бы
припустил от него. Но сейчас он был в бреду.  И  в  бреду  ему  виделись
пустыни, пески, барханы, далекие оазисы  и  гостеприимные  кочевники.  У
того, кто возвышался сейчас над ним, конечно, не было благородного лица,
как у кабила или синего человека ,  но  он
казался таким счастливым и гордым оттого, что спас Брюно  от  ужасной  и
почти неотвратимой смерти. Брюно, пошатнувшись, встал, но  был  вынужден
опереться  о  своего  спасителя.  У  Брюно  поднялся  сильный  жар,  ему
мерещились фески, верблюды, и, улыбаясь, он принимал страстные  поцелуи,
которыми Менингу покрывал его лицо,  за  древний  мусульманский  обычай.
Впрочем, он и сам несколько раз поцеловал, хотя гораздо  более  скромно,
на диво пухлые и розовые щеки этого бедуина, отважного  сына  пустыни  -
надо сказать, самый пресыщенный зрелищами парижанин оторопел бы от такой
сцены. Все же эти старые обычаи быстро  утомили  его,  и  Брюно  сел  на
каменистую землю по-турецки, скрестив ноги и поджав их  под  себя.  Этот
новый способ садиться, которого он никогда не видел - и неудивительно: в
этих местах никто так не  садился,  -  вызвал  у  Никуда-не-пойду  новый
прилив уважения и восхищения. Он  попытался  сделать  то  же  самое,  но
зашатался,  грохнулся,  после  нескольких  неграциозных  и   безуспешных
взмахов руками смирился и сел, как обычно садился, у ног  своего  нового
предмета поклонения.
   Брюно, умиравший от жажды в горячке,  подождал  несколько  мгновений,
когда ему  поднесут  ментолового  чаю,  приторно-сладкого  напитка,  без
которого не обходятся  в  Северной  Африке  -  он  знал  это,  -  и,  не
дождавшись, обратился к своему спасителю.
   - Моя хотеть пить! - сказал он.  -  Моя  голоден,  моя  болеть.  Твоя
проводить мою в ближайший форт.
   Такой  изысканный  и  лаконичный   язык,   хотя,   конечно,   казался
удивительным Никуда-не-пойду, но превосходно укладывался в его мозгу. Он
радостно вскочил на ноги.
   - Моя отвезти тебя! - решительно сказал он. - Мы кушать кассуле
у мамаши Виньяль. Твоя иметь деньги? -  И  он  потряс  карманами,  чтобы
лучше выразить свою мысль.
   Брюно, улыбаясь, тоже поднялся:
   - Моя иметь много золота в Париже... но  моя  знать,  твоя  презирать
деньги!
   Такие разговоры не вызвали отклика в душе Никуда-не-пойду.
   - Нам иметь деньги,  чтобы  есть  кассуле!  -  сказал  он  с  видимым
огорчением.
   Брюно пожелал успокоить его:
   - Моя обязан твоей жизнь... моя  давать  тебе  дружба,  доверие.  Моя
отдавать за тебя рука. Но моя не давать твоя грязные деньги. Моя  знает,
твоя презирать деньги.
   - Нет, нет! Моя  принимать  деньги  от  тебя!  -  постарался  уверить
Никуда-не-пойду с несвойственной ему живостью.
   - Тогда моя давать их тебе позже. Что мое - то твое! Что твоя  хотеть
сейчас?
   - Твои часы!
   Несмотря на свою глупость и  невежество,  парень  видел,  что  одежда
Брюно испорчена, ее уже никогда не надеть, и единственным  стоящим  и  к
тому же блестящим предметом были часы. У Брюно мелькнула мысль, что  его
часы были из платины и стоили ему долгих-долгих ночей, проведенных рядом
со старой баронессой Хастинг. Он предпринял слабую попытку защитить их.
   - Мои часы стоить  двадцать  верблюдов,  -  напыщенно  сказал  он,  -
двадцать верблюдов и килограмм фиников!
   - Я не люблю финики, - сказал Никуда-не-пойду, протягивая руку.
   И Брюно скрепя сердце снял часы. Именно  в  это  время  подъехали  на
телеге его парижские друзья, до этого скрытые деревьями: Люс и  Лоик,  в
сопровождении Арлет  Анри.  Они  наконец  задались  вопросом,  куда  мог
исчезнуть Брюно, и Арлет запрягла  лошадей.  Найти  его  было  нетрудно,
благодаря следам, оставленным им в пыли.
   - Немедленно отдай часы! - закричала Арлет Никуда-не-пойду. -  Ты  их
украл? Если не хочешь отправиться в  тюрьму,  пойдешь  ко  мне  собирать
урожай!.. Придешь на ферму, я дам тебе поесть  завтра  после  косьбы!  -
закричала   Арлет-Мемлинг,   глядя   на   мускулистые   загорелые   руки
Никуда-не-пойду. - Приходи собирать урожай, Никуда-не-пойду!  Я  заплачу
тебе.
   Тот обычно отвечал "никуда не пойду", когда ему говорили о жатве  или
других полевых работах. Но сейчас  ему  предстояло  следовать  за  своей
любовью, за своей находкой.
   -  Мы  уже  прибыли  в  форт  или  на  границу?  С   каким   племенем
разговаривает мой спаситель? - спросил Брюно, видя перед собой  тень  от
бурнуса, не узнавая участливых голосов и  милых  лиц,  склонившихся  над
ним.
   Они считали, что он погиб, они испугались... Ему предстояло утешить и
успокоить их.
   - Моя больше любить кускус ,
чем кассуле, - сказал он. - Моя полюбить пустыня. Моя следовать с  твоим
караваном, - сказал он аборигену, одетому в черный кафтан  и  с  суровым
лицом, которого все называли "Аль Лет".
   Немного позже Брюно уложили на телегу и двинулись в обратный  путь  к
дому семьи Анри. Плачущая, виноватая Люс держала его за руку.  Временами
Лоик, пользуясь его летаргическим состоянием, похлопывал его по щеке под
предлогом, что это приведет его в чувство. Эти пощечины заставляли Брюно
с сожалением вспоминать  более  обольстительные  и  более  нежные  нравы
своего друга туарега , вдруг  ставшего
невидимым, хотя на самом деле  тот  благодушно  чистил  зубы  травинкой,
свесив ноги с телеги.
   Что до Арлет Анри, правящей лошадьми и  бросавшей  время  от  времени
взор на своих умирающих от усталости подданных, то она радовалась  тому,
как ловко она все устроила, заполучив самого большого крепыша в деревне,
Никуда-не-пойду, для работы на своих полях. Когда он на это  соглашался,
он работал за десятерых (но уже много лет никому  не  удавалось  убедить
его  взяться  за  работу).  "Морис  будет  доволен",  -  подумала   она.
Повернувшемуся к ней спиной Лоику почудилось,  что  она  запела  старую,
наполовину забытую  мелодию  песни  "Очарование":  "Я  просто  встретила
тебя..."
   Но он так устал, что не смог и улыбнуться, и позже подумал,  что  ему
это пригрезилось. Во всяком случае, очарование длилось  недолго,  потому
что Арлет повернулась и, указывая подбородком на Брюно, сказала Лоику:
   - Не беспокойтесь о нем, уже завтра он будет на ногах!
   Это значило: на ногах и с вилами в руках.

Глава 6

   Диана не присоединилась к спасательной экспедиции под тем  предлогом,
что она собиралась дожидаться пропавшего Брюно дома, если вдруг тот  сам
вернется. На самом же деле она не выполнила работу, порученную ей Арлет,
и не хотела признаваться в этом. Конечно, из-за  детского  самолюбия,  с
жеманством думала она. Ее задание было простым, но неприятным: надо было
рассортировать ящик с яблоками; в одну сторону - подгнившие, в другую  -
хорошие. Сортировать можно было по виду, а в сложном случае - на вкус.
   - Завтра на десерт я испеку пироги с яблоками для сборщиков урожая, -
сказала ей Арлет. - Нужно будет  приготовить  три  больших  пирога.  Все
мужчины утверждают, что они у меня получаются лучше,  чем  у  других.  И
точно! Вы попали в хороший дом! - заявила она озадаченной Диане.
   Диана, укрывшись в сарае и нацепив очки,  пристально  вглядывалась  в
каждое яблоко, но  все  равно  ей  никак  не  удавалось  определить  его
истинную ценность. Поэтому ей приходилось по несколько  раз  надкусывать
его: сначала она делала  это  прилежно,  затем  слегка  касаясь  зубами,
потому что зубы начало ломить, а некоторые  даже  зашатались,  настолько
кислый сок яблок действовал на десны.
   И бешеный ритм ее сортировки потихоньку замедлился. А  Арлет-Мемлинг,
встав за ее спиной с инструментами в руках, резко заметила ей:
   - Бедняжка, вы что же, собираетесь провести здесь всю ночь? Но пироги
я должна поставить в печь завтра вечером! Не засыпайте над яблоками!
   - Я не могу отличить, какие яблоки хорошие, а какие плохие.
   - Я же сказала вам, кусайте!
   - Но я ведь не могу перепробовать одно за другим все  три  килограмма
яблок. У меня уже и так три зуба качаются, - прохныкала Диана,  и  в  ее
голосе звучало  больше  отчаяния,  чем  протеста,  потому  что  "детское
самолюбие" полностью покинуло ее, а  фермерша  здорово  нагнала  на  нее
страха.
   - У плохого работника всегда инструмент виноват!  Ладно,  разберитесь
сами. Какие же вы все, парижане, хитрецы! - заключила  фермерша  с  чуть
заметной добродушной улыбкой и тут же добавила:
   - Эй, глядите в оба! Одно плохое яблоко  -  и  пирог  будет  отдавать
гнилью!
   Оставив пораженную Диану,  Мемлинг  вернулась  к  своей  повседневной
работе и стала готовиться к завтрашней пирушке. А  в  это  время  Люс  в
большой комнате перемывала всю посуду, сложенную в буфете с прошлых дней
жатвы и, следовательно,  покрытую  пылью  и  крысиным  пометом.  "А  как
вспомнишь, - думала Диана, - что до мытья посуды Люс Адер вынуждена была
собирать яйца в курятнике, а потом задавать  уткам  корм!"  Бедная  Люс!
Из-за своей глупости она так торопилась, старалась сделать еще больше, и
каждый раз, как она заканчивала одну работу, ей на шею вешали  новую!  А
вот она, Диана, будет весь день заниматься своими яблоками, и  к  вечеру
ее не будет ломать, она не  переутомится  (пусть  даже  заработает  себе
несколько язвочек во рту и легкую тошноту  из-за  повышенного  выделения
желудочного сока). И  все  это  ради  торжественного  обеда,  повод  для
которого ее абсолютно не интересовал.
   И, несмотря на ту досаду, которую могло бы вызвать у нее триумфальное
возвращение Брюно, она желала  этого  возвращения.  Но  как  можно  было
рассчитывать на молодого франта в таком  драматическом  положении?  Ведь
ясно же, что идет война!  Это  она  теперь  уже  осознала.  Понадобилась
национальная или мировая катастрофа, чтобы оправдать социальное падение,
жертвами которого уже два дня были она и Люс. Так Диана объясняла  себе,
почему она относится с таким почтительным вниманием к диктату фермерши.

***

   Во дворе загрохотала телега, и Диана, словно роялистка времен Великой
французской  революции,   чувствуя   приближение   зловещей   колесницы,
груженной телами гильотинированных, очнулась  от  мечтаний  и  перестала
работать.
   Испытывая угрызения совести, бросая вызов судьбе, она быстро  смешала
кислые и хорошие яблоки, торопливо сорвала с себя черный фартук, которым
она могла дважды обернуться, и вышла из подвала.  Снаружи  Лоик  и  Люс,
поддерживая Брюно, вели его в дом, где усадили на единственный более или
менее удобный стул в большой комнате. Брюно спотыкался, падал.  Наверно,
несчастный неудачно упал с высоты, хотя  в  окрестностях  не  было  даже
холмика. Лоик развеял ее заблуждения:
   - Это всего лишь сильный солнечный удар, уверяю вас, Диана! Ему ничто
не угрожает.
   - Летом здесь ничего не стоит схватить  солнечный  удар,  потому  что
здесь мало деревьев, - успокаивающе прокомментировал Морис Анри, но  вид
у него при этом был  удовлетворенный:  его  соперник  вернулся  в  таком
жалком виде.
   Он был великолепен, в  белоснежной  майке,  сверкающей  на  загорелом
теле, которое волновало, а не отталкивало.
   - Ну, что произошло? Где вы его  нашли?  -  спросила  Диана  голосом,
который мог в равной степени принадлежать и судье, и репортеру.
   Лоик повернулся к ней:
   - Мы нашли его под деревом, куда его отнес этот молодой человек.
   И он показал на типа, у которого не было,  казалось,  возраста,  как,
впрочем, рассудка и души. Тот пробормотал:
   - Здрасьте, мадам!  -  Голос  его  звучал  фальцетом,  совершенно  не
подходящим такому большому и сильному парню.
   - Здравствуйте, месье!
   Она заговорила трубным голосом, возвещавшим как о  ее  приверженности
общепринятым правилам поведения, так и об их нарушениях, которые  иногда
преподносит жизнь.
   - Я благодарю вас, месье, так же как и мои друзья, за то, что вы...
   Боже мой! - закричала она, увидев лицо Брюно. -  Но  в  каком  же  он
состоянии! Вы что, из улья его вытащили?..
   На красное опухшее лицо Брюно было страшно взглянуть:  это  внезапное
уродство не только искажало его, но и обезличивало, в нем не было  почти
ничего  человеческого.  А  он  всегда  уделял  много   внимания   своему
физическому облику, всю жизнь сам он был лишь дополнением к собственному
лицу. И сразу показалось, что его лишили корней, прошлого и, что гораздо
хуже, будущего... Что же станет  с  красавцем  Брюно  Делором,  если  он
останется таким на всю жизнь? Можно было догадаться, что  ответ  следует
искать в больницах, трущобах или приютах. Во  всяком  случае,  в  чем-то
ужасном...
   - Улей... улей... - повторял вновь прибывший. - Улей! Вот уж нет!
   Никуда не пойду!
   - Вот вам, пожалуйста! - объявил со своего ложа Морис, как будто  эти
слова обрадовали его. - Это  все,  что  он  может  сказать:  "Никуда  не
пойду!"
   За это его так и прозвали: Никуда-не-пойду.
   Диане  не  впервой  было  слышать  клички  (в  ее  кругу  ими  широко
пользовались), но эта огорчила ее.
   - Это звучит не слишком человеколюбиво, - строго сказала она.
   - А еще женщины называют его Менингу, если это вам нравится больше, -
продолжал Морис. - Когда он был маленьким, у  него  что-то  случилось  с
мозгами,  какая-то  болезнь  головы...  этот,  как  его...  короче,  его
называют Менингу.
   - Здатути! Здатути! - закричал в этот момент старик,  чей  слух  явно
улучшался с каждым днем, что  позволило  ему  различить  новый  голос  в
прежнем хоре, который, к его радости, постоянно обновлялся  в  последнее
время.
   - Здрасьте, месье Анри! Здрасьте, месье Анри! - закричал  человек  по
кличке Никуда-не-пойду, подмигивая Брюно, как  бы  желая,  чтобы  добрый
приятель посмеялся с ним вместе, но тщетно: тот был не в  силах  поднять
головы. "В  каком  же  состоянии  его  элегантный  утренний  костюм!"  -
подумала Диана. И она  заметила,  что  Лоик  тоже  с  грустью  оценивает
причиненный ущерб.
   - Нужно уложить  его,  -  сказала  бесшумно  вошедшая  Арлет-Мемлинг,
приподнимая Брюно за подбородок и холодно  вглядываясь  в  него  глазами
женщины из индейского племени сиу. - У  него  температура,  и  он  может
всюду нагадить. Но завтра уже он будет на ногах, как новенький!
   И она рассеянно похлопала больного по щеке, с таким же  чувством  она
могла бы похлопать и быка. И  тогда  Никуда-не-пойду,  наклонившись  над
Брюно, приник долгим поцелуем к его невидящим  глазам,  затем,  с  видом
заговорщика, осклабился, повернувшись к парижанам, что  заставило  их  в
ужасе отступить.
   - Но что ему нужно от него? - закричала Диана.
   Впервые   Диану   меньше   шокировала   принадлежность   к    низшему
общественному классу, чем намерения поклонника Брюно.
   - Оставьте же его наконец! - снова закричала она, а тем временем Лоик
мешал сумасшедшему возобновить свои ласки, удерживая его за ворот.
   - Никуда-не-пойду! Отстань от него! - закричал Морис Анри  извращенцу
громким мужественным голосом, правда, несколько сдавленным от смеха;  он
скрючился на своем ложе, а на глазах у него выступили слезы.
   - Это правда, вы не имеете права делать это! - воскликнула Люс в свою
очередь, выказывая при этом неожиданную смелость.
   Никуда-не-пойду отступил и, наклонив голову, пробормотал:
   - Он сам  только  что  хотел!..  -  Затем  пробормотал  еще  какие-то
гадости, чем вызвал к себе всеобщее отвращение.
   Дело приняло серьезный оборот. Воспользовался ли этот  тип  слабостью
их молодого друга, чтобы...  чтобы...  обесчестить  его?  "Как  были  бы
отомщены женщины, обобранные Брюно!" - подумала Диана.  Его  собственное
стремление взять реванш сделало его неразборчивым и сослужило ему дурную
службу.
   Женщины, которые платят, никогда не радуются, если платят  мало,  как
бы то ни было - это всего лишь цена низости или глупости их  любовников,
но ни в коем случае - их деликатности, потому что она исчезает  для  них
вместе с первым же выданным франком.
   И Диана Лессинг погрузилась в утонченные и  глубокие  размышления  по
поводу окружающего ее общества, в то время как  Никуда-не-пойду  и  Лоик
несли  Брюно  на  кровать,  и  за  ними  следовала  бледная,  охваченная
раскаянием Люс. Морис Анри, по-прежнему  в  хорошем  расположении  духа,
закурил сигарету и улегся поудобнее в своем алькове.
   Лоик задумался,  глядя  на  Никуда-не-пойду,  ему  было  одновременно
страшно и смешно при мысли, что Брюно, такой высокомерный,  такой  сноб,
подчеркивающий свою мужественность, был опетушен этим  глупым  молодцом.
На первый взгляд все выглядело экстравагантно, но в этой сфере  (и  этим
все достаточно сказано!) всякое было возможно. Если эта любовь вспыхнула
под воздействием солнечного удара, то  оставалось  лишь  низко  склонить
голову  перед  могуществом  дневного  светила:  гетеросексуальный  Брюно
Делор,  всегда  озабоченный   быть   именно   таким,   посылает   улыбки
деревенскому дурачку из Боса!..
   И Лоик не мог не желать такой идиллии: и не потому, что он  ненавидел
Брюно или считал эту идиллию позорной, а потому,  что  знал,  что  прямо
противоположное  суждение  по  этому  вопросу  глубоко  и   окончательно
укоренилось в мыслях Брюно и ему подобных. Его сексуальные  предпочтения
давали Брюно несокрушимое превосходство. Лоик мог  бы  стать  министром,
спасти от пожара десяток детей и погибнуть при этом,  открыть  лекарство
против рака или написать Джоконду, все равно - в  разговоре  всегда  мог
возникнуть  момент,  когда  Брюно  сумел  бы  высмеять  Лоика,   выгодно
подчеркнув свои достоинства. Естественно, подобное исключалось лишь  при
одном условии: если бы Лоик разбогател.

***

   Оставшись с семейством Анри, Диана и Люс на мгновение  остро  ощутили
отчаяние  и  нежность:  перипетии  их   судеб,   усилия,   которые   они
предпринимали, чтобы спасти свое достоинство, опустошили их. К  тому  же
их отношения, основанные на таких вроде  бы  нерушимых  основах,  какими
являются привычки,  внезапно  пошатнулись,  стали  непрочными,  потеряли
очарование. И хотя в их диалогах или даже во  внутренних  монологах  еще
сохранялась внутренняя гордость, ночами и Диана, и Лоик, и Брюно, лежа в
постелях, спрашивали себя: "Что я здесь делаю?", "Что  с  нами  будет?",
"Кто из этих людей любит меня?". И так далее и так далее. Короче говоря,
они  оказались  наедине  сами  с  собой,  но  у  них  не  было  никакого
снотворного, чтобы принять его, и  нельзя  было  позвонить  по  телефону
какой-нибудь подруге или приятелю, также страдающим от бессонницы.
   И только Люс сохраняла спокойствие, если  не  считать  ее  порывов  к
Морису и того смертельного ужаса, что внушала ей свекровь, если  бы  она
могла звать так эту дикарку. Она зарделась от благодарности, когда Арлет
хмуро сказала ей:
   - Вы хорошо потрудились! Отдраили все  до  блеска!  И  посуда  совсем
чистая! А завтра здесь будут человек двадцать! Вы закончили  возиться  с
яблоками? - спросила она гораздо менее любезным  тоном,  повернувшись  к
Диане.
   - С вашими яблоками покончено... почти что,  -  мужественно  ответила
Диана. - У меня от них б