- Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.
   - Еще поживем.
   - Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.
   - Может быть, я вернусь очень скоро.
   - Вдруг тебя ранят чуть-чуть в ногу.
   - Или в мочку уха.
   - Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.
   - А ноги нет?
   - В ноги ты уже был ранен.
   - Надо нам идти, дорогая.
   - Хорошо. Иди ты первый.
 
 
 
Глава двадцать четвертая 
 
Мы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По-видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны. 
   Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток
Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под
дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.
   - Как ты себя чувствуешь, Кэт?
   - Спать хочется.
   - А мне тоскливо и есть хочется. [141]
   - У тебя есть с собой какая-нибудь еда?
   - Да, в походной сумке.
   Я увидел подъезжавший  экипаж.  Он  остановился,  лошадь  стала,  понурив
голову под дождем, официант  вылез,  раскрыв  зонт,  и  пошел  к  отелю.  Мы
встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу.  В
сточной канаве бежала вода.
   - Ваш сверток на сиденье, - сказал официант. Он стоял с зонтом,  пока  мы
усаживались, и я дал ему на чай.
   - Спасибо. Счастливого пути, - сказал он.
   Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант  повернулся  со  своим
зонтом и направился к отелю. Мы  поехали  вдоль  тротуара,  затем  повернули
налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря,
куда почти не попадал дождь.  Их  шляпы  блестели  под  фонарем.  При  свете
вокзальных  огней  дождь  был  прозрачный  и  чистый.  Из-под  навеса  вышел
носильщик, пряча от дождя голову в воротник.
   - Нет, - сказал я. - Спасибо. Не требуется.
   Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было  в  тени
поднятого верха.
   - Что ж, попрощаемся?
   - Я войду.
   - Не надо.
   - До свидания, Кэт.
   - Скажи ему адрес госпиталя.
   - Хорошо.
   Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.
   - До свидания, - сказал я. - Береги себя и маленькую Кэтрин.
   - До свидания, милый.
   - До свидания, - сказал я.
   Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете  фонаря
я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой.  Экипаж  покатил  по  улице.
Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес
и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался  от  дождя.  Я
встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол.  Потом  я  прошел
через здание вокзала и вышел к поезду. [142]
   На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним  в  вагон,  протолкался
сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где
в уголке сидел пулеметчик. Мой  рюкзак  и  походные  сумки  лежали  над  его
головой в сетке для багажа. Много народу стояло в  коридоре,  и  сидевшие  в
купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были
настроены враждебно. Пулеметчик  встал,  чтоб  уступить  мне  место.  Кто-то
хлопнул  меня  по  плечу.  Я  оглянулся.  Это  был  очень  высокий  и  худой
артиллерийский капитан  с  красным  рубцом  на  щеке.  Он  видел  все  через
стеклянную дверь и вошел вслед за мной.
   - В чем дело? - спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он  был  выше  меня
ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был  свежий
и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.
   - Так не делают, - сказал он. - Нельзя посылать солдата заранее  занимать
место.
   - А вот я так сделал.
   Он глотнул воздух, и я  увидел,  как  его  кадык  поднялся  и  опустился.
Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку  коридора
смотрели люди. Кругом все молчали.
   - Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.
   - Чего вы хотите?
   - Сидеть.
   - Я тоже.
   Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что  кругом  все  против  меня.  Я  не
осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по-прежнему молчали.
   "А, черт!" - подумал я.
   - Садитесь, signor capitano,  -  сказал  я.  Пулеметчик  посторонился,  и
высокий  капитан  сел.  Он  посмотрел  на  меня.  Во  взгляде  у  него  было
беспокойство. Но место осталось за ним. - Достаньте мои  вещи,  -  сказал  я
пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен,  и  я  знал,  что  на
место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять  лир.  Они
вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна,  но  мест  не
было. [143]
   - Может быть, кто-нибудь сойдет в Брешии, - сказал швейцар.
   - В Брешии еще сядут, - сказал пулеметчик. Я  простился  с  ними,  и  они
пожали мне руку и ушли. Они оба были  расстроены.  Все  мы,  оставшиеся  без
мест, стояли в коридоре, когда поезд тронулся. Я смотрел в окно на стрелки и
фонари, мимо которых мы ехали.  Дождь  все  еще  шел,  и  скоро  окна  стали
мокрыми, и ничего нельзя было разглядеть. Позднее я  лег  спать  на  полу  в
коридоре, засунув сначала свой бумажник с деньгами и документами под рубашку
и брюки, так что он пришелся между бедром и штаниной.  Я  спал  всю  ночь  и
просыпался только на остановках в Брешии и Вероне, где в вагон  входили  еще
новые пассажиры, но тотчас же засыпал снова. Одну походную сумку я  подложил
себе под голову, а другую обхватил руками, и кто не хотел наступить на меня,
вполне мог через меня перешагнуть. По всему коридору  на  полу  спали  люди.
Другие стояли, держась за оконные поручни или прислонившись к  дверям.  Этот
поезд всегда уходил переполненным.
 
 
     
[144] 
 
   Книга третья
 
Глава двадцать пятая 
 
Была уже осень, и деревья все были голые и дороги покрыты грязью. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике. По пути нам попадались другие грузовики, и я смотрел по сторонам. Тутовые деревья были голые, и земля в полях бурая. Мокрые мертвые листья лежали на дороге между рядами голых деревьев, и рабочие заделывали выбоины на дороге щебнем, который они брали из куч, сложенных вдоль обочины дороги, под деревьями. Показался город, но горы над ним были отрезаны туманом. Мы переехали реку, и я увидел, что вода сильно поднялась. В горах шли дожди. Мы въехали в город, минуя фабрики, а потом дома и виллы, и я увидел, что еще больше домов разрушено за это время снарядами. На узкой улице мы встретили автомобиль английского Красного Креста. Шофер был в кепи, и у него было худое и сильно загорелое лицо. Я его не знал. Я слез с. грузовика на большой площади перед мэрией; шофер подал мне мой рюкзак, я надел его, пристегнул обе сумки и пошел к нашей вилле. Это не было похоже на возвращение домой. 
   Я шел по мокрому гравию аллеи и смотрел на виллу, белевшую за  деревьями.
Окна все были закрыты, но дверь была распахнута. Я вошел и застал майора  за
столом в комнате с голыми стенами, на которых [145] висели  только  карты  и
отпечатанные на машинке бумажки.
   - Привет! - сказал он. - Ну, как здоровье? -  Он  постарел  и  как  будто
ссохся.
   - В порядке, - сказал я. - Как у вас дела?
   - Все уже кончилось, - сказал он. - Снимите свое снаряжение и садитесь.
   Я положил рюкзак и обе сумки на пол, а кепи - на рюкзак. Потом взял стул,
стоявший у стены, и сел к столу.
   - Лето было скверное, - сказал майор. - Вы вполне оправились?
   - Да.
   - Вы получили свои награды?
   - Да. Все в лучшем виде. Благодарю вас.
   - Покажите-ка.
   Я распахнул свой плащ, чтобы видны были две ленточки.
   - А самые медали вы тоже получили?
   - Нет. Только документы.
   - Медали придут потом. На это нужно больше времени.
   - Куда вы меня теперь направите?
   - Машины все  в  разъезде.  Шесть  на  севере,  в  Капоретто.  Вы  знаете
Капоретто?
   - Да, - сказал я. Мне припомнился маленький белый городок с колокольней в
долине. Городок был чистенький, и на площади был красивый фонтан.
   - Вот они там. Сейчас много больных. Бои кончились.
   - А где остальные?
   - Две в горах, а четыре все  еще  на  Баинзицце.  Оба  других  санитарных
отряда в Карсо, с третьей армией.
   - Куда вы меня направите?
   - Вы можете взять те четыре машины, которые на  Баинзицце,  если  хотите.
Смените Джино, он уже давно там. Это  все  ведь  случилось  уже  после  вас,
кажется?
   - Да.
   - Скверное было дело. Мы потеряли три машины.
   - Я слышал.
   - Да, вам писал Ринальди. [146]
   - Где Ринальди?
   - Он здесь, в госпитале. Летом и осенью ему жарко пришлось.
   - Могу себе представить.
   - Да, скверно было, - сказал  майор.  -  Вы  не  представляете,  до  чего
скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.
   - Я и сам так считаю.
   - В том году будет еще хуже, - сказал майор. - Возможно, они  уже  сейчас
перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком  поздно.  Видели
реку?
   - Да. Вода поднялась.
   - Не думаю, чтоб наступление началось сейчас,  когда  в  горах  уже  идут
дожди. Скоро выпадет снег.  А  что  ваши  соотечественники?  Увидим  мы  еще
американцев, кроме вас?
   - Готовится армия в десять миллионов.
   - Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всех перехватят. Сюда не
доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйте  здесь,  а  завтра
утром  отправляйтесь  на  маленькой  машине  и  смените  Джино.  Я  дам  вам
кого-нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще постреливают
немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам  любопытно  будет  побывать  на
Баинзицце.
   - Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять с вами.
   Он улыбнулся. - Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я  уехал,
не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.
   - Настолько все скверно?
   - Да. Настолько и даже хуже.  Идите  умойтесь  и  разыщите  своего  друга
Ринальди.
   Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди в  комнате  не
было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки и стащил с
правой ноги башмак. Потом я прилег  на  кровати.  Я  устал,  и  правая  нога
болела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном  башмаке,  поэтому  я
сел, расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло.
В комнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы  встать  и
[147] раскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты.
Уже начинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди.
Я решил думать о Кэтрин только вечерами, перед  сном.  Но  я  устал,  и  мне
нечего было делать, поэтому я лежал и думал о ней.  Я  думал  о  ней,  когда
Ринальди вошел в комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.
   - Ну, бэби, - сказал он.
   Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял меня.
   - Славный мой, хороший бэби. - Он хлопнул меня по спине, и я схватил  его
за плечи.
   - Славный мой бэби, - сказал он. - Покажите-ка мне колено.
   - Придется штаны снимать.
   - Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу  посмотреть,  как  вас  там
обработали.
   Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди  сел  на  пол  и
стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму, соединил
большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс колено.
   - И дальше у вас не сгибается?
   - Нет.
   - Это просто преступление, что вас выписали.  Они  должны  были  добиться
полного функционирования сустава.
   - Было гораздо хуже. Нога была как палка.
   Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были ловкие  руки
хирурга. Я поглядел на  его  голову,  на  его  волосы,  блестящие  и  гладко
расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.
   - Уф! - сказал я.
   - Вам надо было еще полечиться механотерапией, - сказал Ринальди.
   - Раньше было хуже.
   - Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. - Он поднялся и  сел  на
кровать. - Сама операция сделана неплохо. - С моим коленом было покончено. -
Теперь рассказывайте.
   - Нечего рассказывать, - сказал я. - Жил тихо и мирно. [148]
   - Можно подумать, что вы семейный человек, - сказал он. - Что с вами?
   - Ничего, - сказал я. - А вот что с вами?
   - Эта война меня доконает, - сказал Ринальди.  -  Я  совсем  скис.  -  Он
обхватил свое колено руками.
   - Oro! - сказал я.
   - В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?
   - Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.
   - Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю
за всех.  Самые  трудные  случаи  оставляют  мне.  Честное  слово,  бэби,  я
становлюсь отличным хирургом.
   - Это звучит уже лучше.
   - Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.
   - И правильно.
   - Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не  приходится,  и  на
душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить.  Ну,
а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?
   - Да.
   Они лежали в моем рюкзаке, в коробке,  завернутые  в  бумагу.  Я  слишком
устал, чтобы доставать их.
   - А у вас разве хорошо на душе, бэби?
   - Омерзительно.
   - Эта война ужасна, - сказал  Ринальди.  -  Ну,  ладно.  Вот  мы  с  вами
напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.
   - У меня была желтуха, - сказал я. - Мне нельзя напиваться.
   - Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный,  с  больной
печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только  мы  в  нее
ввязались?
   - Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.
   Ринальди подошел к умывальнику у другой стены  и  достал  два  стакана  и
бутылку коньяка.
   - Это австрийский коньяк, - сказал он. - Семь звездочек. Все, что удалось
захватить на Сан-Габриеле. [149]
   - Вы там были?
   - Нет. Я нигде не был. Я все время  был  здесь  я  оперировал.  Смотрите,
бэби, STO ваш старый стакан для полоскания зубов. Я  его  все  время  берег,
чтобы он мне напоминал о вас.
   - Или о том, что нужно чистить зубы.
   - Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как  вы  по
утрам старались отчиститься от "Вилла-Росса", и ругались, и глотали аспирин,
и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я  вспоминаю,
как вы старались вычистить свою  совесть  зубной  щеткой.  -  Он  подошел  к
постели. -  Ну,  поцелуйте  меня  и  скажите,  что  вы  уже  перестали  быть
рассудительным.
   - Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.
   - Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский  пай-мальчик.  Я  знаю.  Вас
совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой  англосаксонский  мальчик  опять
станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.
   - Налейте коньяку в стакан.
   Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.
   - Вот подпою вас, выну  вашу  печень,  вставлю  вам  хорошую  итальянскую
печенку и сделаю вас опять человеком.
   Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже  совсем  стемнело.
Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже  не  было.  Стало
холоднее, и в ветвях сгустился туман.
   - Не выливайте коньяк в окно, - сказал Ринальди.  -  Если  вы  не  можете
выпить, дайте мне.
   - Подите вы, знаете куда, - сказал я. Я рад был снова  увидеть  Ринальди.
Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его.  Мы
очень хорошо понимали друг друга.
   - Вы женились? - спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна,  прислонясь
к стене.
   - Нет еще.
   - Вы влюблены?
   - Да.
   - В ту англичанку?
   - Да.
   - Бедный бэби! Ну, а она вас тожэ любит? [150]
   - Да.
   - И доказала вам это на деле?
   - Заткнитесь.
   - Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности.  А  что,
она...
   - Ринин! - сказал я. - Пожалуйста, заткнитесь. Если вы  хотите,  чтоб  мы
были друзьями, заткнитесь.
   - Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.
   - Вот и заткнитесь.
   - Слушаюсь.
   Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел  в
пол.
   - Теперь понимаете, Ринин?
   - Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на  священные  чувства.  За
вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. -  Он
смотрел в пол.
   - А разве у вас нет?
   - Нет.
   - Никаких?
   - Никаких.
   - Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?
   - И даже о {вашей} сестре, - живо сказал Ринальди.
   Мы оба засмеялись.
   - Каков сверхчеловек! - сказал я.
   - Может быть, я ревную, - сказал Ринальди.
   - Нет, не может быть.
   - Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?
   - Есть, - сказал я.
   - А у меня нет, - сказал Ринальди. - Таких, которые были бы счастливы  со
своими женами, нет.
   - Почему?
   - Они меня не любят.
   - Почему?
   - Я змей. Я змей познания.
   - Вы все перепутали. Это древо было познания.
   - Нет, змей. - Он немного развеселился.
   - Вас портят глубокомысленные рассуждения, - сказал я. [151]
   - Я люблю вас, бэби,  -  сказал  он.  -  Вы  меня  одергиваете,  когда  я
становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое,  чего  не  могу
объяснить. Я больше знаю, чем вы.
   - Да. Это верно.
   - Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.
   - Не думаю.
   - Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю.
- Он снова стал смотреть в пол.
   - Это у вас пройдет.
   - Нет. Есть еще только две  вещи,  которые  я  люблю:  одна  вредит  моей
работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.
   - Иногда гораздо меньше.
   - Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю  только
эти две вещи и свою работу.
   - Узнаете и другое.
   - Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем  тем,  что  у  нас
есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего  нового.  Мы
начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.
   - Никаких латинян не  существует.  Это  вот  рассуждения  латинянина.  Вы
гордитесь своими недостатками.
   Ринальди поднял глаза и засмеялся.
   - Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. - У него  был  усталый  вид,  еще
когда он вошел в комнату. - Скоро обед. Я рад,  что  вы  вернулись.  Вы  мой
лучший друг и мой брат по оружию.
   - Когда братья по оружию обедают? - спросил я.
   - Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.
   - Это что, по апостолу Павлу?
   - Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.
   - Чего хотите, - сказал я. - Ради чего угодно.
   - За вашу милую, - сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.
   - Принимаю. [152]
   - Я больше не скажу о ней ни одной гадости.
   - Не невольте себя.
   Он выпил весь коньяк.
   - У меня чистая душа, - сказал он. - Я такой же, как  вы,  бэби.  Я  себе
тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый  познакомился  с
вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры,
- продекламировал он.
   - Вы сама чистота, - сказал я.
   - Не правда ли? Потому-то меня и называют Чистейший Ринальди.
   - Свинейший Ринальди.
   - Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.
   Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз.  Ринальди  был  слегка
пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.
   - Пойду принесу коньяк, - сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я  сел  за
стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.
   - Слишком много, - сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в н