!
Веру-то  вашу  на  все пункты  разложу и в нос суну! Цифрами вам ваши машины
представлю, лохмотьями улицы  запружу! Такого  вам  Евангелия  нужно?! Вы,--
говорит,-- на нем теперь бухгалтерию заносите за бритье и стрижку!..
     И прямо как бешеная  собака. Очень он  у меня горячий и чувствительный.
Ну,  и здесь тоже  бог не обидел. Бегает по комнате, пальцами тычет, кулаком
грозит и пошел про жизнь  говорить, и про политику, и  про все. И фамилии  у
него так  и прыгают. И славных и препрославных людей поминает... и печатает.
И про историю... Откуда что берется. Очень много читал книг. И вот как надо,
и так вот, и эдак, и вот в чем благородство жизни!
     Кирилл Саверьяныч совсем ослаб  и  только рот  кривил. Но  это  он  так
только, для вида  ослаб, а сам  приготовлял речь. И начал так вежливо и даже
рукой так:
     -- Это с вашей  стороны один пустой разговор и изворот. Это все насилие
и в жизни не бывает. Подумайте только хорошенько, и вам будет все явственно.
Я очень хорошо знаю политику и думаю, что...
     А Колюшка как стукнет кулаком  по столу -- посуда запрыгала. Он широкий
у меня и крепкий, но очень горяч.
     -- Ну, это предоставьте нам, думать-то, а вы морды брейте!
     Очень дерзко сказал. А Кирилл Саверьяныч опять тихо и внятно:
     -- Погодите посуду бить. Вы еще не выпили, а крякаете. И потом, кто это
вы-то?  Вы-то,-- говорит,--  вот кончите ученье, будете  инженером,  мостики
будете строить  да дорожки проводить... Как к вам денежки-то поплывут, у вас
на  ручках-то и  перчаточки,  и  тут туго, и здесь, и там  кой-где  лежит  и
прикладывается. И домики, и  мадамы декольте...  С нами тогда, которые морды
бреют-с, и разговаривать  не  пожелаете... Нет, вы погодите-с, рта-то мне нс
зажимайте-с!  Это потом вы зажмете-с,  когда я вас брить  буду... И книжечки
будете  читать,  и  слова  разные хорошие  -- девать  некуда!  А  ручками-то
перчаточными койкого и к  ногтю, и  за  горлышко... Уж  всего повидали-с  --
девать некуда! А то правда! Правда-то, она... у Петра и Павла!
     Прямо  завесил все  и  насмарку. Необыкновенный был ум! Колюшка  только
сощурился и в сторону так:
     -- Вам  это  по опыту знать! А позвольте спросить, сколько  вы  с ваших
мастеров выколачиваете?
     И только Кирилл Саверьяныч рот раскрыл, вдруг Луша вбегает и руками так
вот машет, а на лице страх. Да на Колюшку:
     -- Матери-то хоть пожалей! Погубишь ты нас! Кривойто ведь все слышал!..
     Ах ты, господи! О нем-то мы и забыли, которого гнать-то все собирались.
Очень  по  всем  поступкам неясный  был  человек.  Раньше будто  в резиновом
магазине служил, и жена его с околоточным убежала. Снял  у  нас  комнатку  с
окном на  помойку  и каждый вечер  пьяный приходил  и шумел с собой.  Сейчас
гитару  со стены и вальс "Невозвратное время" до трех  ночи. Никому спать не
давал, а если замечание -- сейчас скандалить:
     -- Еще узнаете, что я из себя представляю! Думаете, писарь полицейский?
Не той марки! У меня свои полномочия!
     Прямо  запугал  нас.  И  такая храбрость  в  словах,  что  удивительно.
Время-то какое было! А  то  бросит гитару и притихнет. Луша в щелку  видала.
Станет середь комнатки и волосы ершит и все  осматривается. И клопов свечкой
под обоями палил, того и гляди -- пожар наделает. Навязался, как лихорадка.
     Так вот  этот  самый  Кривой  -- у  него  левый  глаз  был  сощурен  --
появляется вдруг позади Луши в новом/пиджаке, лицо  ехидное, и пальцем в нас
тычет с дрожью. И по глазу видно, что готов.
     --  Вот когда я вас  устерег! Чи-то-ссс?! Вы меня за сыщика признавали,
ну так  номером  ошиблись!  Я  вам поставлю  на вид  политический  разговор!
Чи-то-ссс!.. Знаю, что  вовсе  дурашливый человек, да еще на  взводе, молчу.
Колюшка  отворотился  --  не  любил  он  его,  а  Кирилл  Саверьяныч  сейчас
успокаивать:
     -- Это  спор по науке, а  не  насчет чего... И  не желаете ли стаканчик
чайку...
     Вообще тонко это повел дело.
     --  И мы,--  говорит,--  сами  патриоты,  а не  насчет  чего...  И  вы,
пожалуйста, не подумайте. У меня даже парикмахерское заведение...
     А Кривой совсем сощурился и даже боком встал.
     --  Оставьте  ваши комплименты! Я и без  очков вижу отношение! Произвел
впечатление?!  Чи-то-ссс? Я, может, и загублю вас всех, и мне вас очень даже
жалко, по  моему образованному чувству, но  раз мною пренебрегли и гоните  с
квартиры, как последнюю  сволочь, не могу  я допустить! И  ежели ты холуй,--
это мне-то он,-- так я ни у кого... Очень нехорошо  сказал. Как его  Колюшка
царапнет стаканом -- и залил всю фантазию и  пиджачок. Вскочили  все. Кирилл
Саверьяныч  Колюшку  за руки схватил,  я Кривому  дорогу  загородил к двери,
чтобы еще  на улице  скандала не устроил, Луша  чуть  не на коленки, умоляет
снизойти к семейному положению, и Наташа тут еще, а Кривой выпучил глаза, да
так и сверлит  и пальцем в  пиджак тычет.  Такой содом подняли...  А тут еще
другой  наш жилец заявился,  музыкантом ходил по свадьбам и на большой трубе
играл, Черепахин  по фамилии, Поликарп  Сидорыч,  сложения  физического... И
сейчас к Наташке:
     -- Не обидел вас? Пожалуйста, отойдите от неприятного разговора...
     И сейчас на Кривого:
     --  Я вам  голову оторву, если что!  Насекомая проклятая! Сукин вы  сын
после  этого!  При  барышне  оскорбляете!..  И  его-то  я   молю,  чтобы  не
распространял  скандала, но  он  очень горячий  и  к нам расположен.  Так  и
норовит в морду зацепить.
     --  Пустите, я  его сейчас отлакирую!  Я ему  во  втором глазе затмение
устрою! Сибирньга кот!..
     А Кривой шебуршит, как вихрь, и нуль  внимания. И Кирилл Саверьяныч его
просил:
     --  Вы молодого человека хотите погубить, это недобросовестно! Это даже
с вашей стороны зловредно! Дело о машинах  шло и сути жизни, а  вы вывернули
на политическую подкладку...
     А тот себя в грудь пальцем и опять:
     -- Я знаю,  какая тут подкладка!  Он мне  новый  пиджак  изгадил! Я  не
какой-нибудь обормот!.. У меня интеллигентные замашки!
     --  Это мы сделаем-с...-- Кирилл Саверьяныч-то.-- Отдадим в заведение и
все выведем. У меня и брат двоюродный у Букермана служит...
     -- Дело,-- кричит,-- не в пиджаке! Вы на пиджак не сводите! Тут материя
не та!  У  меня кровь  благородного  происхождения,  и ничто  не  может меня
удовлетворить! Я, может, еще подумаю, но пусть сейчас же извинения просит!..
     Я, конечно, чтобы не раздувать, Колюшке шепотом:
     -- Извинись... Ну, стоит со всяким...
     --  И пиджак  мне чтобы беспременно  новый! А Колюшка  как вскинется на
меня:
     -- Чтобы я у такого паразита!..
     -- А-а... Я паразит? Ну, так я  вам пок-кажу!.. Сейчас в карман -- раз,
и вынимает бумажку. Так нас всех и посадил.
     -- А это чи-то-ссс?! Паразит? Сами желали-с, так раскусите циркуляр! До
свидания.
     И пошел. Кирилл Саверьяныч за ним пустился, а я говорю Колюшке:
     -- Что ты делаешь со мной?  Я кровью  тебя вскормилвоспитал,  от  платы
тебя освободили по  моему усердному  служению... А?! И  ты так!  Что  теперь
будет-то?
     -- Напрасно,-- говорит,-- себя беспокоили и всякому каналье служили! Не
шпана за  меня платила, которая сама сорвать норовит... А Кривой, пожалуй, и
не виноват... Где падаль, там и черви.
     -- Какие черви?
     -- Такие, зеленые...-- И смеется даже!..
     -- Да ты что это? -- говорю ему строго,-- Что ты из себя воображаешь?
     -- Ничего. Давайте чайку попьем, а то вам скоро в ваш ресторан...
     -- Ну, ты мне зубы не заговаривай,-- говорю.-- Ты у меня смотри!
     -- Чудак вы! Чего расстроились? Я вас хотел от оскорбления защитить\
     -- Хорошо,-- говорю,-- защитил! Теперь он к  мировому за пиджак подаст,
в полицию донесет, какие ты речи говорил... Сам видишь,  какой каверзник! Он
теперь тебе а в училище может повредить...
     А тут Кирилл Саверьяныч бледный прибежал, руками машет, галстук на себе
вертит в расстройстве чувств.
     -- Ушел ведь! Должно быть, в  участок! И меня теперь с вами запутают...
Меня все знают, что я мирный,  а теперь из-за мальчишки и меня! Ты  помни,--
говорит.-- Я  про  машины  говорил, и  про  науку, и насчет  веры  в бога  и
терпения...  Теперь  время сурьезное, а мне  и  без политики  тошно...  Дело
падает...
     Схватил  шапку  и бежать. И пирога не доел.  Что делать! Хотел за  ним,
совета попросить, смотрю -- а уж без двадцати двенадцать: в ресторан надо. А
день праздничный, бойкий, и надо начеку быть.
     Иду и думаю: и что только теперь будет! Что только будет теперь!
     ill  И как раз в тот день  чудасия  у  нас в  ресторане  вышла. Игнатий
Елисеич новое распоряжение объявил:
     -- С завтрашнего дня чтобы всем номерам подковаться для тишины!
     Шибко  у нас  смеялись,  а  мне не до смеху. Слушаешь, что по  карточке
заказывают и  объясняют, как каплунчики ришелье  деландес подать, а в голове
стоит и  стоит,  как с Кривым дело  обернется.  А  тут еще господин Филинов,
директор из банка,-- у них очень большой живот, и будто  в них  глист в  сто
аршин живет, в животе,-- который у нас по всей карте прошел на пробах, очень
знаток  насчет еды,  подняли крышечку со сковородки  --  и  никогда не велят
поднимать, а  сами  всегда и  даже с дрожью в руке --  и обиделись. Сами при
пятнадцатом номере  заказывали,  чтобы  им шафруа  из дичи  с  трюфелями,  а
отправили назад.
     -- Я,-- говорят,-- и не думал заказывать. Это я еще вчера  пробовал,  а
заказал я...-- заглянул в карту  и ткнул  в стерлядки в  рейнском  вине.-- Я
стерлядки заказал! Пожалуйте! А я так явственно помнил,  что шафруа,  да еще
пальцем постучали, чтобы  французский  трюфель был. И метрдотель записал  на
меня  ордер на кухню.  Хоть сам ешь! Да на кой они  мне черт  и шафруа-то! В
голове-то у меня -- во-от!
     И что такое с Колюшкой сталось, откуда у него такие слова? Рос он, рос,
и не видал я его совсем. Да  когда  и видеть-то!  На  службу  уходишь  рано,
минуту какую и  видишьто, как он  уроки читает, а  придешь ночью в четвертом
часу -- спит. Так и не  видал я его совсем, а уж он большой. И  не вспомнишь
теперь,  какой  же он  был,  когда  маленький...  Точно  у чужих  рос.  И не
приласкал я его как следует. Времени не было поласкать-то.
     И вот не по нем была моя должность. А я так располагал, что выйдет он в
инженеры,  тогда и  службу побоку,  посуду завести  и отпускать напрокат для
вечеров,  балов и  похорон.  И  домик купить где  потише,  кур  развести для
удовольствия... Очень я люблю хозяйство! И  Луше-то  очень хотелось... И сам
ведь я  понимаю, какая наша должность  и  что ты есть. Даже  и не  глядят на
лицо,  а  в  промежуток  стола  и  ног. У  нас  даже  специалист  один  был,
коннозаводчик,  так  на  спор  шел, что одним  пальцем  может заказать самое
полное на ужин при  нашем понимании. Без слова чтобы...  И как что не так --
без вознаграждения. Отсюда-то вот и резиновые  подкладки на каблуки. Игнатий
Елисеич так и объяснил:
     -- Был директор в Париже, и там у всех  гарсонов, и никакого стуку. Это
для гостей особенно приятно и музыке не мешает.
     А потом  заметил у меня пятно  на фраке и  строго приказал  вывести или
новый  бок  вставить.  А  это  мне  гость  один  объясняли,   как  им  штекс
по-английски сготовить,  и ложечкой  по невниманию  ткнули.  Гости обижаться
могут!
     Чего  ж тут обижаться! Что  у меня пятно на фраке  при моем  постоянном
кипении?  А  что  такое  пятно?  Вон у маклера  Лисичкина  и на брюках, и на
манишке... А  у  господина  Кашеротова, если вглядеться, так везде,  и  даже
тут...  Обижаются...  А  я  не  обижаюсь,  что мне господин  Эйлер, податной
инспектор,  сигаркой  брюку  прожгли? А образованный  человек --  и  учитель
гимназии, и даже в газетах пишут -- господин... такая тяжелая фамилия... так
налимонился ввиду полученных  отличий,  что все вокруг в  кабинете  в пиру с
товарищами задрызгали,  и когда я  их под ручки в ватер выводил, то потеряли
из  рукавного  манжета ломтик осетрины провансаль,  и  как начали в коридоре
лисиц  драть, так мне всю  манишку, склонивши  голову ко мне на  грудь,  всю
манишку и  жилет  винной  и  другой жидкостью  из  своего  желудка  окатили.
Противно смотреть на  такое необразование! А как  Татьянин день... уж тут-то
пятен, пятен всяких  и по всем местам... Нравственные пятна! Нравственные, а
не матерьяльные, как Колюшка говорил! Пятна высшего значения! Значит, где же
правда? И, значит, нет ее в обиходе?  К  этому  я  ужасно в последнее  время
склоняюсб.
     " И почему Колюшка  так  все знал, будто сам служил в ресторане? Кто же
это все узнает и объясняет даже юношам? Я таких людей не знаю. Все вообще на
это без внимания у нас.  Но кто-нибудь  уж  есть, есть. Если  бы повстречать
такого справедливого человека и  поговорить! Утешение большое... Знаю я  про
одного человека,  очень  резко пишет в книгах  и  по  справедливости. И  ума
всеогромного, и взгляд строгий на портрете. Это граф Толстой! И имя ему Лев!
Имя-то какое -- Лев! Дай бог ему здоровья. Он, конечно, у нас не бывает и не
знает, что я его сочинения прочитал, какие мог по  тесноте времени и Колюшка
предлагал. Очень замечательные сочинения!  Вот если бы он зашел к нам да сам
посмотрел!  И я бы ему многое рассказал  и обратил внимание. Ведь  у  нас не
трактир, а для образованных людей...  А если  с умом вникнуть, так у нас вся
жизнь  проходит  в глазах,  жизнь  очень  разнообразная.  Иной раз  со всеми
потрохами развертывается  человек, и видно, что  у него там за потроха,  под
крахмальными  сорочками...  Сколько  людей  всяких проходит, которые,  можно
сказать, должны учить и направлять нас, дураков... И какой пример!
     И  вот  тогда,  в  то  самое  воскресенье,  на  моих глазах  такое дело
происходило.  И  кто ж это? Очень образованный человек и кончил курс  наук в
училище,  в котором  учат  практической  жизни, и потому называется  оно  --
практическая академия. Значит, все на  практике. Всю жизнь должна показывать
на  практике.  И  ведь  сын  благородных  родителей и  по  званию  коммерции
советник, Иван Николаевич Карасев. Неужели же ему в практической академии не
внушили, как надо снисходить к бедному человеку, добывающему себе пропитание
при помощи музыкальных способностей и музыки!..
     Чего-чего  только не  повидал  я  за свою службу  при  ресторанах, даже
нехорошо  говорить!  Но все  это я ставлю не так ужасно, как  насмеяние  над
душой, которая есть зеркало существа.
     Этот господин Карасев бывают у  нас часто,  и за их богатство  им у нас
всякое  внимание  оказывается,  даже до чрезвычайности. Сам директор  Штросс
иногда сидят  с  ними и рекомендуют  собственноручно  кушанья  и  напитки, и
готовит порции сам главный кулинар,  господин Фердинанд, француз  из высшего
парижского ресторана, при вознаграждении в восемь тысяч; он и по винам у нас
дегустатор, и  может узнать вино даже  скрозь стекло. И берет даже с поваров
за места! Очень жадный. А Игнатий Елисеич с Карасева глаз не спускает и меня
к  ним  за  мою  службу и  понимание  приставляет  служить,  а  сам  у  меня
выхватывает блюда и преподносит с особым тоном  и склонив голову, потому что
прошел высшую школу ресторанов.
     Приезжают  господин  Карасев в роскошном  автомобиле  с музыкой,  и еще
издали слышно, как шофер играет на аппарате в упреждение публики и экипажей.
И тогда  дают знать Штроссу,  а метрдотель  выбегает для  встречи  на вторую
площадку.
     Пожалуй,  они  самый  богатый  из всех  гостей,  потому что  папаша  их
скончался  и  отказал  десять  миллионов  и много  фабрик  и  имений.  Такое
состояние, что нельзя прожить  никакими средствами, потому что каждую минуту
у них, Игнатий  Елисеич высчитал, капитал прибывает  на пять рублей.  А если
они у нас три часа посидят, вот и тысяча! Прямо  необыкновенно.  А одеваются
каждый раз по последней  моде.  У  них часы в бриллиантах  и выигрывают бой,
ценою будто в десять тысяч, от французского императора из-за границы куплены
на  торгах. А на  мизинце бриллиант с  орех,  и булавка  в галстухе с  таким
сиянием,  что  даже  освещает  лицо  голубым  светом.  Из себя они  красивы,
черноусенькие, но рост небольшой, хоть и на  каблуках. И потом, голова очень
велика. Но только  они всегда какието  скучные, и лицо рыхлое и  томительное
ввиду такой жизни.  И, как  слышно, они  еще  в  училище были  больны  такой
болезнью, и оттого такая печальная тоска  в  лице. К  нам  они  ездили из-за
дамского оркестра,  замечательного на всю Россию,  под управлением господина
Капулади из Вены.
     Наш оркестр  очень  известный, потому что это не  простой оркестр, а по
особой программе. Играет в нем  только женский персонал  особенного подбора.
Только скромные и  деликатные и образованные  барышни, даже многие  окончили
музыкальную консерваторию, и все очень красивы и строги поведением, так что,
можно  сказать,  ничего не позволят допустить и гордо  себя держат. Конечно,
есть, что некоторые из них состоят за свою красоту и музыкальные способности
на  содержании  у  разных богатых фабрикантов  и  даже графов,  но вышли  из
состава.  Вообще  барышни строгие, и  это-то и  привлекает взгляд.  Тут-то и
бьются  некоторые -- одолеть. Они это играют спокойно,  а на  них  смотрят и
желают одолеть.  И вот поступила к нам в оркестр прямо красавица, тооненькая
и  легкая,  как девочка. С лица  бледная и брюнетка.  И  руки  у  ней,  даже
удивительно,-- как у дити. Смотреть со 5*

стороны одно  удовольствие.  И,  должно  быть, нерусская: фамилия у ней была
Гуттелет. А глаза необыкновенно большие и так печально смотрят.
     Я-то уж много повидал женщин и девиц в разных ресторанах: и артисток, и
балетных,  и  певиц,  и вообще законных  жен,  и из  высшего  сословия, и  с
деликатными манерами, содержанок, и  иностранных, и такой высшей марки,  как
Кавальери,  признанная  по всему свету, и ее портрет даже  у нас  в  золотой
гостиной висит -- от художника из  Парижа,  семь тысяч  заплачено. Когда она
раз была  у  нас  и  ужинала  в  золотом  салоне  с  высокими лицами,  я  ей
прислуживал в лучшем комплекте и  видел совсем рядом...  Так вот она, а  так
я... Но только, скажу, она на меня особого внимания не произвела. Конечно, у
ней тут все тонко и необыкновенно, но все-таки видно, что не без подмазки, и
в  глаза пущена  жидкость для блеска глаз, я это знаю... но барышня Гуттелет
выше  ее будет по облику. У Кавальери тоже  глаза выдающие, но только в  них
подозрительность и расчет,  а у той такие глаза, что даже  лицо  освещается.
Как звезды. И как она  к нам поступила -- неизвестно. Только у нас смеялись,
что  за  ней  каждый  раз  мамаша-старушка  приходила,   чтобы  ночью  домой
проводить.
     И вот  этот Иван Николаевич Карасев каждый вечер стали к нам наезжать и
столик себе облюбовали с краю оркестра, а раньше все  если не в кабинете, то
против главных зеркал садились. Приедут  к часу открытия музыки  и  сидят до
окончания всех номеров. И  смотрят в одно направление. Мне-то все  наглядно,
куда  они устремляются, потому что мы очень хорошо знаем взгляды разбирать и
следить даже  за бровью. Особенно  при таком  госте... И  глазом  поведут  с
расчетом, и  часы вынут, чтобы бриллиантовый луч  пустить прямо  в глаз.  Но
ничего  не получается. Водит  смычком,  ручку вывертывает,  а  глаза  кверху
обращены,   на  электрическую  люстру,  в  игру  хрусталей.  Ну,   прямо  --
небожительница и никакого внимания на господина Карасева не обращает. А  тот
не  может  этого  допустить,  потягивает  шлосганисберг  пятьдесят  шесть  с
половиной -- семьдесят пять рублей  бутылочка! -- и  вздыхает от чувства,  а
ничего  из  этого  не выходит.  И  вот  сидели  они  тогда,  и  при них  для
развлечения  директор  Штросс,  а  я  в сторонке начеку стою. Вот Карасев  и
говорит:
     -- Не понимаю! -- резко так.--  И в  Париже и в Лондоне.  И я  удивлен,
что...
     Очень резко. А как гость горячо  заговорил, тут только смотри. Даже наш
Штросс задвигался