Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
к согнал. Я, говорит, им всем кусок хлеба дам и учрежду
оркестр духовой... За каждую ноту драли! В Питер возил нас, генералам
хвастал... Вот, говорит, что я из дураков сделал... Все с куском хлеба... А?
Идите и играйте на воздухе и помните заботы!.. А! Старый черт! А у самого
сто двадцать миллионов!.. Дедки моего нет... Застегали на каторге... Он им
головы рвал напрочь... *
Зубами заскрипел и глаза вытаращил. Стал я его уговаривать -- ничего.
-- А теперь... в мобилизацию... защищать отечество... Какое отечество?
-- И опять в трубу ногой...
И потом все на голову жаловался. Простился я с ним и богом его
постращал, чтобы и не думал. И пошел спать... И вот тут началось все...
XV Надо полагать, что третий час шел... Звонок. Луша меня разбудила.
-- Звонок к нам, Яков Софроныч... И сам я услыхал: резко так. А у нас
простой колокольчик был -- дребезжалка. Что такое? Подбежал, в чем был, к
двери. И Колюшка вскочил, брюки натягивает. И Черепахин выбежал, бубнит:
-- За мной... на мобилизацию...
-- Кто такой? -- спрашиваю.
-- Отпирайте! Телеграмма! -- так решительно. Открыл, а там целая толпа.
Полиция... Вошли, и враз с черного ходу стук, и один из них сам кинулся
открывать. И оттуда вошли. Один чиновник с кокардой, пристав наш еще,
околоточный, и еще двое в пальто, и еще дворники.
-- Вы хозяин? -- чиновник меня спросил. Сказал я, а у меня зубы --
ту-ту-ту. И ничего сообразить не могу. Стали у дверей, пристав у стола
уселся, лампу приказали засветить.
-- Я должен произвести у вас обыск... Где ваши жильцы? -- Это все тот,
который был в кокарде, а пристав только у стола сидел и пальцами барабанил.
-- Жильцы,-- говорю,-- уехали сегодня...
-- Как так уехали? куда? -- И на пристава посмотрел. А пристав ему:
-- Удивительно... А уж другие по квартире рассыпались, и Луша, слышу,
кричит:
-- Уйдите, безобразники! У меня дочь раздета...
-- Потрудитесь одеться... Где комната жильцова? А тут Черепахин увидал,
что не за ним, стоит с папиросой и цепляется, чтобы себя показать:
-- Ночная тревога, а неприятеля нет! А главный ему:
-- Ты что за человек? Кто это такой? -- мне-то. А Черепахин гордо так:
-- Обнаковенный жилец, на двух ногах!
-- Обыскать его!
Сейчас его -- царап! Шарить по карманам. Шустро так, как облизали! Нет
ничего. А тот на смех:
-- В кальсонах не обозрели! там у меня пара блох беспачпортных!..
Режет им и меня подбодрил. Я и говорю главному:
-- Вы, ваше благородие, напрасно так... У меня ничего такого и в мыслях
нет...
А уж там жильцовскую комнату глядят; в отдушники, в печку. Пепел
разворотили. "Жгли!" -- говорят. И я им сказал, что сам весь хлам после
жильцов сжег, как всегда. И тут пристав им сказал в защиту мою:
-- Я его знаю хорошо... Спокойный обыватель, в ресторане лакей...
А тут Колюшку на допрос: с жильцами знаком? что знает? куда уехали? А
во всех комнатах шорох идет такой... Луша с ними зуб за зуб -- даже я
удивился. И Наташка, слышу, визжит:
-- Ах, не трогайте меня! Колюшка шмыг к ней, и главный побежал. А
Наташка стоит в ночной кофточке, руками прикрывается, и в одном башмаке.
Постелька ее раскрыта, и тюфяк заворочен. И Черепахин тут:
-- Не имеете права! Это безобразие!.. И Колюшка и Луша крик подняли. И
я сказал:
-- Тут девица, и так нельзя поступать... А главный мне свое:
-- Не кричите, а отвечайте на вопросы. Не в игрушки мы играем.
И пошел меня донимать. Когда уехали, да кто ходит, да то да се...
И тут в столовую целую охапку книг и бумаг Колюшкиных принесли и
вывалили. Смотрели-смотрели и цоп -- письмо. Почитал и мне:
-- Это что значит? Колюшка посмотрел и говорит, что это был жилец у
нас, Кривой, который удавился. И объяснил про письмо директору. Забрал он
письма,-- разберем "Про вашего Кривого. Альбом был у Луши с карточками.
Смотреть. Кто такой? А этот? Потом насторожился на одного и вдруг уж к
Колюшке:
-- А это кто такой? А тот и не знает. А это повар один, приятель мой, и
уж помер. Сказал я, кто такой, а тот не верит.
-- Это мы разберем... И забрал. И еще одного парнишку взял, теперь
метрдотель в "Хуторке" и семейный человек. Даже удивительно, зачем они
понадобились. Этого-то все они разглядывали и что-то мекали. Часа три так
возились. Потом главный и вынимает из портфеля бумажку и показывает Колюшке.
А верхушку рукой прикрыл:
-- А это не вы писали? Посмотрел Колюшка, сморщился и говорит:
-- Что-то не помню... Как будто моя рука... И читает ему главный:
-- "...перешлю готовое..." Это что "готовое"?
-- А-а... Это образцы изданий картинной галереи... Я,-- говорит,-- для
жильца иногда забирал товар и посылал ему по адресу, когда он в города
ездил.
А тот так усмехнулся и говорит:
-- Я вас арестую.
-- Как угодно,-- говорит. Тут уж я вступился:
-- За что же вы его? Это ваш произвол! И Луша на него:
-- Не имеете права! Я к губернатору пойду! У нас лакей, у губернатора
служит, двоюродный брат... А тог сейчас:
-- Объясните свои слова. Какой лакей, у какого губернатора?
А та врет и врет.
-- Не хочу объяснять! -- и все.
Тогда он ей свое:
-- Ну, так я вас арестую для объяснения... Так она и села. И тут я
вступился. Говорю, что она с испугу, а у нас никакого брата нет у
губернатора. Наташка чуть не в истерику, а Колюшка так глазами и сверкает.
-- Не запугивайте мать! -- кричит. Тот ему пригрозил. Черепахин тоже
про произвол -- отстранили.
Осмотреть чердак, чуланы! Побежали там какие... Сундуки осмотреть!
И пошло навыворот. Все перетряхнули: косыночки, шали там, приданое
какое для Наташки. За иконами в божнице глядели. Луша тут заступаться, но ей
очень вежливо сказали, что они аккуратно и сами православные. И велели
Колюшке одеваться. Луша в голос, но тут сам пристав -- он благородно себя
держал, сидел у столика и пальцами барабанил -- успокоил ее:
-- Если ничего нет, подержат и выпустят. Не беспокойтесь...
А Колюшка все молчал, сжался. А внутри у него, я-то его хорошо знаю,
кипит, конечно. И на его поведение даже главный ему сказал:
-- Вы все объясните, и мы вас не задержим.
-- Нечего,-- говорит,-- мне объяснять, потому что я ничего не знаю.
Берите.
А тут еще скрипач вернулся поздно с танцевального вечера. Сейчас его
захватили, карманы вывернули, там грушка и конфетки с бала. А Колюшка уж
оделся. Простились мы с ним. Лушу уж силой оторвали. Очень тяжело было. И
повели его с городовыми. И я за ними выбежал. И на дворе полиция. Окружили и
повели. Посажались на извозчиков... И крикнул я ему тогда:
-- Колюшка, прощай! Не слыхал он. Повезли... Побежал я, упал на углу,
поскользнулся. Ночь. И ни души, одни фонари. Стал я так на уголку, а мне
дворник сказал:
-- Ступай, ступай... Замерзнешь... И не помню, как я в квартиру влез.
Луша как каменная сидит среди хаоса, а Черепахин ей голову из ковша
примачивает. И калит всех на все корки. ,,
-- А-а!..-- кричит.-- Сами кобели, да еще собак завели!
Очень сильно бушевал. И всех нас очень скрипач утешил. Совсем он
слабенький был и сильно кашлял.
-- Исус Христос тоже в темнице сидел...
А Черепахин все геройствовал:
-- Я только не могу вас оставить в горе, а то бы я их разворотил!
И потом, когда уж мы все в сундуки запихнули и маломальски в порядок
привели, легли спать; но разве уснешь тут, когда на груди камень. А Луша все
плакала. И Наташа плакала за ширмочками. И Казанская при лампадке смотрела
на нас, на наше житье беспомощное...
Ах, как горько было!.. И вот какие оказались жильцы... Потом-то я все
узнал. А тогда я все проклял, все, и доброе отношение к людям. А что люди?
Скольким я послужил, и как послужил! А кто мне послужил? Много я их видел, и
много прошло их мимо меня через рестораны... И без последствий. И всюду без
всяких последствий для меня. От господ я ничего хорошего не видал. У них,
конечно, свои дела, но хоть бы ласковое слово когда... И сколько было
страхов и горя... Слез сколько было пролито по уголкам, как у нас с Лушей...
И изо дня в день у нас в ресторане и светло, и тепло было, и всегда
неизменно оркестр румынский играл, и господа кушали под музыку и были
веселые и довольные... И я служил в тоске и под музыку. До меня ли им, что у
меня на сердце и внутри? Ибо все было у них и не о чем им было печалиться.
Потому что такое устройство жизни...
XVI Много прошел я горем своим, и перегорело сердце. Но кому какое
внимание? Никому. Больно тому, который плачет и который может проникать и
понимать. А таких людей я почти что не видал. Вокруг не видал, с которыми
имел дело. Потому что теперь нет святых, которые были раньше, как написано в
священных книгах. Теперь пошел народ другого фасона и больше склонен, как бы
иметь в кармане лишние пять рублей. И уж потом я узнал, что есть еще люди,
которых не видно вокруг и которые проникают все... Через собственную скорбь
познал и не могу поносить, как другие. Совесть мне этого не дозволяет. И нет
у них ничего, и голы они, как я, если еще не хуже... Господь все видит и
всему положит суд свой.
Не спал я тогда всю ночь и все думал, к кому прибегнуть. И перебрал в
уме всех гостей могущественных, которые бывали в нашем ресторане. И потом
побывал я у них. И одни совсем меня не допустили, а другие сказали, что это
к ним не относится и они ничего не могут. У самого председателя суда был, и
он только развел руками и тоже сказал, что это не его дело. А его очень
уважали всегда, и всегда все здоровались с ним у нас. И никто никакого
внимания. Только поежатся и поскорей бы отговориться.
И повидал же я за это время! И почему такой народ пошел жестокий? И в
участке был, и в отделениях разных был... И никто ничего не знает. Взяли, и
никто не знает! И в тюрьме тоже -- не знаем, получите уведомление. К
батюшке, отцу духовному, ходил, а он покачал головой и говорит -- зачем так
воспитали? Как воспитали? Его училище воспитало, и не воспитало, а выгнало!
А у меня-то разве он плохое что видел? И разве он был такой уж плохой?..
Дней пять не был в ресторане, так я расстроился. Являюсь -- почему
пропадал? Не стал я рассказывать, потому что было мне стыдно. Заболел -- и
все. И тогда Икоркин меня предупредил еще:
-- Имейте,-- говорит,-- в виду, что у нас в уставе пункт есть для
болезни. Могут выдавать из сбережений, но только у нашего общества сейчас
пока капиталов нет... Так мне было тяжело, а он с таким вниманием ко мне,
что я все ему объяснил для облегчения. А он вдруг и говорит:
-- Вы должны гордиться! Что вы?! И руку мне пожал, очень чувствительный
человек. Чем же мне гордиться?
А он и показал пальцем на зал.
-- Вон они сидят, провизию истребляют... Они нам с вами помогут чем? Я
теперь все очень хорошо понимаю, что нужно. И вы не беспокойтесь. Я даже
очень за вас рад!..
Такой горячий человек. И как начнет в тон говорить, всем на "вы". А
раньше, бывало, даже ругался со мной изза столиков.
-- А не похлопотать ли мне,-- спрашиваю,-- у Штросса? Очень у него
большое знакомство...
-- У сволочи-то этой! Он в наше общество втереться хотел, но у нас его
очень хорошо знают. И потом вот что я вам скажу... Никому не говорите! У нас
циркуляр есть... Вас уволить могут из ресторана. '
-- Это за что же?
-- А неблагонадежный вы...
-- Да какой же я неблагонадежный?
-- А они будут рассуждать? У вас сына забрали -- значит, и того... За
лиц боятся...
И подмигнул.
-- Мы кушанье-то подаем!..
А через неделю так вызвали меня в отделение. Так я обрадовался. Но
только мне опять ничего не сказали, а стали расспрашивать про жильцов. А что
я знал? И угрожали даже, что вышлют из города, но я ничего не мог объяснить.
И вот когда я совсем пришел в отчаяние и уже не мог аккуратно исполнять
свое дело в ресторане, вызывают вдруг меня на кухню. А ко мне
мальчишка-рассыльный подходит и спрашивает: ,,
-- Вы будете Скороходов, который в ресторане лакей?
Отдал мне записку и ушел. А это от Колюшки. Как у" он переслал мне --
не знаю. И так нацарапано, что насилу разобрал. Написал, чтобы я не
беспокоился и что скоро должны выпустить, потому что нет против ничего, и
чтобы мамашу и Наташечку поцеловал. Только и всего, но это меня возрадовало.
И потом никаких известий. И к Кириллу Саверьянычу я ходил, но тут меня
постигло отношение самое неправильное. Вместо утешения я от него получил
упрек и ропот.
-- Я,-- говорит,-- все предвидел, так по-моему и вышло! Вышло по-моему!
Даже пальцем себя в грудь ткнул и очень торжествовал, что по его вышло.
-- Мне даже странно,-- говорит,-- что вы ко мне с таким делом
приходите. Какой я вам могу совет подать? Я человек торговый, коммерческий и
не могу в такие дела мешаться... Этого я от вас не ожидал!
И в таких мытарствах прожил я с месяц. И раз утречком, когда я вышел из
ворот и пошел в ресторан, нагнал меня незнакомый человек.
-- Зайдемте скорей в пивную! -- говорит.-- Я вам могу помочь...
Тревожно так, как боится.
-- Скорей, скорей, а то меня могут увидеть... И побежал вперед, а рукой
сзади как манит... Очень прилично одет, и вежливый тон. Как толкнуло меня за
ним! Завернул он за уголок и показал мне на пивную. Вошел я и спросил пару
пива, но он наотрез:
-- Я вас сам угощу...-- говорит.-- Вашего Николая я знаю по партии, и я
сам пострадал. И мне поручили вам помочь...
А сам так резко смотрит, как спрашивает глазами.
-- Я,-- говорит,-- должен скрываться от властей, но должен вам помочь.
Только мне нужно прибежище и пачпорт. Дайте мне вид на жительство, если у
вас есть какой...
Но я сказал -- откуда у меня пачпорт, когда у каждого человека только
один пачпорт, а без пачпорта я его не могу держать в квартире.
-- Тогда,-- говорит,-- скажите, куда жилец, Сергей Михайлыч, уехал, а
то я их из виду потерял, сидевши в тюрьме... Тогда мы уж выпутаем вашего
Николая... И тут я ему ничего не мог сказать. И он стал тогда жаловаться на
свою горькую жизнь. И я ему сказал про свое горе, что вот Николай экзамен
должен сдавать, а теперь ни за что сидит из-за жильцов.
-- Да,-- говорит,-- я и сам из-за товарищей погиб... Пригорюнился он
тут, а потом и говорит с печалью:
-- Значит, других средств нет...-- И схватил меня за руку.-- Вот что...
Идемте сейчас в отделение и объявимся... Единственный путь... Черт с ними!
Не могу я больше терпеть! Скажем все, что знаем, и разъясним... И нам будет
прощение... Я места себе не найду!.. И тогда вашего сына освободят и мне
пачпорт выдадут... А то мне одному страшно идти... И так я хорошо раньше
жил!.. И ваш сын может иметь такую судьбу ужасную, как я... Идемте!.. И
тогда я сказал ему, что все уж на допросе рассказал, что знал, и вот не
освобождают.
-- Ну, значит, плохо дело... Значит, ничем я не могу вам помочь.
И ушел. И даже за пиво не заплатил. И так-то у меня внутри все
оборвали, а после этого разговора стало совсем темно. А в заключение всего
постиг меня удар с деньгами. Не до них было все это время, и вдруг получаю
заказное письмо из той конторы. Требуют с меня полтораста рублей добавки.
Что тут делать? К Кириллу Саверьянычу... А он меня дураком назвал.
-- Вольно тебе было,-- говорит,-- дожидаться вешнего снегу! Я свои три
недели как продал и двести рублей нажил.
-- Да что же вы мне,-- говорю,-- не сказали?
-- А как я мог пойти, если за твоей квартирой теперь наблюдение? Я себя
не могу ронять.
Тогда я сказал ему с горечью, что так может поступать только
необразованный и бесчувственный человек. Ему стало неприятно, и он
посоветовал мне скорей идти и продать, чтобы не погибнуть. И я тогда же
продал свои бумаги и понес убытку сто восемьдесят рублей.
Вот тебе и домик мой... Какой там домик!.. XVII
Прошло так месяца два, и Пасха как прошла -- не заметили. Наташа мне и
заявляет:
-- Экзамен сдам и поступлю в магазин в кассирши. У подруги дядя там
управляющий, у Бут и Брота, и мне обещал...
Что же, думаю, это очень хорошо. А ведь теперь и мужчины-то
образованные даже в кондукторах на трамвае за тридцать рублей служат. А ей
место на сорок рублей выходило. Будет билетики выдавать. Училась -- вот и
награда. И все-таки лучше, чем на телефон идти. А теперь даже для телефона
нужен диплом. Очень тесно стало.
-- И вас освобожу,-- говорит,-- от забот, буду платить вам пятнадцать
рублей за стол и квартиру, и сама вздохну...
А Луша тут ей и скажи:
-- Значит, нам в благодарность... Пятнадцать рублей мы только и
стоим...
А она так ей дерзко:
-- Что же, нищей мне ходить? Я теперь одеваться должна, все покупать на
себя... Теперь самое главное, чтобы хорошо одеваться...
Такая стала свободная.
-- Надоело мне оборванкой ходить! Мне тоже жить хочется... Теперь все
так смотрят... Из-за вас я должна себя стеснять?
И ни одной-то книжки не прочла, а все ленточки да хихи да ха-ха...
-- Пока молода-то я, и пожить... И все-то перед зеркалом вертелась и
про свою красоту. Хорошенькая я и хорошенькая... Все ей так говорили, ну и
набили в голову.
И с матерью у ней был очень горячий разговор, даже сцепились они. И
Наташка-то даже на матери кофту разорвала со злости, что та ее уродом
назвала. Ну, я тогда ей и показал: запела она Лазаря. Так я ее оттрепал за
косу, прости меня господи, так оттрепал в расстройстве... Так с матерью
обращаться, да еще образованная!.. А она такая упрямая, шельма, еще
угрожать:
-- Я и уйти могу от вас! Стану на ноги и по-своему буду жить!..
Это уж ее в гимназии испортили... Там у них больше дочери купцов
учились,-- в такую гимназию ее теткапортниха определила по знакомству,-- вот
она и взяла с них пример. Вот и наряды-то... Тем-то пустяк -- швырнуть на
тряпки сто -- двести рублей, ну и эта за ними свой грош врастяжку, чтобы
хуже не быть.
А соблазну-то сколько! Какие магазины пошли с выставками! Как в
свободный денек пойдешь если с Наташкой, у каждого стекла останавливается и
зубками стучит. Ах, то-то хорошо, ах, это великолепно!.. Ах, какая прелесть!
И как ошалелая, ничего не соображает. И дур этих стадо целое у стекол торчит
и завиствуют. Характерато нет мимо пройтить... А сколько через этот блеск
всего бывает! Это надо принять в расчет. И сколько совращено на скользкий
путь! Знаю я очень хорошо.
И, с одной стороны, мне было очень приятно, что Наташе место выходило,
но и задумался я. На этом деле очень надо много характеру, потому что для
барышни очень много зависимости. И так публика поставила, чтобы все было
чисто и приятно для глаз. И магазины на это очень внимание обращают для
привлечения покупателей. Вот по" чему и женский персонал имеет ход, особенно
красивые и молоденькие. Есть такие магазины, где прямо шик требуется. Все
чтобы под один гарнир. И убранство и служащие. Обстановка очень в цене.
Уродливую какую барышню и не возьмут. Уж ей надо себя особенно украшать и
прикрашиваться, чтобы могла соответствовать для магазина. Ну и бывает их
положение очень нелегкое. У кума моего племянница поступила в магазин шляп,
а хозяин стал добиваться любви и внимания. Да... А как она стала упираться,
призвал в кабинет, как бы для разговору о товаре, и го