сь обеды, сервировали в угловой, и уж съезд. Пошли  и пошли. А
народ все  капризный  и раздражительный,  учителя эти. Редко  у нас  бывают,
та-ак, раз в год по обещанию, зато уж  тут  с напряжением: дескать, мы  тоже
все  понимаем. Приступили к закуске, то-се...  И пошли гонять. Распорядитель
юбилея у  них был -- метрдотеля за пояс  заткнет, и голос зычный. Того  нет,
другого нет, метрдотеля  сюда, да почему икры только в трех вазах, да почему
больше форшмаки да тефтели, да рыбного чтобы больше, да балыка, да лососины,
да омаров...  Знают, что в цене! Это по  шесть-то рублей с персоны, конечно,
без  вина! Думал,  что  ему  еще  глазков маринованных поднесут  за шесть-то
рублей!
     Совсем я закружился.' И вот как рок какой! Ну, точно вот  нарочно! Несу
пирожки, смотрю -- он! Его превосходительство, Колюшкин директор. И такой на
меня страх напал, что чуть блюдо не выскочило. В глаза ему попасть  боюсь. И
как  нарочно -- куда  ни станешь, отовсюду  его  видать. Такой  он  широкий,
выпуклый, как ящик какой. Взглянешь -- и он точно глядит. И вот будто у него
что против меня в мыслях есть.
     И  как стал  пирожками  с  икрой  обносить, чуть  блюдо  держу.  И  как
приказали  им  на   тарелочку   положить,  я  им  волованчиков  огратен,   и
крокеточков,  и зернистой  икры  вдоволь  наложил  --  они очень эту закуску
обожали -- и  стал опять следить за ними. И когда они последнюю крокеточку в
рот  сунули,  подняли голову  и на меня уставились  очень ласково.  Очень  я
испугался. Вот, думаю, сейчас спросит. А они пожевали-пожевали, проглотили и
пальцем мне. Вмиг предстал и жду. А они так  ласково посмотрели мне в  лоб и
говорят:
     -- Дай-ка мне еще  икорки... и  вот  этих еще... Я им еще крокеточков и
икры, как на порцию.
     Но только они меня как бы и не признали. Очень возможно, что и  забыли,
потому что я  года три тому, как к ним в последний раз являлся и  прошение о
плате подавал. Так весь вечер  их вид для  меня как казнь была. И как начали
рыбу подавать, потребовали, чтобы я им мозельвейну дал.
     А праздновали  не то чтобы  юбилей,  а награждение. Директора гимназии,
старичка,  повысили в  попечители.  Вот  все  и  собрались  на  обед,  чтобы
праздновать. И сейчас после рыбы речи наступили. А как речи, тут уж движение
прекращается.  Стой  и  слушай.  И очень хорошо  говорили, что надо  растить
поколение для пользы  народа и чтобы больше свету. И тосты  говорили, и пили
за все. И решили телеграмму послать.  Это у нас  всегда. Поговорят-поговорят
-- и сейчас кому-нибудь телеграмму.
     А у меня так сердце и мозжит, и так захолодает, что сколько раз выбегал
я на кухню.  Выбежишь в  сени,  снежку приложишь под манишку к сердцу  --  и
отпустит. А  небо все-то звездами усеяно... И так там  хорошо,  и далеко,  и
тихо,  а у  нас  --  ад.  А  тут, на кухне, скандал еще.  Повар  Семен опять
бунтовать пришел.  Его за пьянство прогнали,  так он на моих глазах  с ножом
кинулся на  старшого  и рассек  ему  котлетным ножом руку, и  сам зарезаться
хотел... Пришел опять наверх, а тут  огни и блеск  и оркестр  играет... Даже
удивительно, как в волшебном царстве. Стали с юбилея расходиться, и не мог я
томления одолеть, как стал директор Колюшкин собираться. Стал у двери и жду.
И решение во мне такое, чтобы, как пройдет мимо, напомнить им про себя и про
Колюшку попросить. Идет он к двери, ласково так посмотрел на меня и говорит:
     -- Человек, там я на окошке грушу оставил и еще что-то...
     Побежал я  к окну -- приметил  уж  я, что  они  там  грушу  положили  и
мандаринов,--  прибавил еще пару слив белых и  поднес. Он их сейчас в задний
карман мундира запихнул и дал мне полтинник. А я и говорю ему вослед:
     -- Ваше превосходительство...  дозвольте попросить... А  он обернулся и
так сердито:
     -- Я вам, кажется, дал?! 6 И. С. Шмелев, т. 1 161
     И пошел. А тут меня распорядитель кликнули.  Он,  значит,  думал, что я
еще на чай захотел... не понял... Убраться бы и идти домой, ноги не ходят, и
состояние такое ужасное, а разве с юбилея-то  их скоро прогонишь?  Заплатили
денежки,  так  надо  их  оправдать.  Вина  допивали  под руководством ихнего
распорядителя. И загонял он меня с бутылками! Все бутылки по счету проверил,
высчитал на бумажке, что осталось, и распорядился по-хозяйски.  Очень насчет
этого дела оказался способный человек, хоть и учитель.
     -- Початые,-- говорит,-- мы жертвуем для прислуги, за эти вот  со счета
долой, пусть ресторан примет, а вот этот пяточек,-- хорошие отобрал! -- ты в
кулечек упакуй и  завтра  в свободную  минуту вот  по  карточке  снесешь  на
квартиру.
     Порылся в кошельке и тридцать  копеек дал. И допивали они початое очень
долго,  но только был уже свободный разговор, и очень горячо рассуждали  про
этого, которого поздравляли.  И разобрали  его  по всем статьям и начистоту.
Под конец у нас всегда так, начистоту... И так много было  работы в ту ночь,
часа  два  в  порядок  приводили  угловую  гостиную. Очень все  задрызгали и
окурков натыкали по всем  местам,  даже в портьеры. Так что Игнатий  Елисеич
нам  выговор задал, что не  смотрели. Поди-ка  поговори! И какие жадные! Так
это прямо удивительно. Все, что рассчитал метрдотель с распорядителем ихним,
все как есть очистили. И ведь  не  то чтобы  съесть, айв карман. Конечно, по
части фруктов. И каждый так улыбнется и скажет:
     -- Ребятам, что ли, взять... на память... И  уж как один  сделал, так и
пошли  -- на  память.  И у  одного даже мундир  просочился  -- на грушу сел.
Конечно, надо же свои шесть  целковых  отъесть.  И ведь тоже знают  -- как и
что.  Закуску  обработали умеючи. Икры там, омаров и  балыка --  и звания не
осталось. Вмиг сервировали. И разговаривают, а уж руку натрафят без промаха.
И у нас, конечно,  тоже свой план. Закуску подставлять с  переменами,  чтобы
сперва  погорячей чего и потяжелей, а уж там  на прикрас пустить из легкого.
Так  они  тоже  это  очень  хорошо  понимают...  Сосисички  на  сковородках,
тефтельки там и форшмаки не осадили сгоряча... Пять раз лососины прирезали и
балыка.  И,  конечно,  ресторан   наш  немного  заработал.  А  к  концу  еще
неприятность. Прислали горничную  с квартиры от  одного, что на юбилее  был.
Барин портсигар  серебряный оставили на столике. Искать -- нет. Всех номеров
опросили -- никто не видал. А у нас бывает,  что и бумажники оставляют, и мы
их в контору сдаем. А такую-то дрянь,  ему и цена-то пятнадцать целковых! --
кто позарится. Так и не нашли. Может быть, и из гостей кто по забывчивости в
карман сунул на манер чужих  спичек. На этот счет  у нас бывало. Одна барыня
подняла так-то вот брошку в  зале, повертела, поглядела так по сторонам и...
в  платочек.  И  я это видел. И она  это видела, и вся как маков цвет,  а не
отдала. А как я скажу метрдотелю? И барыня-то  незнакомая... Может, и ее это
брошка. А  утром  к  нам от фабриканта присылают -- не у вас ли брошку  жена
потеряла в пятьсот рублей? Вот и портсигар... Но только нам репутация дороже
денег. VII
     Сказался  я метрдотелю, что  завтра приду к двум  часам. Пришел домой в
четыре, а  у нас еще свет. А это все мои в одну комнатку  сбились и спят при
огне. Страшно  им, что  Кривой повесился.  Наташка на диванчике  прикорнула.
Колюшка так  на столе  голову  положил. Как сиротинки какие. Только  Луша не
ложилась, потому что жутко ей в спаленку нашу  идти -- рядом с той комнатой,
где Кривой обитал.
     Поднял  Колюшка голову  и  смотрит тяжело  так. И  сразу похудел,  одни
глаза.
     -- Чего ж ты не ложишься? -- спрашиваю. Молчит. А Луша мне:
     -- Измаял он меня. Хоть ты-то его успокой. Все твердит --  из-за нас да
из-за  нас...  И так-то  тот  все  мерещится,  а он еще тут...  Спасибо  еще
Черепахин Наташку все развлекал, конфеты ей принес с бала...
     Посмотрел я -- дверь в комнатку Кривого закрыта и даже стул приставлен.
Так вот и  мерещится, как он там лежит на полу  и  кулаками грозится. Стал я
Колюшку успокаивать. Рассказал, что директора видел и он очень веселый был и
ласковый, а он мне вдруг сердито так:
     --  Будете завтра говорить с ним, так держите себя как следует... А  то
привыкли кланяться!..
     Очень он меня этими словами уколол.
     -- А  вот  ты,--  говорю,-- привык с отцом  зуб  за зуб! Ты вот, может,
последнего человека жалеешь, какого-то Кривого, который нам напакостил через
свою  гордость...  Он,-- говорю,-- и удавился-то нарочно  у нас, а ты своему
отцу в глаза тычешь!
     б*

     А он мне с такой укоризной и даже головой стал качать:
     -- А вы еще про религию говорите! Религиозный человек!..
     Тогда я в расстройстве был и так, конечно, про Кривого  сгоряча сказал,
а он меня не мог извинить.
     -- А ты,-- говорю,-- после этого скот, а не сын! Дармоед ты!.. Вот что!
     Он повернулся  и пошел в коридорчик, где спал. А мне бы хоть бить кого,
хоть  убежать бы... Рванул я  Наташку с  дивана,  обругал...  А  она  со сна
смотрит -- ничего не понимает. Пошел, водки  выпил прямо из графина.  Залить
бы все... Я очень много тогда перестрадал и потом. Ах, как я болел Колюшкой!
И не приласкал я его за всю жизнь, а обижал часто...  Друг дружку обижали...
Характер-то у него во-от... каменный...
     Легли мы с Лушей спать,  и  она  стала  приставать,  чтобы  переехать с
квартиры. Не останусь и не останусь здесь ни за что! Во всех углах, говорит,
куда ни  пойдешь, все представляется, как дразнится. И мне-то -- вот стоит в
дверях и смотрит, как той ночью... А у нас очень  крысы полы грызли тогда,--
ну  прямо как  царапается кто под полом. Лежим и думаем, и  сон не  берет. А
Луша и говорит:
     --  Поликарп-то Сидорыч как  странно  стал себя  вести... Сегодня  весь
день, как  ты ушел,  по комнате кружился и себя за голову щупал. А пришел  с
бала  и  Наташке  колечко  поднес...  Говорит,  на  улице  нашел.  И  совсем
новенькое, с красным камушком. Просил принять по случаю семейного несчастья.
Ничего это, что она взяла? Рублей пять стоит...
     -- Что ж тут такого? -- говорю.-- Он к нам очень расположен...
     -- Да. Если, говорит, откажетесь принять,  я все равно в помойку брошу.
У  меня, говорит, никаких сродственников нет, а  вам удовольствие... Положил
ей на руку, а сам в комнату скрылся...
     А это он из расположения. Очень он любил сестру свою, Катеньку.  Она  в
портнихах  жила  и померла  от несчастной  любви, выпила нашатырного спирта.
Рассказывал  мне. С  молодым человеком жила,  а тот женился...  Черепахин-то
того  на улице поймал и кулаком  убил  до  смерти,  но суд  его  оправдал, и
присудили  только  к   церковному   покаянию.  Очень  это  сильно  на   него
подействовало, и он к нам  так и прицепился, что нет у него никого на свете.
И  зашибал  он часто,  как тоска нападала.  А  как  выпьет, так все грозился
подвиг какой ни на  есть совершить, чтобы  себя ознаменовать.  И  очень  его
специальность  мучила, насчет  трубы. Только  и разговору: связала и связала
меня труба на всю жизнь. И Наташка-то его все дразнила:
     -- Что  это вы, Черепахин,  такой  большой,--  а  он  очень  высокий  и
могущественный,-- и такими пустяками занимаетесь, в трубу играете?.. Если бы
вы на рояли могли играть, а это даже и не музыка!..
     А он весь покраснеет и руки начнет потирать.
     -- Все равно, и это как музыка, только, конечно, не для женского уха...
А если  бы у меня были  деньги,  я  бы на рояли  стал... У меня очень пальцы
способны для рояли... И как растопырит, такой смех -- как вилы. А та  его на
трубе заставляет играть, а он стесняется.
     -- Ну, тогда я от вас конфет не возьму и разговаривать с вами не буду.
     И начнет он марш  трубить, а она рада и покатывается. Такая насмешница.
А он для нее был как ягненок, очень хорошего характера для нее-то.
     Стала она как-то смеяться, что такая у него фамилия -- от черепахи, так
он совсем  расстроился  и дня  два из комнаты не  показывался. А потом вдруг
заявился и говорит:
     --  Вы,  Наталья Яковлевна,  про  фамилию мою  сказали...  Не  хотел  я
говорить, а теперь должен сказать. Она такая необыкновенная, потому что я от
разбойников произошел...
     Очень нас насмешил. Чудак был!..
     -- Не  от  черепахи я, а  от  разбойников. Мой  дедушка был  в шайке  и
кистенем бил со страшной силой, и как ударит но голове, так череп -- ах! Вот
его  и  прозвали. И  это в  суде  записано,  и  можете  даже  справиться  во
Владимирской  губернии... И  песня даже есть про  моего деда, и помер он  на
каторге... И сам  я тоже очень страшной силы человек и могу пять пудов одной
рукой вытянуть!..
     Схватил при нас железную кочергу и петлей свернул, как  бечевку.  А как
Луша забранилась на него, он опять напрямь вытянул.
     --  И  если  вас, Наталья Яковлевна, кто посмеет обидеть, вы мне только
прикажите... Я с тем человеком поступлю как с кочергой!..
     Лежим мы с Лушей и раздумываем, и слышу я, как в коридорчике словно как
чвокает что. Луша мне и говорит:
     -- Никак  Колюшка?..  Что такое с ним творится... А  я  ей ни-ни, что к
директору завтра потребован, чтобы пуще не расстраивать прежде времени.
     Вышел я в коридорчик и  слушаю: очень тяжело вздыхает. Чиркнул спичкой,
а он как вскочит...
     -- Ай! Испугали вы меня!.. Я ему и стал говорить от сердца:
     -- Зачем ты и себя и нас мучаешь? Колюшка, милый ты наш сын... голубчик
ты мой! Вот ты плачешь... А он с гордостью мне:
     -- Ничего я не плачу! Представляется вам... А тут спичка и погасла.
     Подошел я к  нему и сел рядышком. Обнял его  в темноте,  и так  мне его
жалко стало...  Худой  он был -- ребра слышны, хоть и жилистый и  широкий по
кости.
     И он ко  мне притискался. Молча так посидели. Поласкал я его тут молча,
по щеке потрепал. Так меня тогда взяло за сердце.
     Только раз  один за всю  жизнь так его приласкал. И  стал я  ему на ухо
говорить, чтобы Луша не услыхала:
     -- Попроси завтра  прощения у учителя!.. Ну мало  ли и мне обид делали?
Люди мы маленькие, с нами все могут сделать, а мы что... А  ты бери пример с
Исуса Христа...
     -- Не могу,  папочка... не могу!..  Через  слезы  сказал. И никогда так
раньше  меня не называл  -- папочка. И как-то даже  совестно мне сделалось и
хорошо, очень нежно сказал.
     --  Я не  человек  буду после...  я не могу!..  Так  меня  унижали, так
мучили... Вы не знаете ничего. Таких, как я, кухаркиными детьми зовут.  Нет,
нет! Не стану!.. Вскочил и меня за руки схватил.
     -- Знайте, что я на гадости  не пойду... Я ваш сын, и я рад... Может, я
совсем другой был бы... Папочка, вы ложитесь... вы устали...  Ах, папочка!..
Так мне тяжело, так тяжело...
     За плечи меня схватил,  сам  дрожит...  И  тогда  я  перекрестил  его в
темноте.
     -- Попроси прощения... Мать убьешь, Колюша... У ней сердце больное...
     -- Не мучайте... не могу!.. А Луша из комнаты звать стала:
     -- Что такое? Что вы шепчетесь? Да поди ты, Яков Софроныч... жуть...
     Так и расстались. И не лег я  спать.  Такое нашло на меня, что  я долго
молился  в ту  ночь, все  молитвы перечел, какие  знал. И за  Колюшку,  и за
упокой души  Кривого. А с  Лушей припадок случился  от удушья,  кричала все,
чтобы фортки открыть... Всю ночь  фортки от ветру бились, точно кто в окошки
стучал.
     Vlll Так я помню этот день явственно. Разбудила меня Луша:
     --  Зима  на дворе...  Смотри, какой  снег валит... Светло  так стало в
квартире,  а за окнами стена  белая,  сыплет густо-нагусто. Стал  я в сюртук
облекаться, а Луша и  спрашивает  -- зачем. Сказал,  что по делу ресторана в
одно место.
     А сюртук очень ко  мне идет, и стал я очень представительный. Пошел. По
дороге  в  часовню  Спасителя  зашел, свечку  поставил.  Прихожу  в училище.
Швейцар при училище был  очень из себя  солидный, с медальями, и орденами, и
нашивками, и такой взгляд  привычный, но встретил  очень услужливо. Потому у
меня фигура складная  и,  потом, шуба  хорошая, с воротником  под бобра, как
барин я  солидный. Как  обо  мне доложить, спросил.  Сказал  я,  что вот  по
письму. Тогда он  карточку  визитную попросил,  а  у меня  нет, и подал  мне
бумажку -- написать,  кто и по какому случаю. Понес наверх, а меня в боковую
комнату проводил.
     Как на суд я пришел. И к людям я привык, но в таких местах робею. А тут
хуже суда, все от них  зависит, и нельзя  никуда жаловаться.  Барыня там еще
сидела в шляпе, очень хорошо одета, в черном платье со шлейфом.  Присел  я с
краю,  очень в ногах слабость почувствовал, в коленках. Всегда так у  меня в
коленках  дрожание  бывает, когда  тревожно: служба нам  на ноги первое дело
влияет. И строго там у них все. Шкапы огромные, а  за стеклами разные фигуры
из алебастра, горки, и звезды, и  головы. А на шкапах чучела птиц и банки. И
портреты на стопах в рамах, и часы огромные, до  полу, в  шкапу. Так маятник
-- чи-чи. Тихо так, а он -- чи-чи. А у  меня сердце разыгралось. И барыня не
в себе.  Встала, к окошку  подошла, пальцами похрустела и вздохнула. И вдруг
мне говорит:
     -- Как долго... Видите, хочу вас спросить... Я своего мальчика перевожу
из  гимназии в третий класс... Как вы думаете, могут без экзамена принять?..
У него все награды...
     А тут  я,  по привычке, привстал и  говорю -- не  могу  знать. Она  так
оглянула и ни слова. Да, ей вот тревога, могут ли без  экзамена принять, а у
меня... А тут  швейцар  обе  половинки  настежь, и входит сам  директор, его
превосходительство. И  совсем другой,  чем в ресторане. В мундире, голову  в
плечи и вверх, и взгляд суровый. Пальцем приказал швейцару двери закрыть.  И
сперва  к барыне. Поговорил ничего, ласково, и отпустил. Потом ко мне. Както
сбычился и с ходу руку сует. А я запнулся тут -- у меня шапка в руке была...
Я ему поклонился, а он так взглянул мне в лицо, и так как-то вышло неудобно.
Руку-то я его не успел взять,  а уж он свою убрал за спину  и смотрит  мне в
лоб.
     -- Что вам угодно? -- важно так спросил и опять мне на лоб посмотрел.
     Подал я ему письмо и сказал  насчет сына... Тогда он так пальцем сделал
и скоро так:
     -- Д-да! -- как вспомнил.-- Д-да! Скороходов?.. Понял я,  по глазам его
понял,  что он меня теперь признал. Сморщился  он как-то неприятно, пальцами
зашевелил и как из себя стал выкидывать на воздух:
     --  Да,  да, да...  Мы не знаем...  Положительно не знаем,  что  с  ним
делать! Положительно невозможен! Я не могу понять! Положительно не могу!
     К шкапу стал говорить, а рукой все по воздуху сечет и  голосом все выше
и выше. А у меня в  ногах дрожанье началось и в сапогах как песок насыпан. И
внутри все захолодало. А он все кричит:
     -- Это недопустимо! У нас училище, а не что!.. Вы своего сына знаете?
     --  Простите,-- говорю,--  ваше  превосходительство!  Он  всегда  уроки
учит...
     А он и сказать не дал:
     -- Не про уроки я говорю! Он разнузданный! Он дерзость сказал!
     -- Простите,-- говорю,-- ваше превосходительство! Он не в себе был... У
нас расстройство вышло... семейное дело...
     Хотел объяснить им про Кривого, но он и слова не допустил.
     -- Это не касается!.. Он дерзость сказал учителю!
     -- По глупости, ваше  превосходительство...  Я,-- говорю,--  его строго
накажу. Дозвольте  мне объяснить...  Но он так разошелся,  так закипел,  что
никакого внимания.
     -- Дайте сказать! -- кричит.-- И это не все! Тут гадости!..
     И вынимает из кармана два письма.
     -- Вы знаете... это кто писал мне... донос? Кто это? что это?
     И в руки сует. Так мне сразу Кривой и метнулся в голову.
     -- Что это? Вы об этом знали? Что это, я вас спрашиваю?
     Верчу я письма и совсем растерялся. Вижу -- такой крючковатый почерк, с
хвостиками,  как раз Кривого писание. Так и мне записку писал про извинение,
крючками и усиками.
     -- Это,-- говорю,-- у нас жилец жил, писарь  участковый... Он на нас со
злобы...  Дозвольте  сказать...  А  он и слушать  ничего не  хочет,  осерчал
совсем.
     -- Прошу меня  избавить!.. Примите