меры!.. Я бы,-- говорит,-- дал знать
в полицию, но не хочу марать училище...
     И так горячился, так горячился.
     -- К нам,-- говорит,-- посторонние с улицы лезут и дрязги несут...
     Очень много в короткое время насказал и про свои заботы. И пальцем все,
пальцем, как не в себе. Разгасился  весь, дергается... Я слово, он десять...
Сказать-то не дозволяет.
     --   Ваше   превосходительство,--   говорю,  вижу,  что  он  устал   от
разговора.-- Он заботливый и всегда  уроки  учит и  уважает всех... А  вот у
нас, извините сказать, Кривой, жилец был, который вчера удавился, так он это
со зла написал...
     А он уж отдохнул и слушать не хочет. И опять стал рукой трясти.
     --  Довольно, довольно! Не  желаю  слушать дрязги! Это не касается... Я
вам прямо говорю!  Если ваш сын в классе не попросит прощения у  учителя, мы
его уволим из училища!..
     --  Ваше  превосходительство!  Помилуйте!  Он  все сделает  и  прощения
попросит  у  всех  учителей...  Я  ему  прикажу  и  устыжу при  всех... Я,--
говорю,-- целый день при деле и даже часть ночи, в ресторане, а он без моего
глазу рос... А он мне так на это спокойно:
     -- Должны соблюдать правила!.. Для нас все одинаковы, кто угодно. У нас
и сын  нашего  швейцара  учится,  и  мы рады...  Но  мы  никому не  дозволим
непокорства, хоть бы и сыну самого министра!..
     И опять стал нотацию читать, и что не  хочет никого губить, а  не может
дозволить заразу,  потому  что  у  них пятьсот человек.  И  я  стал  просить
потребовать сюда Колюшку, чтобы ему прочитать при них наставление. Он сейчас
пуговку нажал и приказал:
     -- Позвать Скороходова из седьмого класса! И давай  по комнате  ходить,
как в расстройстве, и волосы ерошить. Красный весь сделался, воды отпил. А я
притих и стою. А  часы только --  чи-чи... Только бы скорей кончилось все...
Потом отдышался и опять:
     -- Груб он  и дерзок! Не внушают ему дома!.. Надо обязательно внушать и
следить!.. С батюшкой спорит на уроках... А в церковь он ходит?
     И тут я сказал, чтобы его защитить, неправду.
     -- Как  же,-- говорю,--  ваше  превосходительство! Каждый  праздник,  я
слежу.
     Только плечами пожал  и фыркнул. Подошел  к  окну и стал смотреть. Тихо
стало. Только все -- чи-чи... А тут как раз и входит мой.
     Остановился у шкапа,  руку за пояс засунул,  бледный,  и  губы поджаты,
даже на  ногу  отвалился  и  смотрит  вбок. Директор оглянул его  и приказал
куртку оправить и стать как следует.
     Оправился  он, надо правду сказать,  вразвалку,  небрежительно.  И  так
жутко мне стало. Посмотрел он на меня и точно усмехнулся.
     Директор ему и говорит:
     --  Вот,  и  отец  на  вас  жалуется!..--  А  я,  правду   сказать,  не
жаловался.--   Расстраиваете   родителей...   Он   тоже  удивляется   вашему
поведению... Стойте прямо, когда с вами говорят!..
     Так резко крикнул, меня испугал.  А  тот плечом так дернулся, как дома,
когда выговор ему задашь. То есть ни-чего не боится.
     -- Какое же мое поведение особенное? -- даже дерзко так спросил.-- Меня
назвали...
     А тот ему моментально:
     -- Молчать! -- как крикнет.
     Что поделаешь! Стиснул рот и замолчал.
     -- Ваше дело слушать, а не возражать! Я все знаю! А Колюшка опять:
     -- Меня раньше оскорбили... А тот ему слова не дает сказать:
     -- Молчать! Я вас выучу, как  говорить с начальством!  При вашем отце я
говорю вам в первый-последний  раз: сейчас пойдете в класс, и я приду и...--
Учителя он назвал,  забыл я фамилию.--  И вы  попросите  прощение за  глупую
дерзость.
     Я стал делать ему глазами и умолять, но он не внял.
     --  Нет,-- говорит,-- я не  могу просить  прощения... Он  меня оскорбил
первый... Это несправедливо... Так меня в жар бросило. А директор так к нему
и подскочил.
     -- Ка-ак? Вы, мальчишка, осмелились!.. Грубиян! Ни за что считаете, что
училище заботилось о вас! Дали вам образование! Должны считать за счастье!..
     А тот дернулся и бац:
     -- Почему же за счастье? -- И так насмешливо поглядел, как на меня.
     А у директора даже голос сорвался, как он крикнул:
     -- Не  рассуждать!  С  швейцаром  говорите?  Я  выучу  разговаривать!..
Мальчишка, грубиян!..
     Я стою как  на  огне, а ему  хоть бы что!  Позеленел весь и так и режет
начисто:
     -- И вы на меня не кричите! Я вам  тоже не  швейцар! Ну, тогда директор
прямо из себя  вышел, даже очки сорвал. Надо правду сказать, так было дерзко
со стороны Колюшки, что даже  невероятно. Ведь начальство -- и так говорить!
И директор велел ему идти вон:
     -- Вон уйдите! Я вас из училища выгоню!.. А тот даже взвизгнул:
     --  Можете!  Выгоняйте!  Не  буду  извиняться!  Не буду!  И  ушел.  Я к
директору, а  он и на меня  руками.  Весь  красный, воротник руками теребит,
задыхается. А я стал просить:
     -- Ваше превосходительство...  помилуйте... У нас расстройство...  не в
себе он, мучается...
     А он совсем ослаб и уже тихо:
     --  Нет, нет...  Берите его...  мы его вон... исключим... Вон,  вон! Не
могу...  Никаких прощений... Довольно!..  И  ушел. Я  за  ним, а  он  дверью
хлопнул. И остался я один...
     Попрекал  меня Колюшка, будто  я чуть не на  колени становился, но  это
неправда... Не становился я  на колени,  нет, неправда... Я их просил, очень
просил вникнуть, а они так вот рукой сделали и вышли. И никого не было,  как
я просил вникнуть. А на колени я не становился... Я тогда как бы соображение
потерял...  Да...  Так  вот  шкапы  стояли,  а  так  вот  они,  и  я  к  ним
приблизился... и стал очень  просить... Я,  может  быть,  даже  руку  к  ним
протянул,  это верно, но чтобы на колени...  нет,  этого не было, не было...
Они вышли  очень поспешно,  а  меня  шатнуло, и я  локтем раздавил стекло  в
шкапу...
     И вдруг  передо  мной встал какой-то высокий в  мундире  с  пуговицами,
перышко в зубах держал... Глаза такие злобные, и так гордо сказал:
     --  По  поручению  директора  объявляю,  что  Скороходов  Николай будет
исключен.
     Повернулся  на каблуках  и  пошел  с  перышком.  А  тут мне  швейцар  и
показывает на шкап:
     --  Уж вы заплатите, а  то с нас  взыщут... И заплатил я ему  за стекло
полтинник. Он мне шубу подал и пожалел даже. Спросил меня:
     --  У вас  сынка исключают? У нас очень строго. А  вы идите по карточке
этой,-- и карточку мне в  руку сунул,-- у них такое же училище, и они  у нас
раньше  учились... Могу  рекомендовать...  У  них  двести рублей только... А
может, и скинут, если попросить...
     А как вышел я, ничего не видя, во дворе слышу:
     -- Папаша! погодите!
     А  это  Колюшка  с  бокового хода,  с книжками.  Бежит, пальто  на ходу
надевает, и книжки  у него рассыпались прямо в снег.  Помог я ему собрать, а
он гребет их со снегом, мнет, листки выпали, остались так.
     -- Не надо теперь... не надо... Но  я подобрал их и сунул ему в карман.
И снег шел, такой снег...  Пошли двором...  Смотрю я  на Колюшку, что он так
тихо идет. А  он назад кинулся,  где  книжки рассыпал... Стал  искать опять,
ничего не нашел... Опять пошли к воротам. И уж не смотрю на него, а стараюсь
по тропке идти, кругом снегу намело.
     -- Ну, что же... все равно... Говорит, а сам нос чешет.
     -- Ничего... я сразу сдам... все равно... И замолчал. И я ничего не мог
сказать:  слова  не  было такого. Иду, он  рядом.  Дошли  до  ворот.  Тут он
оглянулся, посмотрел на училище... и  так горлом сделал: гу... И лицо у него
было...  Щурился  он, чтобы  не заплакать... И снег нам  в  лицо прямо  был,
густой снег. И так глухо сказал:
     -- Несправедливо меня... они...
     Выкрикнул. И заплакал, махнул рукой.
     -- Все равно... ничего...
     Дошли до угла, а я все не могу говорить. И повернул я в переулок, чтобы
в ресторан идти. Не мог я домой идти. Там Луша...
     -- Папаша, вы куда? Насилу я выговорил:
     --  Куда?.. в ресторан пойду... И  разошлись. Одумался  я, пришло мне в
голову тут, что ему обязательно домой надо.  И обернулся  я, чтобы  наказать
ему, чтобы домой  он шел, а его уж не видно. Такой снег валил, такой снег...
свету не видать...
     IX  вот какое мне испытание  выпало! А за что? Что я, не исполнял своей
службы и обязанностей? Разговорился я как-то с Иван Афанасьичем --  старичок
у нас  на дворе жил, учитель из уездного училища, в  отставке от службы. Так
он  и про себя  рассказывал мне  очень много горького. И вот скажу,  как  ни
тяжело мне было, а легче как-то стало на сердце: другим еще тяжелей  бывает!
У него сын как вышел в люди и поступил булгахтером на фабрику на две тысячи,
так его загнал прямо в щель. Так и сказал:
     -- Вы, папаша,  живете на моем иждивении, потому что ваша пенсия только
на квартиру хватает...

И всю пенсию его стал  забирать за стол и квартиру отдавал ему  носить  свои
старые брюки. А  поместил его в коридоре на сундуке. А  как старичок пожелал
уехать в комнатку ко мне и жить на свой страх на пенсию, не допустил.
     --  А-а... Вы хотите  меня страмить!  Чтобы в меня пальцами  тыкали!  Я
теперь на виду у правления и прибавки просил просил ввиду вашего содержания,
так вы мне нарочно, чтобы повредить в глазах!..

Так и не дозволил. И на табак давал только тридцать копеек в месяц и велел в
кухне  курить, где самовары наставляют.  Табак  очень зловонный... Вот!  Так
мое-то горе с полгоря!  А тот-то всю жизнь  на сына  положил, за булгахтерию
сто рублей истратил и за место заплатил, чтобы приняли.

     И путал  я  на службе  в  тот день! Антон Степанычу Глотанову за обедом
служил очень плохо, даже совестно. Блюда перепутал, со второго начал. А он и
говорит:
     -- Клюнул, что ли?
     Я им даже, помню, и не  ответил ничего, и  они  на меня так внимательно
поглядели.  Стою неподалечку в простенке, смотрю в окно, как снег валит, а в
глазах все комната та со шкапами... Антон Степаныч ножичком постучали:
     --  Нарзану   я   просил!  А  у  меня  в  глазах  жгет.  Принес   я  им
нераспечатанную  бутылку. И так мне  стало стыдно, что не  мог сдержаться...
Смахнул салфеткой глаза и откупорил им.
     -- Что это, брат, с  тобой  сегодня? -- спросили. Но я счел неприличным
сказать им про себя.  Извинился за небрежение и  объяснил,  что заторопился.
Нельзя  же сказать, что нездоровится, потому  что у нас на  этот счет  очень
строго.  Нездорового  человека  нельзя допускать к гостям служить, и было не
раз  подтверждено администрацией нашего ресторана. Могут брезговать господа.
А про сына говорить... И выплакал-таки  я  лишний полтинник.  Всегда они мне
полтинник оставляли, а тут положили рубль.
     Пришел из ресторана. Луша плачет. И понял я, что ей все известно. Глаза
опухли. Про  Колюшку  спросил. Оказывается, весь  вечер все письмо  писал  и
потом  уходил  со двора, а теперь спать лег. А  Луша пристала и пристала  ко
мне:
     -- Иди к директору, проси  еще...  Куда  его  теперь?  В конторщики  на
дорогу?
     Сказал, что схожу, попытаюсь. И легли спать. А как вспомнил про  письмо
да опять про Кривого, как он ночью один с собой распорядился, страх  на меня
напал. А  Колюшка если... Кто  его знает! И не  ел он сегодня  ничего. Какое
письмо? Не могу  улежать. Слышу,  в  коридорчике кашлянул. И пошел  я к нему
послушать. А  мне  от лампадки из нашей  комнатки  видно было, как  он лежит
лицом в подушку. Как  был,  так и лежит, и даже сапог не скинул. Подошел я к
нему и позвал:
     -- Коля! Ты не спишь?
     -- Не сплю...
     -- Что же ты не спишь?
     -- Не хочу...
     -- Коля! Ты спи, голубчик... Не надо расстраиваться... Бог милостив.
     Молчит.
     -- Коля,-- говорю.-- У меня сердце за тебя болит... Ты бы разделся...
     -- Нет, все равно...  И вздохнул тяжело. Тут я сел к нему, стал  его по
спине гладить и уговаривать:
     --  Ничего.  Я  все  силы  употреблю,  чтобы  тебя приняли... Хочешь, к
генералу  одному пойду, у  него  влияние большое,  и он  к  нам ездит... Ему
только слово сказать... Он для меня снизойдет...
     А он как вскочит!
     -- Смеетесь, что ли, надо мной? -- Задрожал весь.-- Да я лучше...
     -- Что? Что ты лучше? -- спрашиваю его.
     -- Ничего... А экзамен я  сдам и без них. Вы думаете, я  не понимаю?  Я
все понимаю!.. Мне, может, больней вас... И задрожал у него голос.
     -- Вы,-- говорит,-- все радости ждали от меня, а я вам вот что...
     И  так  стал   рыдать,  так  рыдать...  И  Луша  прибежала,  и  Наташка
проснулась... А  он в  голос,  в  голос... Встал, на  нас смотрит, трясется,
точно его кто бьет. И челюсти у него так стучат, так стучат...
     -- Простите меня...  Измучил я  вас, измучил.  Я  все  сделаю, работать
буду...
     Потом оправился и сказал, что спать будет, чтобы успокоились.  А как те
ушли, и говорит мне:
     -- Слушайте. Вы ничего не повернете. Я им письмо послал и все сказал...
     -- Кому письмо послал?
     -- Им, директору и всем учителям... Все сказал.
     -- Что ж ты теперь наделал? -- спрашиваю.
     -- Все им сказал. Думаете, я еще ребенок? И ваше положение знаю... А вы
мое-то  знаете?  Хоть  словом сказал  я  вам  про свою тоску? Не  хотел  вас
расстраивать... Схватил меня за руку, стиснул.
     -- Нет, нет.  Ничего не говорите...  Выслушайте, что я вам скажу... Мне
некому и сказать-то... Папаша, милый!..
     -- Ну, хорошо,-- говорю.-- Успокой ты меня... Извинись...
     А тут и вспомнил, что письмо-то он послал им.
     --  В  чем?  Что  меня  все  годы мучили?  Не  знаете  вы  их!  И  стал
рассказывать про свое. Как относились к нему и как надзирателишка его поедом
ел и издевался. И так мне стало за него обидно!
     -- Меня,--  говорит,-- еще с  первого класса  все  так отличали,  и еще
некоторых.  И все тот носатый. Он все чистеньких любил,  а я без воротничков
ходил... Оборвышем  называл.  Он,--  говорит,--  подлец,  даже  мою  фамилию
коверкал нарочно... Скомороховым звал!.. Чтобы смеялись.
     И что же оказывается! С  пятого  класса насчет  таких  делов просвещал,
чтобы  туда... И адреса давал.  А про  Колюшку распространил,  что он  таким
пороком  занимается... А?! Ему товарищи сказали. И мой Колюшка пристыдил его
при всех за ложь. Ведь это что же!
     -- Он,-- говорит,-- меня вшивым раньше называл, на гимнастике на  палке
кружиться приказывал, а у меня голова не выносит. До ненависти меня довел! А
сегодня, как я выбежал из  приемной, он стоял за  дверями  и  подслушивал. И
спросил меня, гадина: "Как дела,  господин Скоморохов?" Ну, и  обозвал я его
подлецом в глаза...
     Что ж я мог ему сказать! А потом и спрашивает:
     --  Мне директор  про какие-то письма говорил... Какие  письма,  вы  не
знаете?
     А я про них совсем позабыл, про письма-то Кривого. Достал я из сюртука,
зажег лампочку, и стали мы их читать. И что же оказывается? Так он там всего
наплел,  что и  не поверишь. В одном написал, что Колюшка  ругает начальство
так-то и так-то и говорит про политику, а в другом написал, что все наврал в
письме, а начальство все прохвосты и он донесет на всех про взятки. Прямо он
уж тогда был не в себе...
     Досидели мы так в душевном разговоре до пятого часу, и вдруг заявляется
с балу Черепахин. И очень сильно заряжен.
     -- По какому поводу бдите? Опять, что ли, кто повесился?
     И хоть выпивши он  был, но  я ему  все рассказал,  что так и так.  А он
вдруг на  трубе хотел  туш.  Насилу  я  его упросил. Разошелся вовсю.  Очень
хорохорился,  врал, как капельмейстеру при  публике в ухо плюнул. А голос  у
него зычный, и разбудил он Наташку. Она из комнаты на него закапризничала. А
он сейчас тише воды ниже травы и меня вызвал к себе в комнату. И говорит:
     --  Желаю  знать  ваше  направление...  Хотя  мною  и  гнушаются, но  я
как-никак  себя  ознаменую  впоследствии,  будьте  покойны...  Это уж я себе
назначил.  А  вот что  скажите...  Если секретно  от  родителей, за барышней
ухаживать можно? Только одно слово?
     -- Да почему вы так спрашиваете? -- говорю.
     -- Нет, вы скажите, допустимо? Я для одного приятеля...
     Сказал ему, что это, конечно, неудобно.
     --  Верно!  И  очень  даже,--  говорит,-- опасно  в отношении судьбы...
Теперь очень много хлюстов...  А  если офицер, как вы полагаете? Я  их знаю,
потому что сам из солдат. Можно?
     Ну, я сказал, что нехорошо. А он мне на это:
     -- Как  я  верно  понимаю!..  И  стал  просить,  что  если  с  квартиры
переберемся, чтобы ему комнатку уделить...  А с квартиры мы с Лушей порешили
съехать. Такая несчастная квартира попалась.
     И переехали мы из дома барышень  Пупаевых. А квартиры все очень дороги,
и потому сняли квартиру  в расчете сдачи комнат, как  это теперь заведено  и
очень облегчает расходы. Наш  буфетчик вот снял квартиру  за сорок рублей, а
сам за комнаты сорок пять рублей выгоняет. Ну, и  мы, слава богу, устроились
ничего.
     Одну  комнату  взял  за  себя  Черепахин   и   пустил  к  себе  жильца,
знакомого,-- на скрипке играть  ходит в  кинематограф.  И еще  комнату сдали
молодой чете,-- Васиков через  Колюшку рекомендовал,-- молодой человек и его
сожительница. Хоть и не в законном браке,  но нам какое дело? Плати деньги и
чтобы  тихо было. И опять  Колюшке спать  в  проходе  пришлось. Наташке надо
комнатушку  --  девица  на  возрасте,  и,  конечно, ей  надо аккуратно  себя
держать.  Вот  ей мы  отгородили ширмочкой уголок в  столовой. И  стала наша
квартира как ковчег Завета: куда ни войдешь -- все постели.
     И  я совсем успокоился, потому что Колюшка  стал очень сильно учиться к
экзамену.  И Васиков,  с железной дорогито,  тоже  ходил  к нему по  вечерам
заниматься сообща. И пошла наша жизнь тихо-мирно.
     И  одного  только мне не хватало:  рассорился с нами Кирилл Саверьяныч.
Хоть  он  и  вострый  был  на  язык  и очень  гордый, но  утешитель был  при
разговоре. И так мне  стало скучно. И задумал я его опять приблизить к себе.
Потолковал с Колюшкой, чтобы он ему хоть извинительное письмо написал, авось
он отойдет.  А Колюшка уперся -- нет  и нет.  Хитрый  он! Да ведь хоть какое
развлечение,  а  у  меня  ни  души знакомых. И  в гости  не к кому  сходить.
Свои-то, официанты, надоели и в ресторане. А Ивану  Афанасьичу до нас далеко
стало, учителю-то, и прихварывать он стал.
     Тогда я сам в праздник до ресторана пошел к Кириллу Саверьянычу.
     У  него  заведение  было  на углу,  у  Вознесения,  очень  шикарное,  с
зеркальными  окнами, и  на  большой  вывеске  под  бархат  золотыми  буквами
явственно  было по-французски: "Кауфер  1 Кириль"! Это  так для образованной
публики.  а он. конечно, по фамилии шюсто Лайчиков. И вот вхожу я в магазин,
а он  сам работает во  всем белом  и  бреет  господина. Увидал  меня  и  так
вежливо, но с тоном в голосе показал мне рукой на стул:
     -- Будьте добры... Точно я бриться к нему пришел. Подлетел  тут молодец
ко мне с простынкой,  но я его отстранил. А Кирилл Саверьяныч и не глядит на
меня. Бреет и покрикивает:
     -- Мальчик... щипцы!..
     Наконец, вижу, освободился -- и так равнодушно:
     -- Чем могу служить?
     Вижу, что тон задать  хочет,  а  глазами  пытает. Тогда  я стал ему  по
сердцу говорить, что вот у меня потеря такого человека, которого я уважал до
глубины души, и  что мне очень горько... И сказал  ему,  что такое несчастье
нас  постигло.  Колюшку  выгнали,  и  он  тоже  извиняется.  Это  чтобы  его
растрогать и  расположить.  Тогда  Кирилл Саверьяныч вынул гребешок  и  стал
хохолок причесывать, а сам как бы раздумывает.
     И сказал уже совсем мягким тоном:
     -- Видите, как сама судьба все направляет! Причина к причине идет. Хотя
мне очень прискорбно.
     И все гребешком расчесывает хохолок.
     -- Очень, очень грустно  по  человечеству... Но помните правило  жизни!
Обруч  гнуть   надо,   распаривши...   все   это   самое...   Значит,   надо
приспособиться, а он у вас думает сразу... И вот -- финал!
     Очень посочувствовал мне, а потом и говорит:
     -- Я  размыслил и  нахожу, все это  самое... что было недоразумен