ворит:
     -- Или покоритесь на мою к вам любовь, или же я вас завтра прогоню...
     И силой целоваться  полез. А она в обморок  --  и  теперь в сумасшедшем
доме.
     А отчего? От раздражения.  Наряды эти  и прически с локонами заставляют
привлекать  к  себе,  и  если  хорошенькая  какая, то в  нарядах  она  такое
раздражение  может  сделать,   что  и  порядочного  человека  повергнет   на
преступление, и даже силой можно, что и бывало при невоздержанности и слабом
отношении к этому вопросу. И теперь очень много развелось женского персоналу
на службе,  и  зависимость  их  коммерческая  от мужчин.  И  зачем  мужчинам
вступать в законный брак, когда у него в распоряжении масса девиц?.. А долго
ли сбиться  и погибнуть?  Сегодня  один управляющий  и старший  приказчик, а
завтра какой покупатель приглядел и стал внимание показывать, а  потом еще и
еще... И  вот  сваха Агафья  Марковна  верно  говорит,  что брак  теперь  за
редкость, а больше по-граждански поступают.
     И я очень тревожился за Наташу, но что поделаешь, раз так необходимо по
устройству жизни.
     А  после  Пасхи  вышло  мне  разрешение  повидаться с  Колюшкой.  Через
решетку,  как  с  каторжником,  разговаривали при  людях. Но он  ничего, все
бодрился. А как стал с нами к концу свидания прощаться, ничего не  сказал, а
только поглядел со слезами.
     Простились  мы. Насилу Лушу  увел. Стали  у ворот, ручейки текли,  снег
сходил. Стояли  так и не  уходили.  А  Луша так тихо плакала. И  стал  я  ее
утешать:
     -- Слезами не поможешь, бог так, значит... А ты одно утешение имей, что
он у нас не каторжник какой, а политический!
     А тогда я уж все знал до тонкости от господина Кузнецова, который писал
в газетах про  пожары  и кражи. Мы ему комнату после жильцов сдали, и он был
очень образованный,  1но  только очень деньги  растягивал  и  водил  к  себе
разных, что было неудобно ввиду Наташи.
     А в конце апреля отправили Колюшку на житье в дальнюю губернию, даже не
дозволили  на  квартиру  зайти  проститься.  А  потом  я  пошел  к прокурору
справиться.
     -- Ни в  чем  не замечен,-- говорит,-- а  это  по  особому  правилу  за
неспокойствие в мыслях.
     В  мыслях! Да  мало ли что у  меня в мыслях! Да  за мои  мысли меня бы,
может, уж в каторжные работы давно угнали!..
     Кончились экзамены у Наташи, и вдруг она нам и объявляет:
     -- Поступаю к Бут и Броту в кассирши на сорок рублей.
     Удивился даже я. Другие -- месяцы ищут, а тут раз -- и готово.
     -- А  счастливая я  такая!  Мне и учителя всегда  услуживали.  Я только
слово заикнулась подругину дяде, который там заведующий, он и устроил.
     Пошел я справиться, и оказалось верно. Заведующий такой  бойкий,  франт
такой, голубенький платочек в кармашке. И очень вежливый.
     -- Нам,-- говорит,-- очень  приятно, и нам нужны образованные... Они не
просчитают... Вы,-- говорит,-- тоже, кажется, по коммерческой части?
     Сказал ему, что машинками занимаюсь. Выговор задал Наташке, зачем опять
наврала. А она еще с претензией:
     --  Что выдумали!  Чтобы  мне  везде  в  нос  совали!..  И  такая стала
самостоятельная,  так матерью  и  вертит.  Канителились  они тут  дня три  с
платьем.
     И  вот прихожу  ночью  из ресторана. Луша  мне вдруг палку подает, а на
палке мои буквы из серебра.
     -- Вот,-- говорит,-- смотри, как она для себя все!.. Она добрая.
     Очень хорошая палка.
     --  Пять рублей заплатила  через магазин с уступкой. Это она  с первого
жалованья -- вперед взяла. А мне шляпку в пять рублей...
     И при мне стала примерять.  Очень меня тронуло это. То зуб за зуб, а то
вот... от своего труда.
     Прошел я к ней в комнатку за ширмочки -- спит. Розовенькая такая, губки
открыты, и улыбается. Поцеловал ее, и проснулась.
     --  Спасибо,-- говорю,-- Ташечка,  за  подарок...  Так она  улыбнулась,
взяла меня  рукой за шею и поцеловала. И потом вытащила из-под подушки грушу
хорошую, мари-луиз, и мне.
     Такое счастье я испытал, а Луша стоит и ворчит:
     --  Транжирка  какая...  Не  умеет  деньги  беречь...  И  стала  Наташа
аккуратно на службу ходить.
     XVIII Месяца три прошло, уж к сентябрю подвигалось. То каждую неделю от
Колюшки письма получали, а тут -- нет и нет. И вдруг опять к нам на квартиру
поход.  Ничего  не сказали,  письма прочли  --  у Луши в  рабочей корзиночке
хранились,--  забрали и ушли. Потом  уж  пристав мне сказал,  что Колюшка  с
поселения отлучился.
     Так это нас растревожило.
     -- Что ж,-- говорю Луше,-- плакать? Слезами не поможешь...
     Но ведь мать, и притом женщина! А господин Кузнецов мне сказал:
     -- Ваш сын скоро получит известность!..  Пошел наутро в ресторан, а мне
и говорят:
     -- В газетах про тебя пропечатали, что твой сын убег, и про обыск.
     И показывают. Так я и ахнул. А там все! И мое имяотчество, и фамилия, и
в каком я ресторане -- все. А это наш жилец Кузнецов прописал.
     И вдруг мне Игнатий Елисеич и объявляет:
     -- Штросс распорядился тебя уволить. Ступай в контору. Я тебя не могу к
делу допустить.
     Сперва и не понял я.
     -- Как так уволить? за что про что?
     -- За  что, за  что?  приказал,  и больше  ничего.  Так  руки  у меня и
опустились. Я  к Штроссу в кабинет. Допустил. Сидит в кресле и кофе ложечкой
мешает.
     -- Да,--говорит,--что делать! Нельзя тебе больше: у нас служить.
     А на лицо мне смотрит.
     -- Мы  подвержены...  Уж  раньше  требование было,  а я тебя  держал, а
теперь все известно, и про наш ресторан... Ничего не могу.
     -- Густав Карлыч,--  говорю,-- за что же? Я двадцать третий год верой и
правдой... интерес ваш соблюдал...
     Поплакал я даже в кабинете. А он встал и заходил:
     -- Я ничего не  могу! И хороший ты слуга,  а  не могу.  Вот что могу --
сделаю...
     Взял со стола трубку телефонную -- с конторой -- и приказал:
     -- Выдать Скороходову в пособие семьдесят пять рублей и залог!
     Взяло меня за сердце, и я им тут сказал:
     -- Вот как за мою службу! Я все  у вас между  столов оставил, за каждую
стекляшку заплатил... Обижайте!.. Он бумагами зашумел и так и покраснел.
     -- Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у нас правиДа, у них правила...
У них на все правила. И  на все услуги. Деньги, вот какие у них правила. И в
проходы  можно, на это препятствий нет. Пылинку  на  столах, соринку с  пола
следят со  всей  строгостью. За  пятна на  фраке  замечание  и  за  нечистые
салфетки... Все это очень необходимо. А вот за двадцать два года...
     Посмотрел я на  них, как  они в кресле сидели, как налитой, и в бумагах
по  столу искали,  и хотел  я им от души  все сказать.  Так вот... хотел  им
сказать  с глазу на глаз... Да  в  глотке застряло. Так все у  них удобно, и
ковры и сухарики...
     -- Только, конечно,-- говорю,-- все помирать будем!..
     -- Ну, довольно, довольно!.. Сказал, ничего не могу!..
     И  замешал ложечкой. Пришел  в  официантскую. Посочувствовали, конечно,
администрацию  поругали.  Ругай, пожалуй... Икоркин  очень жалел и руку жал.
Сказал, что в обществе заявит. Очень горячился. Говорю метрдотелю:
     -- Вот, Игнатий Елисеич, за хорошую службу мне награда...
     А он мне тоже руку пожал и говорит:
     -- Жаль, ты очень знающий  по делу.  Я  вот сад  на  лето  сниму и тебя
возьму для ресторана старшим. Наведайся к весне...
     Вошел  я в наш белый зал. Много я тут  сил оставил на паркетах, а жалко
стало...  Двадцать  два года! Должен  же был  знать,  что  не в этих  покоях
помирать  буду. И людей  совестно...  Словно как  жулика какого, выгнали,  а
сколько я здесь всего переделал и  скольких ублаготворил! Следов не осталось
от такой службы -- в воздух и в ноги она уходит...
     Получил  залог  и  награду  и как  вышел  в боковой ход  и  пошел  мимо
подъезда,  из  автомобиля  господин   Карасев   выходит,  и  швейцар   ихнюю
содержанку, любовницу ихнюю, высаживает, которая на скрипочке играла у нас в
оркестре.  Добыл-таки он ее от нас и определил в театр и  потом  оставил при
себе. И такая она стала замечательная, и в таких стала нарядах ходить... Как
укор мне какой был этим!
     А я-то ее пожалел тогда... И так она замотала господина Карасева своими
манерами,  что совсем в  руки забрала. Да, эта в обиду себя  не дала, хоть и
вся-то в пять  фунтов, что очень обожают некоторые. Махонькая и тонкая,  как
белка, а вот, поди ты, какое счастье взяла!..
     Не пошел я домой тогда. Как Луше-то скажу? А она совсем расхворалась, и
припадки сердца стали с ней делаться. И пошел я бродить без направления.
     В пивной посидел, на мосту постоял. Стою и смотрю  на воду, как течет и
течет... Все за делом, бегут, едут, в магазинах стоят, а я без определенного
занятия... Куда  пойти?  Думал было  к  Кириллу  Саверьянычу пойти,  да  как
вспомнил,  как он глазом подмигивает да рот кривит,-- не пошел... И вышел  я
на  улицу  --  сами ноги  привели...  А это  где мы  раньше квартировали,  у
барышень  Пупаевых.  Прошел  мимо  ворот.  Вывесочка  про  попечительство  у
барышень,  автомобиль  ихний у  крыльца, и шофер  знакомый  папироску курит.
Поздоровались, а  мне стыдно:  как  написано на  мне, что устранили  меня от
дела.
     Окликнула меня тут женщина, над  нами жили, жена  машиниста с  железной
дороги. Стала про Лушу спрашивать, не к нам ли, навестить...  Чай пить стала
приглашать, а я вижу, что она ко мне как будто приглядывается, почему я не в
ресторане. И я сказал ей, что свободный мой день и  хочу вот проведать Ивана
Афанасьича. Про учителя вспомнил. Оказывается,  совсем  плох. Хоть душевного
человека навестить...
     Прошел  к  нему в квартиру,  а он в кухне,  за ширмочкой.  Отделили ему
уголок.
     Сын-то его был на службе, а супруга высунулась в  бумажных завитушках и
говорит сердито:
     -- Какие уж тут  ему гости! Пройдите... Очень меня сконфузила. Прошел к
нему и  не  разделся. За ширмочкой  на диванчике он  лежал,  дремал,  голова
газетой укрыта. И воздух у него был очень тяжелый. Кухарка его окликнула.
     --  Всю  кухню  завонял,--  говорит.-- Гниет у  него  снутри,  и на дню
сколько раз рвет как сажей...
     Узнал он меня  и заплакал. Подняться хотел  и за живот схватился. Очень
бедственное положение. Присел к нему на табуретку.
     -- Вот... очень страдаю... Завтра в больницу, в раковую клинику...
     Пригляделся я к нему, а по нем эти... насекомые ползают.
     --  Вот,-- говорит,--  как живу... В  бане  четыре месяца  не  был,  не
свезут. В номера мне надо, а дорого им... Закрыл глаза и затрясся.
     -- Вот, Яков Софроныч... закон божий... Может, чаю выкушаете?
     А кухарка выставила голову и шепчет:
     -- Каторжники проклятущие... И мне-то  жалованье за три месяца не дают,
все в банку носят... сволочи!.. А он мне:
     --  Насилу  умолил  в клинику меня... Там  меня в ванну посадят... Вот,
Яков Софроныч... закон божий... И я рассказал  ему тут про свое горе. А он и
говорит"
     -- Счастливый  вы человек! За сына вы  страдаете, а я так от  сына... И
внучку не пускают  ко мне... от  заразы... И как  вышел я от него  на чистый
воздух,  совсем оправился. Вот  еще в каком несчастном  положении бывают,  а
я-то еще -- слава богу...
     XIX  Всего  было.  С Лушей  опять припадок сердца случился,  все фортки
пооткрывали. И очень жилец Кузнецов извинялся.
     -- Не думал я,-- говорит.-- Я хотел про вашего сына хорошее написать.
     И так ему стало стыдно,  что на другой же день от нас перебрался. Точно
как нарочно его к нам принесло, чтобы навредить.
     И  вдруг  дня  через  три  заявился  ко мне  Икоркин. Никакой  особой и
дружбы-то у меня с ним не было, а он является и говорит:
     --  Наше общество пока  без денег,  а мы постановили  поддерживать  вас
месяц по копейке с номера. Вот пожалуйте три рубля...
     И руку за борт, как у нас господа  на  юбилеях. Сказа? я ему, что  не в
таком еще положении и дочь помогает, но он настоял.
     -- Не обижайтесь  принять от товарищей. Только позвольте мне расписку в
получении  оной  суммы...  Чай   пить   даже  не  остался.  Вот!  Вот  какое
проникновение!
     А вечером мне Черепахин вдруг:
     --  Вот  вам  пять адресов кондитеров, у  них я на балах  играю, вас  с
удовольствием старшим будут брать. Я о вас говорил.
     Поблагодарил  я его за уважение и сказал, что такое  знакомство у  меня
есть, и решил пока в розницу себя отдавать, на случай.
     И перешел я на другое занятие, приходящим официантом.
     Конечно, не так это почетно,  но жить можно. И я приступил, ударяя себя
по  самолюбию. А эта  работа  много ниже:  и  тяжело, и  зависимости больше.
Сегодня у  одного кондитера, завтра  у  другого,  и  ночная работа  опять --
раньше как в седьмом  часу не уберешься. А ответственность! На балах всякого
народу  бывает. Мельхиор  крадут,  а  про  серебро  и говорить нечего. Опять
строгость  нужна  с  подручными,  а  к   этому  я   не   приучен.  И  потом,
приноровляться  надо  и  знать, около кого надо пошуметь,  чтобы видно  было
уважение.  Как, примерно,  середь бала  обношение пирожками  с  икрой, чтобы
сперва  родителям  жениха и  кто больше влияния  для свадьбы имеет. Тут-то и
шуметь, около  них.  Это  все очень  любят,  без всякого  различия. Тутто  и
сорвешься, и на неприятность.
     Раз  вот так старушка в  уголку  сидела,  а я ее  проглядел -- так себе
старушка, без  особого вида, и я мимо ее барыне толстой поднес  пирожки. Так
меня  старушка за  фалду и  дернула!  И  вся-то с  косточку...  А  такой шум
устроила при всех гостях!..
     -- Я приданое за внучкой  даю, а меня на задний план! Внушите хвостатым
дуракам вашим!
     А потом, и вообще... В ресторанах не заметно в отношении женского полу,
а  на свадебных балах, особенно у торгового сословия,  вопрос  этот  обстоит
очень  неблагополучно. Очень  лихие молодые люди  из этого  сословия и любят
сорвать  плод   под  шумок  с  легкомысленных  девиц,  которые  приходят   в
раздражение  танцами  под  музыку  и  секретным   употреблением  из  буфета.
Снюхиваются  с невероятной  быстротой!  А  наичаще молодые женщины,  которым
очень  трудно это при семейной обстановке,  и  ищут удобного случая. Вот тут
только следи, чтобы не было неприятности. Подойдет какой степенный и говорит
прямо:
     -- Понаблюдай, чтобы  та вон, в желтом платье... и тот вон, с хохлом...
Последи...
     Понятно, чего последи. А  то  франт какой краснорожий в  высоком хомуте
мигает и требует:
     -- Где у вас тут, чтобы люди не ходили? -- и целковый сует.
     И  скандалы  часто из-за  провизии. Очень  тревожная  служба.  Приехали
повеселиться  и покушать, а ты, как  окаянный  какой, мучаешься под  музыку.
Разглядеть если хорошенько, так все мы облезлые и с болезнями ног и груди. А
мне сразу перелом: из теплых и  светлых зал с зеркалами -- в недра сквозного
ветра  и прочих неудобств... И вся-то жизнь моя -- как  услужение  на  чужих
пирах... И вся-то жизнь -- как один ресторан. Словно пируют кругом изо дня в
день,  а  ты мотаешься  с  блюдами и  подносами  и  смотришь за  поглощением
напитков и  еды.  И  всю-то жизнь  в ушах польки и  вальсы, и звон стекла  и
посуды, и стук  ножичков.  И пальцы, которыми  подзывают...  А  ведь хочется
вздохнуть свободно  и чтоб душа развернулась, и глотнуть воздуху хочется  во
всю ширь, потому что в груди першит и в  носу от чада и  гари и закусочных и
винных запахов... Очень неприятно.
     Месяца два подвизался  я так, в розницу,  и  тоска нас  ела за Колюшку:
пропал  и  пропал. И к гадалкам Луша ходила. "Будут,-- говорит,-- перемены к
лучшему".
     А тут еще Наташа  нас удручать стала. Придет  из магазина истомленная и
сидит.  Первое время еще в театр ходила,  прыгала, а тут уткнется в уголок и
молчит...  Стала Луша говорить, замуж бы ее как... А  за кого  теперь замуж,
когда жизнь переходит на холостую ногу! У меня и знакомства -- что официанты
да  повара,  а  она   их  терпеть  не  могла.  Один-единственный  без  нашей
специальности -- Кирилл Саверьяныч, но он совсем  меня покинул. Встретился я
с ним на улице, а он от меня на другую сторону.
     Пробовал я Наташу пытать, и у ней один ответ:
     -- Что вы все выдумываете! Скучно мне, и я пять рублей просчитала...
     Всегда такая легкомысленная была, что ей пять рублей! И решил я сходить
в магазин, спросить, как она служит.
     Пришел, подняли меня на машине, вошел как покупатель и разглядел ее.
     Сидит моя Наташечка в клетке и печаткой отщелкивает. А тот, заведующий,
перепархивает и наблюдает, такое его занятие -- порхать для наблюдения.  Там
карандашиком отчеркнет, там выговор задаст, по-немецки с барынями рассыпает.
Подошел к нему, чтобы Наташа не  видала, и спрашиваю, ну как, привыкает ли к
должности. Так мелочью и рассыпал:
     -- Даже очень! И просчетов никогда, я вполне доволен.
     И  так  стеклышком  и  мотает  на  шнурке  и  с  носочков  на  каблучки
перекачивается.
     -- Замечательно... удивительно трудолюбива... в полном смысле...
     И  от него  так  --  помадой.  Утешил  меня.  И  Наташе я на  глаза  не
показался, чтобы еще не обиделась. Значит, наврала про пять рублей. Конечно,
думаю,  просто  ей скучно  стало, и  такие притом лета, а она  очень из себя
солидная...
     Пошел домой и уж стал к своему переулку подходить, слышу вдруг сбоку:
     -- Папаша!.. Оглянулся  -- он! Колюшка! Глазам не верю и перепугался, а
он от меня в переулок и рукой махнул. Так во мне забилось, забилось все, ног
не слышу. Исхудал он сильно и в легком пальте, а уж морозы начались.
     Пришли мы в портерную, прошли в заднюю комнату. Пошел молодец за пивом,
а Колюшка  обхватил меня,  опомниться не дал,  и опять  сел. Глядим  друг на
друга и смеемся.
     -- Вот  и я! -- говорит.-- Не  ждали? У квартиры меня караулил, а зайти
опасался.  Такое  положение  его.  И  очень  стал  беспокойный  и тревожный.
Спрашивать его стал обо всем, как жил,-- ничего не объяснил.
     --  Что  обо  мне  говорить...  О себе лучше скажите. А обо мне-то  что
говорить? Сказал про  все,  что вот устранили меня  и теперь по  балам хожу.
Сморщился и губы стал кусать.
     -- Да,-- говорит,-- плохо... Грустный такой стал. Про мать и про Наташу
спросил. И сказал я ему с чувством:
     --  Коля!  Милый ты  мой  сын! Вернись ты к нам, пожалей себя! Явись  к
начальству. Ведь за тобой нет ничего -- может, и простят тебя...
     Даже рассердился. Нечего об этом говорить, оставьте и оставьте!
     -- На кого ты,-- говорю,--  похож стал! Ведь прямо волчью жизнь ведешь!
И при нас пет никого, Наташа замуж выйдет, старость идет...
     А он только:
     -- Оставьте... Тяжело мне слушать.
     И морщины у него даже стали на лбу и на лице.  Слез не могу удержать, и
он расстроился, стаканчиком постукивает.
     --  Ничего, ничего...  Очень рад, что вас повидал. Может, скоро и опять
вместе будем, другое пойдет... По матери он сильно соскучился,  по разговору
видно было.
     Спрашивать  стал,  где  он  пристал,--  но  сказал. На два дня  только,
проездом остановился. Даже обидно стало, что и от меня-то скрывает. И так во
мне горечь закипела, и сказал я ему:
     -- Жильцы  эти проклятые тебя совратили! Не будь их, с нами бы ты был и
экзамен сдал... А теперь мать убита прямо...
     -- Оставьте! Не знаете вы людей!..
     -- Отлично,-- говорю,-- знаю! Всегда так: взманят неопытного, а сами...
     А он и сказать не дал.
     -- Ну, так я вам скажу! Сергей Михайлыча и нет теперь даже!..
     И так  па  меня  выразительно посмотрел.  А мне  от  этого еще  больней
сделал. Жуть прямо. И  опять я его стал просить отойти  от них. И  потом мне
вдруг одна мысль пришла. Спросил я его про сожительницу того, про жиличку. И
в  глаза  ему посмотрел. Ничего. Очень спокойно  сказал, что та вовсе  и  не
сожительница была, а сестра. Так я ничего и не понял.
     Потом вырвал он листок из книжки, закрылся рукой и стал писать.
     --  Вот, мамаше отдайте... Скажите, от кого-нибудь получили... Скажите,