гда камнем все навалилось на  меня. А он тогда суда ожидал в другом городе
и  со мной прощался. И как она меня нашла в такие дни, и как  все  вышло, не
знаю. Кто уж указал ей пути? Не знаю.
     Ах,  как он написал!  Как  мог к душе  моей так  подойти  и постичь мою
скорбь! Я его письмо все сердцем принял и вытвердил...
     "...Прощайте,  папаша  милый  мой,  и  простите  мне,  что  я  вам  так
причинил..."
     Слезы у меня все застлали, ничего не вижу, а она меня за руку держала и
так ласково:
     --  Не надо...  не плачьте... Ушла  она...  Что  тут говорить?  Тут  не
скажешь, что пережито...
     XXII Ax, какая была  ночь!..  Утро пришло  наконец. Собрался я и поехал
туда... Только бы его застать, повидаться бы только в последний раз...
     Потом, как приехал  я туда, в гостинице меня  нашли,  но ничего мне  не
сделали, потому что я прямо сказал, что получил письмо и приехал проститься.
Письмо взяли...
     -- Берите и меня...-- говорю.-- Посадите меня с ним...
     Но  меня оставили в  покое. И с неделю выжил я  там, но не мог увидеть.
Ходил-ходил кругом -- и ничего не узнал. Потом мне сказал один:
     -- Поезжайте домой и получите уведомление... И не надо  расстраиваться.
Дело еще не закончено.
     И  обманул  ведь!  Не  поехал  я.  А  на  другой  день  суд должен  был
происходить... Да не  состоялся. К  ночи  убежало их  двенадцать  человек...
Восьмерых поймали, а Колюшку не нашли...
     Потом узнал  я  все,  почему не нашли... И вот тут-то открылось мне как
сияние из жизни...
     Через базар побежал он на риск, пустился на последнее средство. И видит
--  лавочка в тупике.  Вбежал  в  нее, а  там  старик  один, теплым  товаром
торговал. На погибель бежал, на людей, а вот... Бог-то!..
     Вбежал в лавочку, а там старик один дремлет в уголку на морозе.
     -- Спасите меня или выдавайте!.. Некуда,-- говорит,-- мне больше!..
     Только  и сказал. Один бы момент --  и погибель  ему  была... Глянул на
него тот старик, взял за рукав и отвел за теплый товар.
     -- Постой,  молодец...  Сейчас  я тебе  скажу... Так и понял  тот,  что
сейчас  выдаст,  да  ошибся.  К уголку  старик  отошел и подумал.  А  в  том
уголку-то иконка черненькая между валенок висела...
     И вот сказал ему тот старик:
     -- Не должен бы я тебя принять, по правилам, а не  могу. Раз ты  сам ко
мне пришел, твое дело. Полезай в подвал, на свое счастье.
     И уж  лавки  на базаре все  были закрыты,  один тот  старик задремал  и
запоздал. И вот надо было ему запоздать...
     И опустил его в подвал под  лавкой. И потом валенки  туда ему  кинул  и
теплую  одежду.  И хлеба ему опускал. Две  недели выдержал его так,  а потом
повез товар в село  на базар и  Колюшку провез  в  ночное время из городу  и
выпустил в уезде у леса.
     -- Бог,-- говорит,-- тебе судья... Ступай, на свое счастье!..
     Как чудо совершилось. Писал потом мне Колюшка:
     "Есть у меня два человека: ты, папаша,  да вот тот старик.  И имя его я
не знаю..."
     Потом был я в том городе, нарочно поехал в Великом посту. Хоть повидать
того старика и сказать ему  от души. Был. Обошел все лавки с теплым товаром.
Четыре  их  было: три в рядах, на базаре,  и четвертая в уголку, в  тупичке.
Вошел в нее, смотрю --  действительно, старик торгует.  Строгий такой, брови
мохнатые, и в очках.
     Купил у него валенки и варежки и говорю:
     -- Вы для меня очень большое одолжение сделали...
     Даже поглядел на меня с удивлением.
     -- Какое одолжение? Взял я с вас, как со всех. Конечно, в магазине бы с
вас на полтинник дороже взяли, это верно...
     А я так пристально на него посмотрел и говорю тихо ему:
     -- Не то. Вы,-- говорю,-- сына мне сохранили!.. Так  он это отодвинулся
от меня и говорит строго:
     -- Что это я вашего разговору не пойму... А я ему опять в глаза:
     -- Не могу я, конечно,  вас  по-настоящему отблагодарить...  Только вот
просвирку за ваше здоровье буду вынимать... Как ваше имя, скажите!..
     Пожал он плечами и улыбается.
     -- И все-таки не пойму... Но если уж вам так желательно, так зовут меня
Николаем...
     Ведь это что!
     -- И моего сына зовут тоже Николаем... -- говорю.
     --  Очень  приятно,  но  только  я  никого  не сохранял...  Торгую  вот
помаленьку.
     А  сам  так ко мне  присматривается. Очень мне это понравилось, как  он
себя держит. Глянул  я на уголок, а там  между валенок черный образок висит.
Говорю старику:
     -- Вы это! Вот по образку признал!..
     -- Ну и хорошо,-- говорит.-- Вы образок спросите -- может, он скажет...
     И все улыбается. А потом взял меня за руку, к локотку, и потряс.
     -- Не знаем мы, как и что... Пусть господь знает... И больше ничего.
     Однако заинтересовался,  чем  занимаюсь  и  много  ли деток.  И как все
прослушал, сказал глубокое слово:
     -- Без господа не проживешь.
     А я ему и говорю:
     -- Да и без добрых людей трудно.
     -- Добрые-то люди имеют внутри себя силу от господа!..
     Вот как сказал. Вот! Вот это золотое слово, которое  многие не понимают
и не желают понимать. Засмеются, если так сказать им. И простое это слово, а
не понимают.  Потому  что  так  поспешно и  бойко стало в  жизни,  что нет и
времени-то понять как следует. В этом я очень хорошо убедился в своей жизни.
     И  вот когда осветилось  для меня все. Сила  от господа... Ах,  как  бы
легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе.
     И  вот один  незнакомый  старичок,  который  торговал  теплым  товаром,
растрогал меня и вложил в меня сияние правды.
     Просидел  я тогда с неделю в  том городе, как Колюшкато  убежал. Пытали
меня, не знаю  ли чего про сына. А что я  знал? И  все-то дни  и ночи как на
огне был. Поймают, нет ли... По  церквам  ходил  и  на  базаре толкался,  не
услышу  ли чего.  Никто  и  не разговаривал. Торгуют  и продают, как  везде.
Совсем мимо него ходил и не чуял. В канцелярию  ходил, спрашивал, не поймали
ли...
     А писарь мне говорит:
     -- Почему это вы так интересуетесь, поймали ли? Ведь один конец...
     -- Потому,-- говорю,-- и спрашиваю, чтобы знать, что еще не поймали!
     Так прямо и сказал. А он мне:
     -- Даже и неудобно так говорить... Но только что все равно поймают.
     Надо  ехать.  Оставил  я  хозяину постоялого  двора на письмо и  марку.
Попросил написать мне, если поймают.
     -- Обязательно пришлю,-- говорит.-- Очень нам все это надоело.
     И приехал  я тогда домой  в страшной  тревоге.  Что  поделаешь --  надо
работать. А Черепахина уж нет -- отправили в сумасшедший дом за буйство. Все
меня искал и все стекла переколотил.
     И  сколько  потом  .ночей протомился  я, потому что пришло  такое,  что
ничего в жизни у меня не осталось. Наташа... А она совсем как чужая стала ко
мне... Да  и тот  ее не пускал.  И как  раскидал кто и порастащил все в моей
жизни. Единая отрада, что забудусь во сне.  А какой  сон! И во сне-то одно и
одно...  Все  ждал,  всю-то  жизнь  ждал  --  вот  будет,  вот  будет... вот
устроюсь... И дождался пустого места.
     И уже через месяц пришел неизвестный человек и сказал на словах:
     -- Будьте покойны,  ваш сын  в безопасности. Только и сказал. Теперь-то
знаю я, что он в безопасности,  и получаю через некоторых известия  от него.
Очень далеко живет. И должно быть, так я его и не увижу... XXIII
     Так изо дня в день пошла и пошла моя жизнь по балам и вечерам. А к лету
вспомнил обо мне Игнатий Елисеич, что я  знающий человек, и вручил управлять
буфетом  и кухней  в летнем саду.  Очень хорошо поставил  я ему это дело и к
концу сезона очистил три тысячи.
     Чудотворцем даже меня назвал.
     --  Ну, Яков  Софроныч,-- сказал,-- в лепешку расшибусь, а  добуду тебе
прежнее  положение  в нашем ресторане! И гости  часто про тебя спрашивают...
Похлопочу у Штросса.
     Очень  был  растроган. А время, конечно, стало поспокойней, и, конечно,
они могли  снизойти к моему положению,  потому  что  я совсем  был невредный
человек  насчет чего. Не  почета мне какого нужно было --  какой почет! -- а
хоть бы идти в одном направлении...
     А тут опять у меня наступили тревоги, потому что Наташа родила девочку,
и  тот-то, ее-то, поставил  неумолимое требование  --  направить  младенца в
воспитательный  дом. Раньше все предупреждал, чтобы не допускала себя, а как
будет если беременная, чтобы  непременно выкинуть через операцию. А  она  от
него скрывала до  последней возможности. И ко мне она приходила и плакалась,
потому что боялась операции, и я ей отнюдь не советовал.
     -- Неси свое бремя, Наташа! -- говорил ей.-- Это как смертоубийство!
     И  когда он угрозил  силой  ее заставить, тогда я сам пошел  к нему для
объяснения. Очень разгорячился:
     -- При чем тут вы? -- упрек мне.-- Сами вы  разрешили вашей дочери жить
со мной, ну и предоставьте мне распоряжаться в моих делах!
     Как плюнул в меня.
     -- Если я этими делами буду заниматься -- мне миллионы надо!..
     -- Я,-- говорю,-- вас  не  понимаю...  А  Наташа  мне из другой комнаты
головой показывает -- оставь. Но я не мог допустить ему нахальничать.
     -- Как так?
     --  А очень  понятно.  Дети  от  брака  бывают,  а вам,  кажется,  дочь
выяснила, что наш брак еще в предположении...
     Смело так в глаза мне смотрит и руками в карманах играет.
     --  Значит,--  говорю,-- обманули  вы  ее,  господин  хороший?  Значит,
выходите вы прохвост?
     -- Пожалуйста, без крепких слов! Никого я не обманывал, а наш брак пока
невозможен. И прошу не мешаться в семейную жизнь!
     Хлопнул дверью  перед носом  и в кабинет укрылся. А?! Семейная жизнь!..
Тогда я за ним.
     -- Я,-- говорю,--  завтра  же в вашу контору явлюсь  и вас  аттестую со
всех сторон!
     -- А-а!.. Так вы шантаж  хочете устроить? Пожалуйста! Но только это для
вас будет очень неудобно...  Я-то  останусь,  потому что меня ценят,  а  для
вашей дочери...
     Но тут Наташа сзади ему рот зажала и плачет:
     -- Не надо, оставь... Не расстраивайся... -- а сама мне глазами.
     А он, подлец, вывернул голову и резко так:
     -- Оставьте мою квартиру! Я не желаю слушать от всякого...
     И опять она ему рот зажала.
     -- Мне уж сейчас этот ребенок ваш больше ста рублей стоит!.. Я кассирше
за Наташу плачу...
     А та-то, мямля,  по голове его гладит, рот кривит и мне глазами мигает.
И упрашивает:
     --  Виличка,  успокойся... не волнуйся... Я бы его успокоил, подлеца!..
Вот  Наташа...  Что  сталось!  Ни  самолюбия,   ничего...   А   какая   была
настойчивая!..
     Родила она в приюте девочку.  И взял я  ее  к себе.  Внучка... Все-таки
внучка...  Юлька...  Сытенькая  такая, крепкая.  Корзинку  из-под  белья  ей
устроил  и  хозяйскую девчонку нанял  за два рубля  ходить за  ней и  молоко
греть. Вот у меня и стал свет в комнатке.
     Придешь  с  бала,  а она тут, кряхтит в  корзинке. Ночью проснешься  --
почмокивает. Как жизнь опять у меня началась. И Наташа чаще прибегать стала.
Посидит, повертит ее, поморгает -- и к нему.
     И счастье мне Юлька принесла. Сижу я с ней как-то, бородой ее щекочу, и
заявляется  вдруг  ко  мне  Икоркин. Вот  ведь  ловкий  парень!  Бунтовал  в
ресторане и требования предъявлял, а не погиб. И говорит торжественно:
     -- Яков Софроныч! Должен объявить вам поручение... Идите опять к нам, в
нашу дружную семью!
     И руку за борт. Что такое?
     -- Сейчас же можете идти.
     Возрадовался я и вспомнил про заботу Игнатия Елисеича.
     -- Нет, тут метрдотель  ни при чем... Мы ходатайствовали через общество
перед Штроссом... Теперь у нас влияние...
     Так он меня поразил. Помнили меня!
     -- Да ведь вы наш член... А у нас все члены на учете...
     А я  и  про общество-то забыл.  Вот тебе  и Икоркин! А так  маленький и
невидный был, но очень горяч.
     -- Вот видите,  что  такое наше  общество! Вы теперь не одни... А это у
вас что же?
     И показывает на внучку. А я уж во фрак облекался.
     --  А внучка,--  говорю,--  Юлька при мне... Пальцем ее по подбородочку
пощекотал.
     -- Здорово сосет... может, счастливей нас с вами будет...
     Растрогал он меня.
     -- Очень,-- говорю,-- вы меня утешили...
     А он так серьезно:
     --  Это не мы, а  общественное  дело. Мы  --  люди, а собрание людей --
общество!
     Очень  умный  человек.  А  тут  вскорости  и приходит  ко  мне  Наташа.
Посидела, поиграла с Юлькой, и что-то тревожная.
     -- Что ты,-- говорю,-- кислая какая? А она и говорит:
     -- Папаша... что я хочу вам сказать... -- И замялась.
     -- Что? -- И вижу, слезы у ней.
     --  Видите...  он  меня   просил...  Только  не  подумайте...  у   него
критическое  положение... по  векселю надо  платить... Нет ли у  вас пятисот
рублей?
     Поразила она меня.
     -- Он  давно меня посылал... Все говорил, что у вас  деньги есть... Ему
только на два месяца...
     Так меня взяло.
     -- Вот как! Он тебя так обошел, да еще до моих грошей добирается!
     А она мне:
     -- Я знаю, знаю... -- и забилась,  упала на постель.-- Не могу я...  не
могу больше... не могу!.. Измучилась  я...  Он меня вторую неделю посылает к
вам...
     Сжала кулачки и себя в голову, в голову.
     -- Ведь его прогоняют вон... Он там растрату произвел...
     И тут она все мне  открыла. А этот, оказывается, уж  новую  себе завел.
Тоже  на место определил. И моя Наташа  терпела... Два месяца  терпела.  Она
родами мучилась, а он...
     -- Он мне не велел без денег приходить...
     -- А-а,  так? Хорошо. Ты,-- говорю,-- больше к  нему не пойдешь! А если
что, так он у меня с лестницы кубарем полетит отсюда!..
     Мерзавец! Как отрезал я и Наташу в руки взял. Всей воли ее решил! И сам
пошел в правление ихнее и имел разговор по совести с немцем.
     -- Мы,-- говорит,--  его  уж отпустили без суда. Он нам  на  пять тысяч
растратил. А ваша дочь может служить.
     Ну  и  служит,  щелкает печаткой  в  клетке.  Исхудала,  робкая  стала.
Внутри-то у ней, знаю я, внутри-то...  Может, и развлекется, еще целая жизнь
впереди...
     А у меня ни впереди, ни сзади... Можно сказать,  один  только результат
остался, проникновение  наскрозь. Да  кости  ноют.  Да вот  тут,  иной  раз,
подымется, закипит... Так бы вот на все и плюнул!
     Ну,  опять служу в тепле  и свете, в залах с  зеркалами стою и еще могу
шмыгать и потрафлять. А не моги  я потрафлять -- пожалуйте, скажут, господин
Скороходов, на  воздух, на  электрические огни... Прогуляться  для  хорошего
моциону... Вот то-то и  есть. Маленько сдавать стал,  заметно мне, а виду не
показываю.
     И вот  сегодня воскресенье, а надо  скорей бежать  в  ресторан,  потому
сегодня у нас очень большое  торжество. Юбилей господину Карасеву будет. Сто
лет его фабрикам! Будут  подношения от  всяких обществ  и от театров, потому
что очень уважаемый.  Обед в семь часов необыкновенный на четыреста персон в
трех залах.  По  двадцать пять рублей с персоны! Цветов выписано,  растений,
прямо сад в ресторане. Специальная посуда на заказ, золотые знаки на память.
Вот-с!.. А потом скоро у нас и свадьба ихняя.
     Та-то, маленькая-то, укатила от него за границу, ввиду обиды по  случаю
отказа его от свадьбы, тоже  с миллионером, но господин Карасев не мог этого
допустить,  взял экстренный поезд и  нагнал их со страшной скоростью.  Силой
привез.  А тот-то не  мог  рискнуть на  свадьбу,  потому  что недавно только
женился. И потом,  ему никак нельзя  тягаться:  у  него пять миллионов,  а у
господина Карасева двадцать! Зацепила-таки, хоть и вся-то в пять фунтов.
     Будет работка...  Глаза вот слезиться стали, бессонница у меня... Ну, а
в залах-то я ничего, в норму, и никакого виду не  показываю... Вчера вот  на
этом... как его... порожек у нас к кабинетам есть, так за коврик зацепился и
коленкой о  косяк, а виду не  подал. Так это,  маленько  вприпрыжку  стал, а
ничего... Что поделаешь! Намедни вот прохвост этот, которого от Бут и  Брота
выгнали,  с компанией  за  мой стол сел  -- ничего,  служил. На, смотри! Все
одно. У меня результат свой есть, внутри... Всему цену знаю. Ему ли, другому
ли... Антрекот?  --  пожалуйте.  В проходы?  -- пожалуйте, по лесенке  вниз,
направо. В нулик-с вам? Налево, за уголок-с. А  уж мое при мне-с.  Какое мое
рассуждение  --  это  уж я знаю-с.  Вот вам ресторан, и  чистые салфетки,  и
зеркала-с... Кушайте-с  и глядите-с... А мое так при мне и  остается, тут-с.
Только Колюшке когда -- сообщишь из себя... Да-с... А впрочем, я ничего...
     А уж  как пущено теперь  у нас! Заново все и  под  мрамор с золотом.  И
обращено внимание  на  музыку. Хоть  тот  же  румынский  играет  и  господин
Капулади, но в увеличенном размере -- полный комплект  сорок пять человек! И
кабинеты заново,  очень  роскошно.  Ковры  освежили и портьеры. Освещение по
салонам в тон для разных вкусов. И проходы тоже... Увеличивается наклонность
к этому занятию...
     Много  новых  гостей объявилось,  ну  и старые не забывают.  И которые,
бывало, очень резко обсуждали,  тоже ездят, ничего.  Только, конечно, теперь
все  очень строго и воспрещено рассуждать насчет чего -- ни-ни! Но чествуют,
конечно,  за  юбилеи  там,  и  промежду  собой  все-таки  говорят  насчет...
вообще... Собственно,  вреда  никакого  нет...  Стоишь и  слушаешь. Так это,
скворчит в ухе: зу-зу-зу... зу-зузу... Один пустой разговор...
     {1911 г.)