Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
сразу постиг -- не простая это
бумажка. А тут еще номер пришел помогать в уборке, а во мне трясение...
Увидит. Говорю ему: неси подносы с посудой. Понес он, а я нагнулся и
подхватил. И на ощупь узнал, что не одна бумажка. Развернул к сторонке --
пять сотельных, в четвертушку сложены. Выронил гость, значит, как под столом
деньги вынимал для фокусов. Так во мне все и заходило... Руки-ноги дрожат, в
глазах черные кружочки... Вот как господь послал. Все думал, как бы скопить,
а тут сразу -- на! Смял их, завернул брюку и в сапог поглубже... Хожу 'как
угорелый. И потерять боюсь. Побежал в ватер, переложил из сапога в карман,
потом вспомнил, что фрак оставляю в официантской, как бы не забыть, засунул
под мышку на голое тело, и оттуда вынул, спрятать не знаю как, чтобы не
потерять.
Крутился я с ними -- страсть... И боязно, что схватятся, и жалко. А
может, они их там потеряли где! За мной ни разу никогда не замечено, а им
что! Они, может, в один час больше простреляют... И без бумажника нашел. Вот
Лушато все собак мохнатых видела! К деньгам и видела, черные кружочки-то!
Так у меня в голове-то как дым. Полбутылки шампанского мы выпили с номером,
который со мной убирал. И шампанское-то никогда не любил...
Они, значит, в первом часу укатили, а я все минуты считаю. Два пробило,
кончено. Не хватились. Давно бы пора схватиться... Пьяные теперь совсем.
Метрдотель меня зацепил:
-- Чего у тебя брюка заворочена? По зале бегаешь...
Испугался я даже. И как убрались -- домой. Так побежал, побежал... Это
мне сам господь, думаю. И уж стал
подходить к дому, и вдруг как искра в глазах. Вижу вот Колюшку... И как
нарочно что повернуло в мозгах и вылезло, как мы с Кривым поругались, что он
пьяный кричал,-- что знаю, мол, вас, интендантов-официантов, как по чужим
карманам гуляете,-- он после того скандалу не в себе был. Ходил-ходил так
все, щелкал-щелкал пальцами да вдруг подходит и говорит:
-- Может, я и не имею права просить отчета, а меня смущает мысль...
-- Какая такая мысль? -- спрашиваю.
-- А вот. Вы нас кормите-питаете... а правда, что Кривой кричал?
Ну, я ему и ответил. Я тогда сгоряча пощечину ему закатил. Вот тебе --
питаете! Вот тебе! И потом такое со мной вышло, что от сердца всю ночь
страдал, а Колюшка ничего, даже потом смеялся и у меня на постели сидел.
-- Я,-- говорит,-- вас очень хорошо знаю... Простите... Ну, мы тогда с
матерью порадовались за такое его чувство, потому он у нас очень прямодушный
вышел, даже до злости.
И вот перед нашими воротами совсем встал он мне перед глазами, как
тогда смотрел на меня. И остановился я у фонаря. Не знаю, как быть. И слышу,
как они у меня в боковом кармане хрустят, проклятые. Значит, краденые деньги
в дом тащу... кормить-питать. Никогда я ничего подобного раньше, и Колюшку
по щеке отлупил. Не могу идти на квартиру. Страшно себя стало. Да что же
это? Значит, всю жизнь насмарку? А она-то, моя жизнь-то каторжная, одна у
меня была, без соринки была... Одно мое, эта жизнь без соринки. Всем могу
плюнуть, кто скажет, не только сыну! Сам господь, думаю, теперь на меня
смотрит... И ждет он, как я распоряжусь... Может, нарочно и послал бумажки,
чтобы знать, как распоряжусь...
Стою у фонаря. Извозчик-старичок едет и спит, а мороз здоровый. Еще
окликнул я его, чтобы не замерз, а он как вскинется да как ударит от меня...
Такой меня страх охватил. И пустился я назад, бегом.
И в глазах у меня жгет, чувствую я, что очень хорошее дело делаю. И еще
себя хвалю: так, так. Вот господь послал, а я не хочу, не хочу. Вот... И
никому не скажу, что сделал. А сам про себя думаю, мне теперь господь за это
причтет, причтет. И бегу и думаю, как правильно поступаю. Кто так поступит?
Все норовят, как бы заграбастать, а я вот посвоему! И боком думаю, с другой
стороны, будто слева у меня в голове: дурак ты, дурак, они все равно их
пропьют или в корсеты упихают. А я, с другой стороны, будто справа у меня,
думаю: будет мне возмездие и причтется...
Может, и причлось... Так полагаю, по одному признаку,-- причлось. В
городе незнакомом старичок один на морозе теплым товаром торговал...
Причлось, может быть... Может, и за это...
Прибегаю к ресторану -- темным-темно, огни потушены. В гостиницу нашу,
где купцы остановились. Коридорный Степан спрашивает:
-- Что тебя прохватило? Еще не приезжали... Зачем понадобились?
-- Деньги оставили под столом...
-- А-а... Получить захотел? Много ли?
Народ у нас очень любопытный.
-- Пять сотен!
-- Да ну?! Пя-ать сотен!.. В бумажнике?
-- Голые... Хотел в контору сдать, а уж закрылась...
-- Гм...-- говорит.-- Надо бы в контору... Только пятьсот?
Будто я больше нашел! Стал ждать. Вот часу в шестом приезжают. Старика
под руки волокут, и он весь растерзан, крахмальная сорочка сбоку вылезла,
галстух мотается, и часы из кармашка выскочили и по коленкам бьют. А волокли
его фокусник тот, тоже в надлежащем виде, но на ногах стоек, и швейцар снизу
в спину поддерживал, как на себе нес. А тот мычит все -- кра-кра... а
докончить не может. И потом нехорошими словами...
-- Не хххо.--.чу!.. Кра!.. И губа у него совсем вывернулась, как
красный лоскуток в бороде. Уперся на последней ступеньке ногами, назад на
швейцара откинулся и того шубой накрыл. И тут с ним нехорошо сделалось,
лисиц стал, конечно, драть, на ковры... А не сдается, все кракает. Ножкой
топочет, прямо на шубу, на угол попадает. И коридорный тут помог. Подхватили
все его за шубу и понесли в номер.
Доложил коридорный про меня фокуснику, и позвали меня в номер. Старик в
шубе на кресле сидит, с себя обирает и на ковер сплевывает, а по воздуху
пальцами все, как щупает, и опять кракает, а фокусник окно раскрыл, обе
рамы, и из графина, запрокинув голову, воду дует и рыкает в графин. Увидал
меня.
-- Тебе еще чего, рыло?
И выложил тут я одиннадцать девять гривен, которые подобрал, заодно уж
и пачку.
-- Вот,-- говорю,-- сударь: после вас по уголкам подобрал...
Он на меня уставился, лоб потер, на деньги посмотрел и полез в карман.
Сперва в потайной, в брюках сзади. Вытащил сверточек в газете, пошевелил и
на стол бросил. И много там было разных. Потом полез в боковые, в
жилеточные, в разные и давай выворачивать все, а сам ворчит и черта
поминает. И тут у него и гладенькие, и скомканные, и в полоску, и
трубочками, и звонкие. Со стола падают, мелочь рассыпал, из кошелька стал
вытряхивать. Считалсчитал. Потом уставился на лампу.
-- Все равно,-- говорит,-- давай!.. Ничего больше? Сказал, что все вот.
Вытянул он тут пятишницу из кучки и дал.
-- Ты... человек... из парка? -- спросил. Сказал откуда. Посмотрел он
на меня сонно, так вот обе руки поднял и замахал.
-- Ступай, все равно... Кланяйся Краське... Очень был сильно вьшимши,
хоть и на ногах. Спросил меня Степан,-- у двери он стоял и слушал,-- много
ли дал. Узнал, да и говорит:
-- Охота была носить... Он и не помнит-то ничего... И как пришел я
домой, Луша в тревоге. Что да что? Сказал ей, что с гостями задержался.
-- А у нас-то,-- говорит,-- до четырех гости у жильцов были, и Колюшка
жиличку прогуливать ходил, угорела она... Только как бы чего не вышло...
-- Чего это такое -- не вышло?..
-- Да больно за ней ухаживает и дипломат подает... В щелку к ним,--
говорит,-- смотрела, а он так с нее глаз и не сводит. А жилец-то не замечает
ничего, как слепой... А она такая вольная, как говорит с ним, прямо его
Николаем зовет... Хоть бы ты,-- говорит,-- как-нибудь Колюшке замечание
сделал...
И я-то, надо правду сказать, замечал это и беспокоился. Другое бы что
надо замечать...
XII Прикопилось у меня на книжке к февралю рублей восемьдесят, потому
что очень хорошо шли чаевые. В жизни очень бойко стало. У нас, по случаю
войны, бывало много офицерства, и вообще по случаю большого наплыва денег на
казенные надобности очень широко повели жизнь господа, которые близки к
казенным надобностям. Совсем неизвестные люди объявились и стали себя
показывать. И потом пошла страшная игра в клубах, круговорот денег, а это
для нашего дела очень полезно: выиграет и для удовольствия покушать придет
под оркестр, и проиграет -- может прийти для отвлечения от тоски.
И потом у нас новые празднества в ресторанах пошли, чего раньше не
было: пошли банкеты. Это такие парадные ужины, и пошел новый сорт гостей,
которые очень замечательно могли говорить про все. Сердце радовалось, как
резко говорили.
Что хорошего увидишь в ресторане, а вот и у нас, оказывается, не клином
сошлось. Очень заботились и даже горячились. И вот как много оказалось людей
за народ и даже со средствами! Ах, как говорили! Обносишь их блюдами и
слушаешь. А как к шампанскому дело, очень сердечно отзывались. И все-то
знают, как надо и что, потому что очень образованные. И сколько раз посылали
телеграммы... Очень хороший был нам доход и для ресторанов. Служишь, рыбку
там подаешь, а сердце радуется, потому что как бы для всех старались.
И не осталось, без последствий, потому что у нас Икоркин совсем
разошелся. "Мы, говорит, гостям должны смотреть в глаза, как собаки, и ждать
подаяния, а это надо уничтожить. Чаевых не брать, а пусть платят со счета в
кассу. И чтобы был день для отдыха и семьи и лучше обходились". Вот
шпикулентная голова! "Теперь, говорит, погоди! Не за ту тянешь, оборвешь!" И
тогда многие в общество приписались. Ах, какой верный человек оказался,
настоящий товарищ и друг! Потому что сам все испытал и понимал все.
-- Чего,-- говорит,-- смотреть и ждать от ветру! Мы сами должны! Кому
до нас дело?
Очень верно и резко говорил. А если, говорит, сидеть, только и будешь
что по шеям получать.
А тут и затосковал Черепахин. Опасался, что заберут его в мобилизацию,
как он был солдат. Часто, бывало, говаривал:
-- Очень мне грустно вас покидать и помирать вдали, в пустыне... Хоть
бы чем мне проявиться, а то так все околачиваюсь с проклятой трубой.
И вот, в феврале так, и говорит мне с тревогой:
-- Выйдемте на чистый воздух...
Удивился я этому очень, и потом, он в последнее время стал какой-то
непонятный и капризный. Вышли на улицу, как раз в воскресенье было, вот он и
говорит:
-- Не подумайте, что я для себя, а только может быть беда!..
И захрустел пальцами. Какая беда?
-- А вот какая. Я в праздник на катке играю, и очень больно видеть. С
Натальей Яковлевной офицер один все гуляет под ручку и коньки ей крепит...
Так он меня поразил.
-- Это разве хорошо? Они неопытные, а он так с ней обходится, что все
заметно...
И вспомнил я тут, как он мне раньше допрос делал.
-- И во тьме ее сопровождает...
И начал говорить, что скандал из-за Наташки на катке был у офицера со
студентом, который с ней раньше катался. И вдруг вынул газету и показал:
-- Прочтите, если вру. Тогда я из оркестра убежал, чтобы Наталью
Яковлевну домой увести, а то бы и она в протокол попала.
Прочел газету -- верно, сказано про скандал из-за барышни.
Сейчас на квартиру -- и матери открыл. И пошло тут. Та на Наташку со
всякими словами, очень она раздражительная была. А та хоть бы что!
Перекинула косу, заплетает и так дерзко смотрит.
-- Это,-- говорит,-- вам кто же?.. Черепаха сообщила? -- так
насмешливо.-- Ну и каталась! Что же тут особенного?! Это подругин брат, и
подруга с нами каталась...
И так просто объяснила.
-- Можете проверить!.. Только грязные людишки могут так клеветать!
А Черепахин все слышал. Вышел из комнаты и на меня с укором посмотрел.
И прямо к Наташе:
-- Наталья Яковлевна, зачем? Я хотел вас защитить от неприятности...
Очень испугался за вас...
И даже губы у него запрыгали. И ушел в комнатку. И Наташке стало
совестно. Пошла она к нему и постучала.
-- Поликарп Сидорыч, отворите! не сержусь я!.. Что за глупости!..
Но он не отворил ей дверь. И Луша даже ее пристыдила:
-- У, дура, а еще образованная! За что человека-то обидела?
И не придали мы значения этому случаю. И вдруг все в жизни моей и
перевернулось. Началась мука и скорбь.
Был день воскресный, и такой ясный, солнечный, веселый день. Еще я
газету купил и стал смотреть про биржу. Оказалось, сразу я разбогател на
шестьдесят рублей за день. А это так вышло.
Кирилл Саверьяныч очень посочувствовал желанию моему насчет домика и
отыскал для меня средство.
-- Самый хороший путь -- бумаг купить на бирже... Если при счастье,
можно капиталами ворочать... И стал объяснять, но я ничего не понял.
И заворожил он меня разговором.
-- Только надо через Чемоданова. Он хоть овсом торгует, но очень знает,
до тонкости...
Тот нам и посоветовал.
-- Теперь,-- говорит,-- по случаю войны заводу тыщу пушек заказали, мне
один верный человек шепнул. Спешите, пока публика в неизвестности насчет
пушек. Сливочкито и слизнуть...
Кирилл Саверьяныч так значительно сказал:
-- Представляется случай!..
Дня четыре я крепился, а бумаги-то на шесть рублей вверх. Злость взяла,
словно у меня из кармана вынули. Взял я деньги с книжки и пошел к утешителю
моему. А тот уж купил для себя и сотню нажил. Согласился за мой счет поехать
в контору. Поехали.
Помещение замечательное, все медь красная и дуб мореный. Потолки
стеклянные, и даже хоры, как в церкви, на столбах. И такой щелк на счетах, и
все очень чисто одеты, в модных воротничках, молодые люди и очень
деликатные. И когда мы сидели, прошел в мягких сапожках один кургузенький и
строгий, мягко так, как кот крадется, и вдруг к нам:
-- Делают вам? -- и строго из-под пенсне посмотрел на прилавок, где уж
один нам, на косой пробор франтик, на бумажке высчитывал.
Очень заботливо обошелся. А мимо нас то и дело молодые люди с ворохами
выигрышных и других билетов. Звонки звонят, кассиры так пачки в резинках и
пошвыривают -- необыкновенно. И барыни разодетые все деньги меняют и
получают. Старичков под руки водят за деньгами слуги и охраняют. Такая
вежливость...
Дали мне бумажку, взыскали семьсот тридцать рублей, а бумаг записали на
меня на две тысячи. Ничего я не понял, но Кирилл Саверьяныч сказал, что так
все обставлено по правилам, что нельзя бояться.
-- Тут даже образованные не все понимают, а можно только на практике. У
них головы-то какие! Со щучки одни щечки кушают!.. Политика финансов! и всем
выгодно. Оборот капиталов!.. У нас недавно началось, а за границей все
извозчики занимаются, потому там и богатство...
И за неделю я нажил сорок пять рублей, а как посмотрел в газету в
воскресенье, сразу за один день на шестьдесят рублей обогатился.
И в таком веселом расположении был я в то воскресенье, что прямо всех
хотелось обласкать и сказать хорошее слово. И пироги удались на славу. И
только сели мы за пирог и я рюмочку водки праздничную выпил, как раз и
входит в квартиру с морозу наш новый жилец. XIII
Очень был здоровый мороз в тот день, а он заявился в одном пальтишке. И
подумалось мне... Вот мы сыты, слава богу, и в тепле, а жилец этот с
барышней совсем бедные люди. И по виду очень симпатичные были. Ему-то лет
двадцать пять было, худощавый, черноватый, сурьезный по взгляду, а
барышня-то совсем молоденькая, лет восемнадцати, беленькая. В одной
комнатке, а по разным паспортам жили. Их, конечно, дело. Он книги продавал
от магазинов, образцы разносил, а она на курсах училась. И имущества у них
всего было ящик с книжками да подушки с одеялами. Так что мы им поставили
диванчик и кровать. И Колюшка с ними очень быстро обзнакомился через
Васикова своего.
Тихие были жильцы. Он-то часто в разъездах бывал с книжками, а барышня
с утра уходила и до ночи. И так с ними Колюшка за четыре месяца сдружился,
особенно с жиличкой, что Луша стала опасаться за его поведение. Долго ли до
греха! Она очень свободная и красивая, и мойто недурен, а жилец в отлучках,
тут-то и бывает. И даже Николаем его стала звать, и Луша раз слышала, как та
с ним чуть не на "ты" стала. А то заберет его и уйдет до трех ночи. А жилец
как слепой. Мало того! Раз отпустил ее с ним дня на два куда-то -- проводить
к тетке, в другой город.
Намекнул я насчет всего этого Колюшке, а он хоть бы слово.
-- Перед богом,-- говорю,-- ответишь, людей можешь расстроить...
Никаких разговоров, и даже улыбается. А Луша так из себя и выходит:
-- Прелюбодеяние у них может быть... Да еще на моей квартире! Чуть что
-- выгоню!..
Но только та очень умела к себе расположить и ласковая была со всеми
страшно. И к Луше так и ластилась:
-- Милая вы моя старушка-хлопотушка! У меня мама такая же...
И давай ее целовать. А Луша и растает. То, бывало, на нее зуб точит за
Колюшку, а то Наташку ею корить начнет:
-- Вот ты какая дылда бесчувственная к матери, а вот жиличка-то лучше
тебя меня уважает, хоть и образованная...
Зато от жильца мы слова не слыхали: сумрачный и дикий, и как дома, все
по комнатке из угла в угол ходит.
Так вот, пришел он с морозу, и видно, что продрог. Смотрю я, как пирог
так душисто дымится, и повернулось у меня на сердце. Вот, думаю, живут люди,
обедают не каждый день, хотя и очень образованные, и пирожка-то у них
никогда не бывает. И сказал я Луше:
-- Вот что. Позовем жильцов, пусть пирожка поедят... Им в охотку.
И она одобрила:
-- Ну что ж... Все-таки они образованные люди и всегда аккуратно
платят...
Пошел я к ним и пригласил. А Колюшка, конечно, уж у них: как квартиру
снял. И очень он, видно, удивился, но потом и сам стал просить. Жилец-то
постеснялся было, смотрит на свою, а та, Раиса-то Сергевна, меня за обе руки
взяла и так ласково:
-- Оченно вами благодарны, и мы вас так любим. Ваш Николай нам так
много про вас хорошего насказал...
И так мне их тут жалко стало. Как сиротинки сидят в комнатке одной. И
так все прилично, и книжечки, и портретики по стенке, где барышня спала. И
картинка Божией Матери, как она над младенцем плачет. И стали кушать пирог,
но больше молча, только барышня еще имела со мной разговор про посторонние
предметы. И за Колюшкой я таки хорошо заприметил, что все на нее
посматривал, и чашку ей подаст, и все... А тот, жилец-то, все стеснялся. И
одежа на нем потерта была сильно, а тут все-таки Наташка... Но ели с
аппетитом. Только раз и сказал жилец:
-- Прекрасный пирог. У мамаши я такие пироги ел... И Раиса Сергевна
даже вздохнула и сказала, что очень любила лепешки на сметане. А Луша им еще
по куску. Очень ей пришло, что похвалили.
И Черепахин был приглашен, но только все конфузился женского пола.
Нескладный он был, лапы красные и в глазах спирт, потому что он стал очень
сильно зашибать по случаю тревоги. И тут все рюмку за рюмкой. И такая в нем
смелость дерзкая объявилась, а может, и с конфузу, но только даже
приглашения не дожидался, а сам все наливал. Луша мне все мигала, но я же не
мог его остановить. Ну, он духу и набирался. А Наташка его все на смех. Вот,
дескать, у нас Черепахин может кочерги гнуть, и от разбойников произошел, и
другое там. А тот хлоп и хлоп. Даже все удивлялись, что так много пьет и без
закуски. И как нахлопался, вдруг и говорит жильцу:
-- Скажите, господин, от чего в человеке бывает смертельная тоска?
Очень удивил разговором. А Наташка как прыснет! Луша ей