нимания - я чепуху
несу. Голова трещит...
     - Я пойду за врачом, - наверно, у вас температура.
     - А врач зачем? Я вам сказал - простыл.
     Володя просидел еще час. Соколовский вдруг пожаловался:
     - Голова просто разрывается. Глупо...
     Володя встал.
     - Сейчас приведу врача.
     - Владимир Андреевич, погодите... Только не Шерер! Если уж вам хочется,
попросите Горохова. А лучше никого...
     Горохов cказал: скорей всего,  грипп, видимо,  у  него легко повышается
температура, возможно,  однако,  воcпаление  легких,  с сердцем  нехорошо...
Сейчас он пришлет Барыкину: нужно впрыскивать  пенициллин и камфору.  Завтра
утром он зайдет.
     Володя остался у больного. Ему псказалось, что Соколовский уснул.
     Евгений   Владимирович   не   спал.   Он   сердился,  что   жар  мешает
сосредоточиться,  мысли  обгоняли одна  другую,  сталкивались,  приходили  и
тотчас исчезали. А он хотел  подумать  над тем, что рассказал Пухов. Значит,
Журавлев снова вытащил давнюю историю. Сто  раз пришлось объяснять. В  итоге
все понимают, говорят: "Ясно". А  потом опять вылезает Сапунов, или Полищук,
или Журавлев, и начинается: "Как" Что? Почему?? Через месяц или два, когда я
совсем  изведусь, никакой мединал  больше  не  будет  действовать.  Журавлев
погладит свою трясучую  щеку и милостиво изречет: "Ясно". Самое смешное, что
мне  самому  не ясно. Никогда я не пойму, почему  мою дочь, внучку  старого,
бородатого  помора, зовут  Мэри. "Пью за здравие Мэри..."  Пушкин тут ни при
чем,  это авторство Майи Балабановой.  Бедная, вздорная женщина, она мечтала
играть в теннис  под  солнцем  Флориды, а умерла в черном поселке  Боринажа,
прислушиваясь  к  шагам  эсэсовцев. Каких  глупостей  не  делает  человек  в
молодости!  Может  быть, не только в молодости... Я не могу себе представить
Машеньку в дурацком хитоне. Она написала -  "сочувствующая". А  разве  можно
сочувствовать  подвигу народа, его жертвам,  труду? Можно  либо самой класть
кирпичи,  либо промолчать..  Журавлев,  очевидно, хочет  от меня отделаться.
Глупо - нужно закончить  новую модель. С сигнализацией я справлюсь... Завтра
может  появиться  в газете фельетон, как на Урале. Интересно, что  придумает
газетчик?  Могу  подсказать заглавие: "Бельгийский соколик". Нет, теперь  не
выйдет, времена другие, Журавлев
     многого не понимает... Почему он  это затеял? Должно быть,  разозлился,
что я выступил  на партсобрании. Как  же  я мог промолчать? Люди изготовляют
замечательные станки, а  живут в истлевших домах с  дырявыми крышами. Где же
об этом говорить, если не на партийном собрании? В Архангельске  был  Никита
Черных,  старый большевик, он знал Ленина, работал  с Иннокентием,  он любил
говорить: "Партия - это совесть". Журавлев ответит:  "Я  тоже  партийный"...
Почему я думаю о Журавлеве? Не стоит... Неужели самое важное  -  это анкета?
Напишу  еще  раз. А  если умру, не  напишу. Все  уже написано.  Что у меня с
головой  делается?  В  жизни  такого не  было... Я  был уверен,  что сегодня
двадцать первое, а  оказывается,  девятнадцатое.  Раньше чем двадцать пятого
нельзя   пойти  к  Вере.  Значит,  еще  шесть   дней.  Долго...  А  вдруг  я
действительно  очень болен? Сколько это может продолжаться?.. В прошлый  раз
Вера  рассердилась.  Нельзя  было  говорить  про  алоэ... Почему,  когда  мы
встречаемся, мы  часто сидим и молчим? Кажется,  что  наши сердца  промерзли
насквозь...  Сегодня было  очень холодно,  вот  я и простыл. Вера  меня  раз
поправила - "простудился"... Нужно было бы  выпить перцовки, вспотеть. Врачи
всегда усложняют. Вера тоже...  Горохов  сказал "инфекция". Любовью заразить
нельзя.  Этого не мог ни Леонардо, ни Пушкин. Я  стоял на перроне Казанского
вокзала,  когда военный  сказал  девушке, которая его  провожала:  "Говорят,
Маяковский застрелился..." Она не знала,  кто это Маяковский, но схватила за
руку военного. "Ваня, ну зачем ты уезжаешь"..? Голова буквально разрывается.
По-моему,  Пухов  поджег  дом,  это на  него  похоже  -  швыряет окурки куда
попало... Огонь-то какой!.. Вдруг сгорит Пухов?  А  ведь он говорит, что еще
не  написал ни  одной картины. Нужно бы забрать чертежи... Почему  Пухов  не
знает, какими  красками  писал Леонардо? У Леонардо была  большая борода, он
был влюблен в Лизу. Есть пруд возле Симонова монастыря,  там утопилась Лиза.
Другая... А пруда больше нет - Дворец культуры. Завод хороший, но почему они
еще  делают легковые старого типа - чересчур  громоздкие и жрут  горючее без
зазрения?.. Огонь, по-моему, растет На лестнице кран...
     Соколовский крикнул:
     - Тушите, пока не поздно!
     Володя прикрыл лампу куском картона. Соколовский снова замолк. Потом он
начал что-то  бормотать. Володя расслышал отдельные  слова:  "Мэри", "алоэ",
"суккуленты".
     Володя  подумал:  он и ботаникой увлекается. Рассказывал  про  какую-то
агаву. Что  только его  не интересует!  Ну, не все ли равно, какими красками
писал Винчи? Сабуров пишет  теми же  красками, что я, а получается  иначе...
Кто эта Мэри? Наверно, его старая любовь.  Смешно подумать,  что Соколовский
когда-то увлекался женщиной... Имя иностранное. Может быть, правда,  что  он
был в Бельгии?..  Я  зря ему рассказал, он после этого слег, бредит. В общем
виноват я...
     Хотя  Володя  понимал,  что  от  огорчения нельзя заболеть  воспалением
легких,  ему  теперь  казалось,  что Соколовский  свалился  оттого,  что  он
рассказал ему гадкую сплетню.
     Рано утром снова пришел Горохов, он хмурился, потом сказал:
     - Я попрошу на консультацию профессора Байкова.
     Из города  приехал профессор. Он долго что-то объяснял Горохову. Володя
не  понимал терминов, только видел, что врачи встревожены. Горохов  опросил,
не перевезти ли Соколовского в больницу. Профессор покачал головой:
     - Лучше его не трогать. Вы сможете оставить здесь сестру?
     Барыкина осталась у  Соколовского. Под вечер Володя  пришел домой. Соня
удивилась его измученному виду:
     - Что случилось?
     Он не ответил и прошел к себе.
     Соколовский  пробыл свыше  двух суток без сознания. На  третье утро  он
открыл глаза. Ему псказалось, что он опоздал на работу, и он протянул руку к
столику, куда обычно клал ручные часы, опрокинул пузырек с лекарством. Тогда
он вспомнил: я болен, приходил Горохов... Он закрыл глаза и начал мучительно
вспоминать, что  с ним произошло:  пришел Пухов, меня знобило, потом начался
пожар...  Нет,  это,  наверно,  мне  приснилось...  Все  в  голове путалось,
почему-то  отчетливо вставало одно:  я спросил Пухова, какими красками писал
Леонардо, а он не знал...
     Постепенно  он  многое  припомнил.  Пухов  рассказал  про  Журавлева...
Соколовский  поморщился. Все пересохло во  рту, и какой-то странный привкус,
будто я сосал  железо...  Надоела эта история с  Бельгией!.. Сейчас встану и
пойду  к Вере. Бывают минуты, когда нельзя быть одному...  Не могу понять  -
который теперь  час? Светло. Значит,  ее нет дома...  Я еще, кажется, болен,
глядеть больно, и голова не моя - поднять не могу.
     Он застонал. Подошла Барыкина, но он ее  не видел,  снова погрузился  в
горячий, темный водоворот забытья.
     Вечером он открыл глаза и  вскрикнул: над ним  стояла Вера. Она глядела
на Соколовского. Никогда еще не видел он ее такой. Он хотел что-то  сказать,
но не мог, только назвал ее по имени. Она строго сказала:
     - Вам нельзя разговаривать.
     Она отошла от кровати и шепнула Барыкиной:
     - Узнал...
     Соколовский  лежал  с  закрытыми  глазами  и   смутно  спрашивал  себя:
приснилось мне, или Вера здесь? Нужно выяснить, это очень важно... Я забыл -
ведь она доктор, а я, наверно, болен... Что у меня с головой? Все путается .
     Барыкина подошла к больному.
     - Снова забылся .. Вера Григорьевна, что с вами?
     Она протянула  Шерер стакан  воды. Но Вера Григорьевна быстро  овладела
собой и спокойно сказала:
     - Нужно вспрыснуть камфору. А я сейчас позвоню профессору Байкову...

        "13"

     Сибирцев  еще в ноябре  говорил: "В деревне  нужны люди,  категорически
нужны". Говорил он это с двойным чувством: понимал, что в деревне нужны люди
работящие,  а  не лодыри -  дело  серьезное,  -  но разве Журавлев  отпустит
хорошего  человека?  Никогда!  Да  и  как отпустить?  Мы  теперь  поставляем
автоматические  линии  для  двух  тракторных  заводов,  станки   "Сельмашу",
работаем на подъем сельского хозяйства. Правильней всего, думал Сибирцев, не
уговаривать никого уезжать, но Журавлев настаивает, чтобы провели кампанию
     Лошаков  сказал,  что согласен  поехать в МТС. Журавлев замахал руками:
"Его ни в коем случае нельзя отпустить.." Сибирцев постоял, помялся  "Что же
нам  делать, Иван Васильевич"? Журавлев ответил, что  следует поискать среди
новичков  (он  сказал:  "которые еще не  вросли в  производство,  под ногами
путаются");  подумав,  добавил:  "Поговори  с  Чижовым,  он,   кстати,   был
трактористом". Геннадий Чижов  еще год назад числился стахановцем, но спился
(отец его  тоже страдал запоем). Журавлев не раз  собирался его уволить,  но
откладывал: "Обещает, что больше росинки в рот не возьмет..."
     В конце  января  фотограф  областной  газеты заснял,  как  трое молодых
парнишек и Чижов подписывали заявления о своем желании уехать в деревню.
     Чижову Сибирцев сказал откровенно:  "Мой тебе совет - уезжай.  У тебя с
вином такой  перебор,  что  ничего  хорошего не  получится.  Журавлев  давно
грозился тебя прогнать, и правильно - разве ты знаешь, что с тобой через час
будет"..? Чижов выругался,  помолчал, снова выругался и вяло ответил: "А что
ты думаешь" Вот возьму и поеду к старикам. Колхоз у нас, кстати, хороший...?
     Осенью в колхоз "Красный путь" вернулся Белкин; он  после войны застрял
в  Литве,  работал там  в  лесничестве. Это был серьезный,  хмурый  человек,
силач,  на  все  он отвечал  "еще что  надумали",  но  все хорошо  выполнял.
Антонина Павловна, узнав о приезде Белкина, просияла.
     Она часто  вздыхала: рук не хватает. Подумать только:  девять тысяч га,
почти три тысячи голов крупного скота, птицеферма, сад, пасека большая  -  и
всего-навсего  сто шестьдесят  три трудоспособных! После приезда Белкина она
размечталась: может, еще кто приедет?..
     Вскоре  к  ней  явился Родионов, сказал: "Племянник  Сашуня  из  Москвы
письмо написал, к  нам просится, не знаю даже, что  ему  ответить". Антонина
Павловна сказала:  "Пиши,  чтобы  приезжал.  Мало у нас народу, вся  беда  в
этом..."
     Сашуня, приехав,  рассказал, что работал в артели приемщиком,  здоровье
ослабло,  доктор сказал,  что требуется свежий  воздух,  а  помещение артели
полуподвальное, воняет кожей, комнаты у нeго вообще не было  - снимал угол у
частника, одним словом, он решит переключиться
     Сашуня  любил похвастать: в первые  же  три дня он рассказал всем,  что
возле Дрездена,  где стоял его батальон, овца окотилась шестью ягнятами, они
за ней бегали, как  цыплята за курицей; в Москве председатель артели угостил
его  утиным  яйцом  из  Китая,  яйцу  этому было  сто лет,  страшновато,  но
интересно, он съел; пришлось ему участвовать в киносъемке - возлагал Пушкину
цветы,  два раза клал тот же  букет, первый раз не получилось, а  на  экране
вышло исключительно; в автобусе он познакомился с Лысенко, и Лысенко сказал,
что  зима очень теплая; Сашуня его  спросил, какой будет урожай, он ответил,
что в точности сказать нельзя, но надеется, что будет исключительный.
     Антонина  Павловна  забеспокоилась: здоровье,  говорит,  слабое, да еще
болтун. Что с таким делать! Но  Сашуня, увидав,  что рассказывать ему больше
нечего,  занялся  делом: починил стол в правлении колхоза, почистил хлев для
молодняка;  выяснилось,  что он служил в санбате,  умеет столярничать, может
водить  грузовик.  Антонина  Павловна  сказала  Родионову:  "За  Сашуню  вам
спасибо. Вот и народу у нас прибавилось..."
     Узнав  о  возвращении   Геннадия  Чижова,  Антонина  Павловна,  однако,
рассердилась.  Пишут,  что едут в деревню,  можно  сказать, лучшие, а  таких
пьяниц,  как  Генька, я отроду не видала. Он  когда  летом к своим приезжал,
чуть было клуб не спалил. Таких нам не надо...
     Геня  Чижов  приехал  трезвый  и  скучный. Отец,  обрадовавшись  поводу
выпить,  выставил две  пол-литровки.  Геня  сразу  оживился  и  начал ругать
Журавлева: "Я, может быть, от него и к вину пристрастился, такое он вызывает
во мне  неслыханное  отвращение. Свистун он проклятый, а не директор. Да что
тут  долго  говорить  - его собственная жена  ему в  морду плюнула..."  Мать
Чижова  всплеснула руками: "Да  что ты, Геня,  говоришь"  Это наша-то Лена??
Геня  радостно закивал  головой "Вот именно. Я ее девчонкой помню, дядя Паша
нас  обоих отстегал, когда мы яблоки поснимали. Отец ее мне зверя подарил  -
свинью  с   этаким   рылом,  абсолютный  портрет  Журавлева.   Ленка  люксом
прельстилась  -  супруга директора,  - не иначе. Только  и она не выдержала,
съехала от него, точно, можете не сомневаться..."
     Лена  часто  думала:  надо   написать   про  все  маме,  и  всякий  раз
откладывала, понимала,  что  огорчит мать.  Недавно  она отправила  Антонине
Павловне письмо, сообщала, что  все в порядке, Шурочка рисует, многo работы,
скоро напишет  длинное письмо, но о  том, что в  ее жизни  произошли большие
перемены, так и не написала.
     Чижова наутро пошла к Антонине Павловне и, сладко улыбаясь, доложила:
     - Геня-то наш приехал...
     Чижова  с  давних  пор   недолюбливала  Антонину   Павловну:  чего  она
командует,  как генерал? Я, может  быть,  лучше ее понимаю... Если  она даже
председатель,  кто  ей дал  право  меня спрашивать,  почему  мой  муж пьяный
является? Это мое горе, нечего ей распространяться. Ее муж стада привести не
может, летом корову Сабашниковой всю ночь проискали. Лучше бы помолчала...
     Все с той же улыбочкой Чижова спросила Антонину  Павловну, получает  ли
она  письма  от  Лены.  Антонина  Павловна  ответила,   что  недавно  пришло
коротенькое письмо:
     -  Работы у  Лены много -  две смены, и еще ее агитатором назначили,  к
выборам...
     - Геня наш рассказывал,  что  Лена с мужем  разводится, съехала она  от
Журавлева. Я и хотела  спросить: как ей,  бедненькой, живется? С девочкой-то
трудно одной...
     Антонина Павловна псказала, что умеет владеть собой, ничего не сказала,
только спросила Чижову, что думает делать Геня  - на время приехал или хочет
работать в колхозе.
     Она ни слова  не сказала мужу, всю ночь не спала - думала: что с Леной?
Конечно,  Генька Чижов  пьяница и  никчемный  человек,  но  не  посмел бы он
придумать такое...  Антонина  Павловна вспомнила: ведь  Лена  говорила,  что
Журавлев ей кажется  менее привлекательным, чем  раньше.  Наверно, правда  -
ушла от него. Но как матери не  написала?.. Она тихонько всплакнула, а потом
решила:  поеду в город, посмотрю, как Лена устроилась. Шурочку возьму - куда
же ей одной с девочкой...
     Лена  была в библиотеке. Вера  Григорьевна  у больного; дверь  Антонине
Павловне открыла работница доктора Горохова  Настя. Поджимая  губы, Антонина
Павловна строго спросила:
     - Лена у вас проживает?
     Шурочка не узнала бабушку; Антонина Павловна напрасно ее звала, девочка
стеснялась и пряталась за Настю. Наконец пришла Лена.
     - Матери не написала, - повторила в слезах Антонина Павловна.
     Успокоившись немного, она сказала:
     -  Шурочку  я  с собой возьму. Хоть до весны, пока не устроишься.  Отец
обрадуется,  хворает он, а все  с  детишками  возятся, зверей мастерит. А на
каникулы к  нам  приедешь... Как же  ты матери не написала? Я ведь  случайно
узнала - от Чижовой. Генька к ним приехал. Мало нам старика Чижова... Да  ты
его помнишь  - он тебя пугал,  что ты  запечатанная, больше расти не будешь.
Один день проработает, а потам  месяц пьяный валяется. Теперь к нему  Генька
прибыл -  трудовые резервы... Так вот, приходит  Чижова и выкладывает: "Лена
ваша разводится..." Я чуть было у нее на глазах не разревелась...
     - Ты меня осуждаешь? - спросила Лена.
     - Зачем глупости говоришь? Обидно мне, что  матери не написала. А какой
я тебе судья? Трудно одной, да еще с девочкой... Отец-то к ней ходит?
     -  Поставил  условие,  что каждое  воскресенье буду  ее приводить.  Раз
привела.  Потом передал, что занят.  Позавчера я позвонила, спрашиваю, когда
привести  девочку.  Он отвечает,  что у  него  много  работы, пошлет Шурочке
шоколад. Наверно,  с Хитровым на  рыбалку поехал... Мне-то казалось,  что он
любит Шурочку, я из-за этого мучилась, не могла решиться...
     -  "Казалось",  -  сердито проговорила  Антонина  Павловна.  - Все тебе
казалось: и  что работник  он необыкновенный, и  все понимает, и душа у него
настоящая. Я-то помню, как ты про него рассказывала...
     У Лены псказались на глазах слезы. Антонина Павловна спохватилась:
     - Ну,  чего ты? Ошиблась  ты в нем, это и  с  большими людьми бывает. Я
тебя не упрекаю... Нехороший он человек, сразу я почувствовала. Я твоих тайн
не знаю, про другое говорю... Когда у вас гостила, насмотрелась. Грубый он с
людьми,  не входит  в  положение. Я  его  раз спросила,  почему  в заводском
магазине хоть шаром покати,  люди должны  в город ездить, туда и назад - три
часа, кажется, можно  бы  наладить, а  он мне отвечает,  что на  нем  завод,
хвастать начал, какие  машины делают, врал, будто в магазине все есть,  даже
сахар... При мне пришел к нему человек, просит, чтобы разрешили на  попутном
грузовике  жену  до родильного  дома довезти,  он  говорит: "Машины  не  для
этого". Я его  потом спросила, неужели ему женщины  не жалко, смеется: "Даст
пятерку водителю - и все тут, нечего мне голову морочить..."  От таких народ
и страдает, ему что ни скажи - отмахнется... Когда Чижова мне  рассказала, я
ночь  не  спала.  Обидно  было, что мать  от  чужих  узнает.  А  за  тебя  я
радовалась: разве можно жить с таким истуканом?..
     - А почему, когда я тебе сказала, что мне он уже не так нравится, ты на
меня кричать начала?
     -  Не поняла я тебя,  думала - дочка у вас, образуется... Вот подрастет
Шурочка, сама увидишь  - нелегко быть матерью, боишься совет дать... Да ты и
без моих советов обошлась. Одного не понимаю - почему от матери скрыла?..
     После  встречи  с Коротеевым  в театре прошли две  недели,  а Лена  все
думала о том разговоре. Почему Коротеев меня пожалел? У него хорошее сердце.
А мне  от этого только тяжелее. Не будь Шурочки, кажется,  не  выдержала бы.
Никогда я не думала, что такое бывает. В институте девушки рассказывали, что
влюблены, ходили в кино, смеялись. Да и мне тогда казалось, что я влюблена в
Журавлева. По-детски все было... А теперь как рана, все время чувствую, и не
заживает; нет, еще больнее... Вера Григорьевна - необыкновенный человек, она
мне  помогла. Вылечить, конечно,  она  не может,  от этого нет лекарства, но
теперь  мне не стыдно самой  себя,  она меня уговорила, что глупо стыдиться,
нет ничего плохого...
     Лена боялась, что мать заметит, в каком она состоянии, и сама над собой
смеялась: ну,  как можно заметить? Ведь не  написано  на  мне, что я не могу
жить без него... С мамой я говорю, как будто этого нет,  да ее такие вещи не
интересуют...  А вот  Шурочку  мне  трудно  отпустить.  Я еще  больше к  ней
привязалась. Не могу себе представить - проснусь  утром и не увижу,  как она
лежит, ножками  перебирает  и  хитро улыбается:  "Мама, а  ты  не  спишь - я
вижу..."
     Антонина Павловна долго говорила с  Леной, вспомнила ее детство, вместе
поплакали о Сереже. Вечером Антонина Павловна сказала, что завтра уезжает.
     - Шурочку я возьму.
     - Не знаю, как быть... Мне сейчас будет без нее особенно тяжело...
     Антонина Павловна посмотрела на дочь и ничего не сказала.
     Они поговорили об отце. Антонина Павловна улыбнулась.
     -  Он  недавно  носорога смастерил: похожий, как в  книжке... Лена,  ты
Шурочку хоть до весенних к