Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
ходить по Парижу, помни - я иду
рядом. Гляжу с тобой. Вообще живу с тобой. Понимаешь?..
Надежда Егоровна слышала, как Савченко ушел под утро, но не стала
спрашивать: у Сони был такой счастливый вид, что она поняла все без слов.
С утра она суетилась, ходила на рынок, готовила ужин. За вином пошел
Володя, и он помогал раздвинуть стол. Надежда Егоровна думала: может быть,
его гости развлекут, ведь Соколовский придет, а Володя его любит... Но
Володя неожиданно исчез. Надежда Егоровна вздохнула: опять побежал к
Бушагину... Хоть за Соню я теперь спокойна... Обидно, что Егоров не сможет
прийти, - расхворался. Как Мария Ивановна скончалась, он все время болеет.
Да это понятно - жили они душа в душу... Я всем сказала: приходите,
отпразднуем приезд Сони. Если бы сказать: "Соня-то замуж выходит", - вот бы
отпраздновали!.. Не такой у нее характер, даже мне не рассказала...
На столе стоял букет роз. Вера Григорьевна удивилась:
- Откуда уже розы? И какие пышные, летние!
- Это Леонид Борисович принес - оранжерейные, - объяснила Надежда
Егоровна.
Соколовский разлил вино и предложил выпить за здоровье Надежды
Егоровны.
Все последние дни он был в приподнятом состоянии. Двадцать второго
приезжают заказчики. Егоров сказал, что взвесил все, поддержит. Получилось
лучше, чем я мог рассчитывать. Хорошо, что Вера согласилась пойти, - ее ведь
очень трудно вытащить. А со мной она пошла первый раз... Мне здесь нравится:
собрались хорошие люди, и всем почему-то весело. А это не часто бывает..
Весел был и обычно унылый Брайнин. Он боялся, что Соколовский на него
обижен. Не раз упрекал себя: почему я поддался Сафонову?.. А вот Евгений
Владимирович сел рядом, дружески со мной разговаривает, как будто ничего не
было... У нас с ним есть что вспомнить - столько лет вместе проработали,
пережили и хорошее и плохое! Когда выпустили первую автоматическую линию, в
приказе были упомянуты Егоров, Соколовский и я. Мы тогда это отметили,
провели вечер у Егорова. Жалко, что Егорова сегодня нет. Что-то он стал
часто хворать. А когда Журавлев хотел потопить Соколовского, он ведь и на
меня ополчился. На партбюро я выступил глупо... Если проект Соколовского
примут, я только обрадуюсь. С ним приятно работать. В прошлом году он мне
сильно помог с системой сигнализации. Вот просто посидеть, поговорить - это
с ним нелегко: любит погладить против шерстки. А сегодня он добрый...
Брайнин и его жена, Мария Марковна, толстая женщина с выпуклыми, вечно
перепуганными глазами, радовались еще потому, что Яша доволен. Узнав, что
сына направляют в Караганду, Наум Борисович расстроился, Мария Марковна
плакала. Только Яша не унывал: "А что тут плохого"? Брайнин сердился:
мальчишка, он ничего не понимает! Глушь, даже города близко нет, и климат
ужасный. А он радуется... И вот недавно от Яши пришло письмо, которое Мария
Марковна всем показывала. Яша писал, что работа сказалась еще интереснее,
чем он ожидал, общежитие приличное, товарищи ему понравились. Когда Брайнины
ехали к Надежде Егоровне, Наум Борисович сказал жене: "Хорошо, что у Яши
такой характер, - мог бы вырасти маменькиным сынком, ведь мы достаточно его
баловали. А он нетребовательный, увлекается работой, быстро сходится с
людьми Нет, Яша не пропадет..."
Лена была в хорошем настроении. Утром принесли письмо и посылку от
Журавлева. Он сообщал Лене, что в его жизни произошли некоторые перемены: он
женился. Конечно, по-прежнему он мечтает, как бы поскорее увидать Шурочку,
но на заводе не все благополучно и взять отпуск раньше сентября ему не
удастся. В посылке оказалась коробка конфет и вязаное платьице на трехлетнюю
девочку. Лена дала шоколад Шурочке: "Это от твоего папы". Шурочка побежала к
Дмитрию Сергеевичу: "Папа, я тебя сейчас чем-то угощу. Только не бери в
серебряной бумажке - ее нужно скушать последней, а то будет некрасиво..."
Лена облегченно вздохнула. До сентября еще далеко! Хорошо, что он женился. У
него теперь своя семья. Мне как-то спокойней...
Еще радовалась Лена потому, что Дмитрий Сергеевич громко разговаривал,
смеялся. Вот я с ним год, а редко его видела таким разговорчивым,
беззаботным...
Два часа назад, пока Лена переодевалась, Коротеев почему-то вспомнил
свой разговор с Трифоновым. Уверял, что я окажусь в нелепом положении, а в
нелепом положении сказался он. Я уж не говорю о выговоре, но ведь он называл
проект Соколовского "очковтирательством". А предложение дельное. Я сказал
Голованову, что мы должны думать не только о сдаче заказа, но об интересах
заказчиков. Демин, к счастью, вмешался. Заказчики, разумеется, ухватились.
Трифонов всегда в хвосте. У него вся жизнь в четырех глаголах: подсказать,
поправить, одернуть, проработать... Впрочем, дело не в этом. Год назад я
сидел и думал о Журавлеве. Теперь все валю на Трифонова. Важно другое: как
ведет себя товарищ Коротеев? Лена это поняла до меня. Может быть, потому,
что женщины чувствительней? Не знаю. Лене легче, она многого не пережила...
Лицо Коротеева помрачнело. Но в эту минуту вошла Лена. Ей очень шло новое
летнее платье, зеленовато-голубое. Он обнял ее. Она засмеялась: "Не помни!
Нам идти пора..." И снова Лена увидала на лице Дмитрия Сергеевича ту
светлую, едва приметную улыбку, которая не покидала его все последнее время.
Вырубин не вспоминал прошлого: прошлое в нем жило, и тяготило его, и
придавало устойчивость, силу. Он объяснял Соколовскому, что стимуляторы
роста могут успешно применяться для предотвращения предуборочного спада
плодов. И то, что он может отдаваться любимому делу, что он сидит с друзьями
в уютной комнате, что наперекор всему он жив, его молодило. Надежда Егоровна
подумала: никогда не сказала бы, что он на пять лет старше меня...
Она спросила Лену:
- Как у вас экзамены прошли? Вы ведь волновались за одного мальчика.
Лена рассмеялась.
- У Васи все пятерки, четверка только по английскому, да и то
несправедливо... Разве вы не видите, Надежда Егоровна, какая я веселая? Я
ведь действительно за него ужасно волновалась. Молодец, не подвел...
Соня порой теряла нить разговора, отвечала невпопад. Она слышала, что
Брайнин говорит с Коротеевым о заводе, а потом задумалась. Брайнин ее
спросил:
- Ну как, по-твоему, где приятнее - в Пензе или дома?
Она ответила:
- У нас совершенно другой профиль...
Все рассмеялись. Наум Борисович игриво сказал:
- Ты не можешь ни о чем другом думать. Кажется, ты оставила в Пензе
сердце?
Соня покраснела. Веду себя неприлично. А Наум Борисович удивился: попал
в точку...
Соня сидела рядом с Верой Григорьевной, они разговаривали вполголоса.
- Андрея Ивановича нет, - сказала Вера. - Вот кто радовался бы! За
неделю до его смерти я ему сказала, что у меня настроение хорошее - обещают
отремонтировать больницу. И ему сразу стало легче. А сегодня, по моему, все
веселые, даже Брайнин...
Соня подумала: отцу я бы все рассказала. Он мне говорил, что у меня
зачем-то на сердце обручи. А теперь обручей нет, Савченко это знает...
Смешно - мама его зовет Гришей, а я о нем всегда думаю "Савченко" - со дня,
когда познакомились. Да и в ту ночь...
Наум Борисович попросил разрешение послушать радио: интересно, что
говорят о предстоящей встрече глав правительств. Оказалось, поздно - конец
"последних известий". Они узнали только, что шведские туристы собираются в
Ленинград, что футбольный матч кончился со счетом три - ноль в пользу
"Динамо" и что завтра ожидается переменная облачность, ветер слабый,
температура утром восемнадцать.
Потом раздалось пение: диктор объяснил - это известный французский
певец.
Улицы Парижа, серые и голубые.
Я иду один, со мной идет печаль...
Соня не выдержала, подошла к приемнику. Какая грустная песенка! Где-то
далеко Париж. Савченко идет один. А рядом печаль...
Надежда Егоровна сказала Брайнину, который сидел на другом конце стола:
- Савченко-то в Париже...
- Это хорошие признаки: сторонникам политики с позиции силы не удается,
так сказать, воспрепятствовать культурному и экономическому обмену...
Жена Брайнина следила за Соней. Наум, как всегда, попал пальцем в небо.
Я знала, что Савченко не отступит...
Все встали. Соколовский, смеясь, рассказывал Леониду Борисовичу, как на
московском аэродроме он увидел подвыпившего американца в огромной меховой
шапке:
- Жара была страшная. Все на него глядели, а он объяснял: "Я красный
казак..."
Надежда Егоровна расспрашивала Лену про Шурочку. Лена показала
фотографии. Надежда Егоровна расчувствовалась:
- Хорошенькая! Когда они маленькие, волнуешься. А вырастут - еще
труднее... Но она у вас веселенькая...
- Это она с котом Леонида Борисовича разыгралась. Он кота завел...
Брайнин подошел с бокалом к Соколовскому.
- За успех вашего проекта, Евгений Владимирович!
Они чокнулись.
Вера Григорьевна в углу о чем-то разговаривала с Соней; обе были
оживлены и смущены. А когда Вера смущалась, она становилась похожей на
молоденькую девушку. Надежда Егоровна шепнула Соколовскому:
- Посмотрите, Евгений Владимирович. Можно подумать, что они раскрывают
друг другу сердечные тайны.
Соколовский улыбнулся
- Может быть, и так...
До Коротеева долетела одна фраза Сони:
- Я раньше думала, что все сложнее. А теперь мне кажется, что все
проще, - наверно, в этом вся сложность...
Когда Коротеев возвращался домой с Леной, она говорила:
- Я Веру хорошо знаю. Ведь она даже, когда ко мне приходит, всегда
что-нибудь придумает - или книгу забыла вернуть, или Шурочка плохо
выглядит... Горохов ее называет "рак-отшельник". Никогда я не могла себе
представить, что она пойдет в гости. А ты видел, какая она была веселая?..
Скрывала от всех про Соколовского, а сегодня при Брайнине сказала ему: "Я
пойду к тебе..." Я за нее так радуюсь! Ты не представляешь себе, Митя, какой
она чудесный человек!
Потом Лена замолкла. Они шли, взявшись за руки, как дети.
Лена думала теперь о муже. Наверно, я не все знаю в его жизни, да и что
знаю, не могу понять до конца... Эти дни он веселый, но завтра на него может
найти то, прежнее... Все равно, кажется, я теперь не растеряюсь: знаю, он
сильный, справится...
- Митя, о чем ты думаешь?
Он остановился, чуть удивленно поглядел на нее и все с той же легкой
полуулыбкой ответил:
- Не знаю...
Навстречу неслась машина, и на секунду фары осветили лицо Коротеева -
высокий лоб, упрямые складки возле рта.
"17"
Накануне своего отъезда в Пензу Соня зашла к Володе. Он работал -
рисовал для плаката банки с рыбными консервами.
- Знаешь, Володя, я хочу перевестись сюда. Конечно, твой Журавлев
постарается мне попортить кровь, но я думаю, что все-таки отпустят.
Соня боялась, что брат начнет расспрашивать, почему она решила
перевестись, но Володя в ответ улыбнулся:
- Я очень рад за тебя. Понимаешь, очень...
Помолчав, он сказал:
- Кстати, если ты будешь с мамой, я смогу уехать.
- Ты собираешься в Москву?
- Ни в коем случае! В общем я никуда не собираюсь, сказал скорее
отвлеченно...
- Володя, у тебя какие-нибудь неприятности?
- Напротив, все в полном порядке.
- Почему ты хандришь?
- Не знаю. Очевидно, оттого, что хорошая погода, весна. Обратная
реакция...
- Я тебя очень мало видела. Кто это Бушагин?
- Человек.
- Я понимаю, что человек. Но почему ты все время с ним? Он тебе
нравится?
- В общем - да.
- Говорят, что он горький пьяница.
- Это преувеличено. Он ведь бухгалтер, ему приходится считать деньги.
Выпивает. Иногда без этого трудно...
- Володя, я боюсь, что ты дуришь. Ты мне писал, что мы должны помнить
отца, держаться друг за друга. А я вот уезжаю, и ты в таком состоянии.
Обещай мне, что ты постараешься быть пободрее, а в случае чего напишешь.
Обещаешь?
- Конечно, - он вдруг засмеялся. - Обещать, кстати, нетрудно. Я уж
столько надавал обещаний! А вот выполнить... Сонечка, не сердись! Право,
постараюсь...
Он и Надежда Егоровна проводили Соню. Прощаясь, она неожиданно сказала
матери:
- Может быть, я скоро вернусь. До свидания!
Володя долго махал платком, а глаза у него были грустные.
В купе сидели женщина с крохотной девочкой, командировочный, который,
как только поезд тронулся, начал уютно похрапывать, прижимая к себе
невероятно пухлый, потрепанный портфель, и юноша, по виду студент. Девочка
все время пыталась подойти к Соне, но мать ее не пускала. Студент сказал
Соне:
- Нечего сказать, скорый! Тащится, как реактивная черепаха...
Соня, занятая своими мыслями, не ответила. Тогда студент раскрыл книжку
и больше не заговаривал.
Соня вынула из сумки письмо Савченко. Ужасно долго шло! А я не
понимала, почему молчит...
Она решила перечитать письмо, хотя, кажется, знала его наизусть.
"Не обижайся, Соня, и не думай плохого, я много раз начинал тебе
писать, но не выходило. Конечно, у нас мало свободного времени: то
осматриваем достопримечательности, то на заводах, то обеды - французы очень
гостеприимны, а обедают здесь два раза в день. Все-таки я не поэтому тебе не
писал, было время и побродить одному по городу и поговорить с тобой. Но на
бумаге ничего не получалось, боюсь, что и теперь не получится.
Наверно, тебя прежде всего интересует, какой Париж. Красивый, даже
красивее, чем я думал. Эйфелева башня или Елисейские поля меня мало тронули,
хотя сотрудник торгпредства сразу нам это показал и сказал, что теперь мы
видели самое интересное. Но на набережных Сены есть удивительные места: река
свинцовая, чешуйчатая, а ночью вся в цветных камнях от фонарей, баржи, и на
них живут семьи, на набережных букинисты, причем они кажутся еще более
древними, чем их книжки, дома пепельные, каштаны, под ними скамейки и
парочки, люди проходят, а они не обращают внимания - целуются. Есть улочки
до того узкие, что, пожалуй, Журавлев не прошел бы. Много изумительных
старых зданий. Цветы повсюду - в парках, в витринах магазинов, на ручных
тележках, чуть ли не на каждой женщине. На заводах, куда нас водили, много
интересного и в устройстве и в оборудовании, но много и хлама. А вот люди
мне понравились - очень живые, любят пошутить, работают быстро и как-то
легко.
Одним словом, Париж красив до того, что за сердце хватает, и, он
печальный - трудно объяснить, почему. Не подумай, что люди на улицах
мрачные, наоборот, они скорее веселые. Конечно, в рабочих кварталах порой
бедновато, там можно увидеть и озабоченные лица женщин. Но там же я видел
карусели на площадях, танцульки. И все-таки в целом остается привкус грусти.
Будь здесь Сабуров, он, наверно, смог бы объяснить, почему. Я о нем часто
здесь думаю, вероятно, потому, что город красивый, и потому, что французы
любят живопись. А может быть, не от этого. Он меня научил видеть. Вот я
написал, что он понял бы, откуда печаль Парижа. А я не знаю, как это
объяснить.
Соколовский мне говорил, что пока он работает над проектом или его
отстаивает, он увлечен и все равно радуется или злится, но чувствует себя
замечательно, а когда все доделано, пущено в производство, настроение сразу
спадает. У меня впечатление, что все давным-давно доделано, и сейчас нет ни
проектов, ни волнений, может быть, печаль именно от этого, не знаю.
Я прежде не представлял себе, как живут французы, и многое меня
удивило. Здесь тоже имеют самое смутное представление о нашей жизни. Я
разговорился с одним инженером; он, очевидно, читает газеты, где о нас пишут
нечто несусветное, удивлялся нашей технической осведомленности, спросил
меня, женат ли я, совершенно искренне удивился, что у нас можно жениться,
можно и не расписываться, что это зависит от желания. А один рабочий мне
говорил, что в Советском Союзе все всегда веселые, с жаром доказывал, что
наши люди на фото только улыбаются. Конечно, в каком-то отношении это
глупость. Разве я мог улыбаться, когда думал, что ты меня забыла, или когда
выносили выговор Соколовскому" Все это не так.
Но вот что правда: когда я вспоминаю наш город, наш завод, мне
становится веселее, хотя я ничего не скрашиваю, вижу и плохие мостовые, и
облупленные фасады, и физиономию Хитрова, и вообще сотни неурядиц. Соня, ты,
наверно, удивишься, почему я пишу "наш завод", "наш город", хотя знаю, что
ты через десять дней будешь в Пензе. Но я тебя уже вижу со мной, - надеюсь,
ты не возражаешь" Все-таки я ничего тебе еще не объяснил, когда здесь, среди
всей красоты Парижа, я думаю о нашем городе, моя любовь там, жизнь моя там,
не только потому, что это - родное, а и потому, что мы что-то придумали, еще
много придумаем. Мне лично дома куда интереснее, больше забот, но и больше
всего впереди.
Не подумай, что я пишу корреспонденцию в газету, я просто часто ловлю
себя на том, что в голове наши дела. Хочу поскорее узнать, чем кончилось
обсуждение проекта Соколовского. Мне как-то странно, что он никогда не был в
Париже; он ведь мне говорил именно то, что я здесь переживаю. У меня такое
ощущение, что он стоит на башне и видит далеко-далеко. Если ты случайно его
встретишь, скажи, что я о нем часто вспоминаю.
Кланяйся, конечно, Надежде Егоровне и Володе. А Володе скажи, что здесь
на каждом шагу художники, есть улицы, где что ни дом, то выставка. Я видел
очень хорошие картины. А теперь другое, но этого ты ему не говори: у него в
характере что-то французское; я здесь заметил, что часто человек, которому
грустно, шутит, смеется, а собрались как-то инженеры, мы выпили, все были
веселые, и тогда они начали петь печальные песни.
Ты видишь, что писателя из меня не выйдет, исписал шесть страничек и не
сказал самого главного, отдаленно не знаю, как об этом сказать.
Соня, по-моему, ты все знаешь без слов. Хочется скорее к тебе! Если я
потом расскажу Голикову, что считал дни, которые оставались до отъезда, он
решит, что я лицемерю, а это так. Но что тут сказать... Когда мне казалось,
что все безнадежно, я мог бы написать о любви хоть сто страниц, а сейчас
ничего не выходит.
Соня, здесь сирень уже отцвела, но я все помню, я с тобой, и если бы не
писать, а говорить, как тогда!.. Да и говорить не нужно...
Из Москвы приеду в Пензу, хотя бы на один час!
Твой Г. С а в ч е н к о
Соня положила письмо в сумочку и закрыла глаза. Девочка снова подошла к
ней. У нее была большая голова и прозрачные, изумленные глаза.
- Я тебе говорю, не приставай к тете, - сказала мать.
Соня открыла глаза и улыбнулась девочке.
"1953-1955"