м и гордом страданье
     И милый образ во сне лишь порою видали.
     И смерть пришла, наступило за гробом свиданье...
     Но в мире новом друг друга они не узнали.

     Савченко  восхитился  и  сразу  померк, погасли  глаза,  исчезла  яркая
улыбка: вспомнил Соню.  Встречаемся, разговариваем, а смотрит на меня как на
чужого... Странно - тогда, в лесу, мне псказалось, что любит, целовала и так
глядела, так глядела, что до  сих пор, только вспомню,  хочется  побежать  к
ней, сказать: "Соня, да ведь это я..."
     Он  посмотрел на Коротеева.  Тот сидел неподвижно, уронив книгу на пол.
Они долго молчали. Наконец Савченко набрался смелости:
     - Дмитрий  Сергеевич, как  по-вашему, если у человека есть  чувство, он
должен бороться за свое счастье? Мне иногда кажется, что это унизительно...
     Коротеев едва заметно усмехнулся.
     - Конечно, нужно бороться. Прорваться сквозь туман...
     Савченко снова заулыбался.
     И  вот он пришел  к  Соне,  он скажет  ей все, прорвется сквозь  туман,
достанет свое счастье.
     - Соня,  пойдем погуляем. Мне  нужно  тебе много  сказать,  а  здесь не
говорится...
     - Холодно на улице. Но если хочешь, пойдем.
     Мороз  снова  крепкий  -  подул  северный  ветер.  Люди  идут быстро, а
Савченко и  Соня не торопятся, им  некуда торопиться. Со стороны они кажутся
счастливыми  влюбленными,  а  они  все  время  спорят.  Савченко  говорит  о
Коротееве,  об   автоматическом   управлении,  о  Берлинском  совещании,  об
итальянском фильме, который недавно показывали в клубе,  и  на  все, что  он
говорит, Соня возражает (только о станках она ничего не сказала).
     - Фильм замечательный! - восторгается он. -  Когда  мальчик рассердился
на отца, я чуть было не заплакал.
     - Сентиментально. Есть хорошие места, но конца нет.  Я так и не поняла,
что будет делать  этот  безработный  -  пойдет к  коммунистам  или останется
несознательным...
     Еще двести шагов. Савченко восторженно говорит о Франции:
     - Никогда французы не допустят ратификации...
     - Ты  о ком говоришь? О коммунистах или о парламенте? Нужно считаться с
реальными силами. Ты всегда увлекаешься...
     -  Я говорю именно о реальном. Ты  ведь  учила,  что  идеи,  доходя  до
сознания миллионов, становятся материальной силой.
     - В будущем, а мы говорим о том, что сейчас...
     Еще двести шагов.
     -  Журавлев   сегодня  зря  обругал  одного  фрезеровщика,  назвал  его
бракоделом. Вообще он негодяй.
     - Ты  всегда  преувеличиваешь. Отец говорит, что он  заурядный человек,
бюрократ.
     - Коротеев  тоже  так  считает.  А по-моему, негодяй.  Теперь он совсем
взбесился, после того, как его бросила жена. Ты слыхала об этом?
     - Слыхала, хотя это сплетни. Меня не интересует его личная жизнь.
     -  А  меня  интересует. Я  хотел  бы  понять:  какая  женщина могла его
полюбить? Я сегодня спросил Коротеева, что  он думает о  жене Журавлева,  он
ведь у них бывал, но он ничего не ответил - спешил. Я убежден, что она лучше
его, и вообще это хорошо, что она его бросила.
     - Не вижу ничего хорошего.
     - А если он негодяй?
     - Могла раньше подумать.
     - Твой брат сделал портрет Журавлева?
     - Кажется, да. Я не видела.
     - А почему он решил изобразить такого негодяя?
     - Не знаю. Наверно, заказали. Спроси его.
     - Нет, я не стану его спрашивать. Когда  Сабуров говорил про искусство,
мне понравилось.  А у твоего  брата странные идеи.  Он,  по-твоему,  говорил
всерьез или разыгрывал?
     - Не знаю. Он как ты - вы оба живете только своими впечатлениями, но он
все видит в черном цвете, а ты - в розовом.
     - А ты?
     - Я о себе не говорила. Я вижу так, как есть.
     Они прошли  много раз  до  аптеки и  назад. Теперь  Савченко говорит  о
книге, которую недавно прочитал:
     - Никакой это не реализм, просто принижение человека...
     Соне книга тоже не нравится, но она сердится на Савченко:
     - Не нахожу. По-моему, интересный  роман, поставлена  большая проблема.
Но  ты не  считаешь, что  литературную  дискуссию  можно  отложить?  Слишком
холодно. Ты,  кажется, хотел мне что-то сказать? Говори. А  нет - так пойдем
домой, будем чай пить.
     Савченко молчит. Вот уже красный кирпичный дом. Он говорит себе: сейчас
или никогда.  Какая глупость, что нет слов, вот совсем  нет, как будто я  их
растерял на снегу!
     -  Соня,  я  тебе сейчас  скажу...  Ты не  смейся,  но  я без  тебя  не
согласен... Сквозь туман, сквозь снег, все равно...
     Она молчит. Он берет ее  за руку, губами касается  ее холодных губ. Она
шепчет печально:
     -  Не  нужно...  Пропасть  между  нами... Такая  пропасть,  что  голова
кружится...
     Через секунду, придя в себя, она уже обычным голосом говорит:
     - Я ведь тебе сказала, что у  нас  слишком равные характеры.  Хватит об
этом... Хочешь чай пить с нашими? Ну, что же ты молчишь? Не хочешь?
     Савченко в гневе отвечает:
     - Ты мне еще  не сказала, что дважды два -  четыре и  что нужно держать
деньги в сберегательной кассе!
     Надежда Егоровна зовет:
     - Соня, ужинать иди. Отец сказал, что Савченко  приходил. Почему ты его
ужинать не оставила?
     - Он спешил на совещание, я его немного проводила - голова болит. Мама,
я ужинать не буду - так и не прошла голова...
     Она запирается  в своей комнатке. Ей очень горько: ведь она только  что
отказалась от счастья. Если рассказать отцу, он скажет: "Ты с ума сошла, раз
вы друг  друга любите, чего же себя  мучить"? Объяснить нельзя,  но я твердо
знаю,  что мы не может жить вместе. Дело не  в том,  что мы разругались.  Он
глупо мне сказал  насчет сберегательной кассы, за  одно это я могла  бы  его
возненавидеть.  Но  он еще мальчишка. Сейчас он, наверно,  сам  жалеет,  что
погорячился. Я разбираюсь  в этом лучше его. Мы можем завтра или через месяц
помириться.  Но  ничего  из  этого  не выйдет.  Как  могут  жить  вместе два
человека, которые  ни в  чем  друг с  другом не  согласны? Он считает, что я
чересчур  практична,  признаю только  таблицу умножения. Нет, но я  живу  на
земле,  витать  я не  умею. Не понимаю только, почему  нас так тянет друг  к
другу? Вот  он не выдержал характера, пришел. И я не могу без него.  Он меня
только что ужасно обидел, но если  бы он сейчас  явился, не знаю, хватило ли
бы у меня сил его  прогнать. Что ж это такое? Когда он меня поцеловал  возле
ворот, я думала, что сейчас расплачусь или  кинусь ему на  шею. Отец сказал,
что я надеваю на сердце обручи. Как бы  хотелось пойти  к отцу, сказать: "Ты
прав, я  сегодня  говорила не то..."  И насчет  меня ты прав. Такие страшные
обручи, что сердце не может биться, погибаю, вот просто погибаю!..

        "9"

     Все последнее время Владимир Андреевич Пухов был в скверном настроении.
Он  не  приходил  к  Соколовскому  и,  встретив  как-то  на  улице  Танечку,
откровенно сказал: "Ты не думай, что я обиделся, все это ерунда. Просто я не
в форме, никого не хочется видеть. Даже тебя..." Танечка  ответила:  "Я тебя
развеселить не могу, сама сижу и скулю, премьера у нас снова  провалилась, я
поругалась  с  худруком,  зуб  болит, нужно  пойти  в  поликлинику,- словом,
невесело..." Танечка всегда подозревала, что Володя  "кривляется", но сказал
он ей правду: он действительно несколько раз собирался к ней и передумывал -
ей  самой грустно, ее нужно утешить, а я сейчас  способен нагнать тоску даже
на присяжного весельчака...
     Почему  я расклеился, спрашивал себя Володя, и то ему казалось, что  он
скучает  вдали  от  московской жизни,  то  он приписывал  дурное  настроение
безденежью, то просто вздыхал: старею.
     С деньгами, правда, были у него трудности. Портрет Журавлева ни у кого,
кроме самого  Ивана Васильевича,  восторга  не  вызвал. Вовремя подвернулась
небольшая халтура:  нужно было сделать  для  украшения  сельскохозяйственной
выставки  панно  с изображениями племенных коров и кур. С коровами он быстро
справился - дали  хорошие  фотографии,  а вот куры его измучили - сказалось,
что они должны быть белые и не похожи на  обыкновенных. Владимиру Андреевичу
предложили поехать в совхоз и там нарисовать с натуры. Он рассердился: ехать
за восемьдесят километров из-за  каких-то поганых  кур?  В конце  концов ему
достали иллюстрацию  из журнала. Он  выполнил работу и вчера  получил четыре
тысячи семьсот.
     Он не повеселел,  и это  окончательно  его смутило.  Значит,  дело не в
деньгах. Конечно, приятно, что я мог  дать матери три тысячи, но веселее мне
не  стало. Со мной происходит что-то  поганое. Право же, когда в Москве меня
выкинули  из  мастерской, я был в  лучшем виде.  Даже когда Леля преподнесла
мне, что выходит за Шапошникова, я не так огорчался. Конечно, было обидно, я
ведь думал, что она мне нравится, но  вечером мы пошли  с Мишей  в ЦДРИ, там
была  жена  Шварца, я  начал  за нею  ухаживать,  -  словом,  не  поддавался
настроению. А  теперь как  будто по голове дали. И ничего ведь не случилось.
Если  я пойду к Танечке, она меня встретит, как  будто ничего не было, так и
сказала:  "Бросишь хандрить - приходи". Но мне  и  этого не хочется.  Соне я
сказал, что мне  скучно в такой дыре, а,  по правде, в Москву меня не тянет.
Там  нужно  любезничать  с  художниками,  смотреть,  кого   похвалили,  кого
разругали, прикидывать, все время отстаивать свое право на кусок
     пирога.  Я  это делал и неплохо, а теперь не хочется. В тридцать четыре
года не полагается жаловаться на старость, но, вероятно, я здорово постарел.
Здесь меня никто не обижает,  в местном масштабе - я первый  художник.  Есть
умный  собеседник - Соколовский.  Есть  Танечка. Отцу, по-моему, лучше,  это
хорошо. Я раньше не  думал, что так к нему привязан. Нужно признаться, я его
изводил, это  глупо. Конечно,  его понятия устарели,  но он  редкий человек,
исключение,  его нельзя  обижать. Не могу все-таки понять, почему  я впал  в
уныние? Наверно, оттого, что думаю. В Москве мне было некогда, вертелся, как
белка в колесе. А здесь времени много, невольно начинаешь думать. Мне всегда
казалось, что  только  сумасшедшие  могут думать  не о  чем-то конкретном, а
вообще. И вот я этим занимаюсь. Отвратительное занятие!
     Володя стал реже отпускать шуточки, и глаза его потеряли тот вызывающий
блеск, который когда-то выводил из себя всех преподавателей, а  еще  недавно
довел до слез Танечку. Теперь он разговаривал со всеми вежливо и равнодушно.
Как-то  в автобусе  он  сказался  рядом  с  Савченко.  Пришлось  заговорить.
Савченко рассказал  о новом станке Соколовского. Володя не любил  машин,  но
подумал: Савченко не  такой  дурак, как мне  псказалось.  В тот  же вечер он
сказал  сестре: "Я сегодня  встретил  Савченко.  Он интересно рассказывал...
Вообще он производит  впечатление  умного  человека". Соня удивленно на него
посмотрела,   потом   нахмурилась:  "Не  понимаю,  почему  ты  мне  об  этом
докладываешь"?
     В  тот  холодный  вечер, когда  Соня и Савченко ходили  между  домом  и
аптекой, Володя вышел из дома, не зная, что ему делать. Увидев издали сестру
с Савченко,  он  усмехнулся и  перешел  на  другую  сторону:  нечего  пугать
молодежь... Куда  пойти?  Соколовскому  я  надоел.  Когда  я  был у  него  в
последний раз, он ни о чем не хотел разговаривать, морщился, как будто выпил
бутыль уксуса.  Интересно, что  он делает  вдвоем со  своим Фомкой? Наверно,
рычат  друг  на  друга.  Куда  же  все-таки  пойти?  В   ресторане   "Волга"
командировочные уныло  глотают  биточки,  а  пьяницы  дуют  водку  пополам с
мадерой и орут. Неинтересно. А на улице зверски холодно.
     Вдруг он вспомнил про Сабурова. Почему бы  не пойти к нему? В последний
раз я  был у  него, когда приезжал из  Москвы в пятьдесят первом. Почти  три
года... Можно посмотреть его шедевры. Бедняга, наверно, отвратительно живет.
Куплю закусок, вина... Он  хотя  сумасшедший, но  выпить  и закусить  любит,
навалился на мамины пироги.
     Володя зашел в  магазин, накупил уйму снеди,  взял водки, вина для жены
Сабурова  и  в  такси  поехал  на  противоположную  окраину  города.  Улица,
спускавшаяся  к реке,  сказалась непроезжей. Володя с трудом разыскал кривой
розовый  домик,  где  когда-то проживал мелкий купец, а  теперь  жили четыре
семьи, в том числе Сабуров с Глашей.
     Войдя в комнатушку, Володя поморщился: черт  знает что!  Он представлял
себе, что Сабуров должен жить плохо,  но такого не мог вообразить. Прежде  у
Сабурова  была  комната  в здании  художественного  училища,  но  оттуда его
выселили. Как раз перед  этим он женился, комнату дали Глаше -  дом числился
за издательством. Две койки, здесь  же печка с кастрюлькой, здесь  же  сотня
холстов, тесно, не повернуться...
     Глаша  освободила для гостя  старое, продырявленное  кресло, заваленное
картоном,  тряпьем,  газетами, поломанной утварью.  Сабуров  радовался,  как
ребенок...
     -  Спасибо,  Володя,  что  пришел,  и  Глаша  радуется. Понимаешь,  как
совпало:  сегодня день  нашей  свадьбы  - два  гада  уже вместе...  Я мечтал
отметить, говорил Глаше: "Позовем Пухова", -  но не вышло. Конец месяца... А
у  меня лично  ничего не получается,  говорили,  что  в театр  возьмут, одни
разговоры  . Да  это  неважно... Замечательно, что ты пришел! Чаю  попьем, у
Глаши варенье  есть  .. Глаша, ведь мы с ним  десять  лет вместе  учились. И
пришел... Это нам с тобой повезло!
     Володя улыбнулся.
     - Поздравляю. Будем праздновать. Я и винца немного принес. Можно выпить
за ваше счастье.
     Глаша засуетилась: кажется,  хлеба не  хватит.  Все  Володя  принес,  а
насчет хлеба не подумал. Она сказала:
     - Я сейчас сбегаю, "Гастроном" еще открыт..
     Когда она ушла, Володя сказал Сабурову:
     - Помнишь, когда  приезжал Камерный театр, я с отцом поссорился, у меня
не было ни копейки, а я хотел повести Миру, и ты мне дал двадцать рублей...
     Сабуров рассмеялся.
     - Ты  рассказывал, что еще осталось Мире  на лимонад, а ты сам  не пил.
Красивая была девочка. Ты не знаешь, что с ней стало?
     - Погоди,  я другое хотел сказать. Денег у тебя нет, это  факт. Держи -
тысяча, больше у меня сейчас  нет,  но  они мне абсолютно не нужны. Вернешь,
когда тебя сделают  академиком. Мне не  к спеху.  Я тебе  говорю  -  бери...
Слушай, если ты меня не считаешь товарищем, я обижусь...
     Вернулась Глаша  с  хлебом. Сабуров предложил сразу сесть  за стол,  но
Володя попросил его показать свои работы. Сабуров отказывался:
     - Зачем? Тебе еще не понравится. Лучше выпьем, вспомним школу.
     Володя  настаивал.  Не  так  уж ему  хотелось  смотреть  картины, но он
считал,  что  Сабуров скромничает,  а  в  душе обидится, если Володя его  не
похвалит. Глаша поддержала Володю:
     -  Обязательно  нужно показать.  Владимир Андреевич,  у  него последние
пейзажи и мой портрет - в этой зеленой кофте - это просто удивительно!
     Володя  любил живопись, хотя никому в этом не признавался,  и когда при
нем заходил разговор об искусстве, молчал или балагурил. Несколько лет назад
он провел неделю в Ленинграде, каждое утро он cпешил в Эрмитаж и наслаждался
старыми мастерами. Выходя из музея, он возвращался к привычной жизни, думал,
где бы  перехватить  заказ,  как  расположить  к  себе  Бландова  из  отдела
искусств, что привезти в подарок Леле.
     Молча глядел он на пейзажи Сабурова; лицо его не выражало ни одобрения,
ни  насмешки.  Напрасно  смотрела  на  него Глаша:  так  она  и  не  поняла,
понравились  ли  Пухову  работы  мужа.  Володя  только  коротко говорил  "Не
забирай,  погоди", или: "Отсвечивает", или "Покажи еще". Может быть, Сабуров
сильно вырос за три года, может быть,  Володя был особенно восприимчив в тот
вечер, но  он был подавлен. Он  забыл про все,  и напрасно Сабуров повторял:
"Хватит, давай ужинать..."
     Глядя в музеях на полотна великих живописцев, Володя восхищался,  и это
было светлым,  легким чувством,  похожим  на  любование  зеленью  дерева или
прелестью женского лица. Он считал, что когда-то было искусство,  оно  давно
исчезло;  недаром  в  музеях  всегда  что-то  неживое  -  чистота,  холодок,
посетители говорят шепотом. Работы Сабурова его  потрясли: ведь  это  сделал
его современник,  школьный товарищ!  Да, вот чего нельзя  понять: он написал
этот пейзаж здесь, у маленького окна, в трущобе, со своей хромоножкой. Какие
полные тона,  сколько  глубины в  сизо-синеватом  небе, как тяжела глинистая
земля, до  чего  это просто и непонятно!  Сабуров псказал  последний портрет
жены, и опять-таки Володя молчал. Глаша спросила: "По-вашему, похоже"? Он не
ответил.  Он видел  только живопись:  охру волос, оливковые  тени  на  лице,
зеленую кофту. И постепенно, как раньше перед ним вставала природа, бедная и
величественная,  талый  снег,  чернота  голых веток,  голубизна  неба,  чудо
северной  весны,  так теперь он увидел женщину,  уродливую  и прекрасную,  -
можно всю жизнь прожить,  только  чтобы  заслужить  ее  робкую,  неприметную
улыбку...
     Молча  он сел  за стол,  молча выпил  стакан  водки  и,  только  выпив,
спохватился:  нужно что-то сказать.  Сабуров налил ему еще. Володя встал и с
не свойственной ему торжественностью произнес:
     - За  твое счастье! За ваше счастье, Глафира Антоновна! Я  вас видел на
его портрете. Я видел твои работы, Сабуров. За ваше счастье! Все!
     Он снова залпом опорожнил стакан. Немного погодя Глаша спросила:
     - Владимир Андреевич, скажите откровенно: вам, правда, понравилось?
     Он снова не ответил, но, задумавшись, сказал Сабурову:
     - Знаешь, что? Зависть - поганое чувство, но я тебе завидую.
     Он выпил еще стакан и подошел к одному  из пейзажей Сабурова. Яркорыжая
земля,  рябины, серый  домишко  и очень высокое, пустое  небо.  Володя долго
глядел на холст. Потом с печальной усмешкой сказал:
     - Написано удивительно. Это факт.
     Сабуров возразил:
     -  Деревья  не  вышли.  То  и не  то...  Я  осенью  написал,  день  был
необыкновенный - какой-то особенный цвет глины. Вот  в  сорок  первом я тоже
видел  такое. Где-то  возле Калуги. Мы тогда отходили. Со мной шел Степанов,
замечательный был человек, агроном, я вcе мечтал  его написать... Настроение
наше  ты представляешь. Вдруг я поглядел - изба, крутой спуск к речке и тоже
рыжая  земля.  Я  говорю Степанову:  "Видишь"? Он сначала  не понял, а потом
залюбовался  и  вдруг  как  крикнет:  "Да мы их  к  черту  прогоним!"  Возле
Малоярославца его убили...
     Он долго рассказывал про Степанова. Володя не слушал  - то ли глядел на
пейзаж, то ли сидел в каком-то оцепенении. Наконец он поднялся.
     - Пойду. Очень не хочется, а пойду.
     Когда  он  ушел, Глаша  начала прибирать  в комнате.  Сабуров сидел  на
кровати, закрыв руками лицо. Ей казалось, что он задремал, и она  ходила  на
цыпочках. Он ее тихо окликнул. Она подошла, обняла его.
     - Видишь, и Пухов говорит, что удивительно. Ты должен поехать в Москву.
Они тоже признают. Не могут не признать. Нужно, чтобы устроили выставку...
     Сабуров покачал головой.
     - Эти деревья  никуда  не годятся.  Мало ли что  говорит Володя,  я сам
знаю, что не вышло,- то и  не то. А вот здесь правый угол наверху  просто не
дописан. Нет, мне еще нужно поработать...
     Он увидел печальные глаза Глаши и забеспокоился:
     - Глашенька, не огорчайся! Родионов сказал, что с первого марта они мне
дадут работу в театре - по чужим эскизам. Вот тогда заживем...
     - Я не хочу, чтобы  тебя отрывали от  живописи.  Зачем ты это придумал?
Ведь не  про то  говорила...  Мне хочется, чтоб все увидели  твои пейзажи. О
деньгах  ты не  думай  -  придут. А не придут,  проживем  и так.  Я  сегодня
удивительно счастливая! Конечно, Пухов плохо пишет, но он понимает живопись,
это сразу видно...
     -  Ты  думаешь,  что  Володя  не  может  писать?  Ничего  подобного.  В
пятидесятом  он приезжал из Моcквы, пришел ко мне, я тогда натюрморт писал -
букет  настурций.  Ничего у меня не выходило. А он шутя напи